Глава 26
Они спешились возле кафе на Литейном. Мэрилин хотела было привязать лошадей, но Саша покачал головой, и поочередно хлопнул животных по крупу, словно отпуская на свободу.
— Кони из царской конюшни, — объяснил он. — Ни к чему оставлять такой след.
Едва вошли внутрь, силы оставили Мэрилин и она с облегчением свалилась на диван, согревая дыханием заледеневшие руки.
— Подогрею вина, — бросил Адам, и скрылся за дверью. Саша присел рядом.
Интересно, ему тоже странно видеть на месте экс-возлюбленной молодого щеголя мужского пола? И, кстати…
— Значит, ты помнишь? — спросила Мэрилин быстро. — Или все же поверил?
Саша улыбнулся, но на вопрос отвечать не стал. Сжал ладонь Мэрилин, будто пытаясь согреть, но тут же отпустил, испугавшись.
— А ведь ты меня не узнала, — в его словах прозвучало скорее утверждение, нежели вопрос. — Впрочем, ты помнишь меня чуть старше — возможно, в этом дело?
Мэрилин еще раз внимательно осмотрела его лицо.
Нет, ничего знакомого. Просто четырнадцатилетний мальчишка с Шепсовыми глазами. Совершенно ничего знакомого.
— Его зовут Дмитрий, — услышала она. Адам подошел и поставил на стол графин с вином и три стакана. — И это вполне объясняет, как он оказался в царской карете, но совсем не объясняет, куда делся Николай.
Дмитрий?!
Сколько Мэрилин ни вглядывалась, угадать черты Великого князя, двоюродного брата государя, в этом мальчике было невозможно. Неужто он так изменится за последующие несколько лет?
— Эти чертовы реальности рано или поздно сведут меня с ума, — сказала Мэрилин, оставив бесплодные попытки найти узнаваемые черты. — Какой-то сумасшедший дом: что здесь, что в четырнадцатом.
Она налила себе вина и сделала большой глоток, согреваясь.
— Сумасшедший дом, — согласился Саша, разливая остатки напитка себе и Адаму. — Посмотрим, что ты скажешь, когда услышишь остальное.
— Что «остальное»? — хором спросили Мэрилин и Адам.
Саша неторопливо отпил вина, также неторопливо вытер губы, и только затем заговорил:
— Сегодня к Николаю приходили Кшесинская и Распутин, и совместными усилиями убедили его отправиться на встречу с народом. Царь приказал заложить карету, но Вырубова при помощи императрицы отговорила его, и он отправился поездом.
Что ж, это все объясняло. Несколько десятков лет назад от Царского к Петербургу была проложена железнодорожная линия и, отдельно, линия императорская. Но тогда…
— После этого Вырубова велела мне отправляться на карете вместо Николая, — продолжил Саша. — Сказала, что я должен всю дорогу провести лежа на полу, максимально закрыв лицо и голову.
Адам стукнул кулаком по столу. Графин зазвенел, едва не свалившись на пол.
— Старая сука, — сквозь зубы пробормотал он. — Все же сделала по-своему.
И тут нервы Мэрилин окончательно не выдержали.
— Да что «по-своему»-то? — во весь голос заорала она, приподнимаясь. — Что «по-своему», Адам? Ты снова знаешь больше, чем говоришь? Сколько можно уже этих чертовых тайн? Ты понимаешь, что у нас никогда не получится вернуть все на свои места, если мы не будем честными друг с другом?
Она вскочила на ноги и отошла в сторону, намереваясь немедленно что-нибудь ударить или — еще лучше — уничтожить.
— Ты понимаешь, что мы сегодня осуществляли покушение на последнего русского царя? Ты понимаешь, что мы чуть было не убили кучера, который вообще ни при чем, и Сашку, который…
Осеклась и нависла над Сашей, кипя от злости.
— Почему ты согласился? — заорала она ему в лицо. — Почему согласился ехать на этой чертовой карете вместо Николая? Тебе-то какого дьявола надо?
— Вырубова сказала, что если я сделаю это, то по пути встречу тебя.
Сашин голос звучал совершенно спокойно, и это, вкупе с привычно-ласковым выражением лица Адама, вдруг успокоило Мэрилин. Она махнула рукой и снова села на диван. В несколько глотков допила вино.
— Бред какой-то.
— Ну, почему же, — задумчиво сказал Адам. — Просто у нее, видимо, есть в этой истории интерес, который мы не учли в своем плане.
— Какой интерес? — сердито спросила Мэрилин. — Она, чтоб ее черти драли, вообще не должна ни во что вмешиваться!
Адам пожал плечами.
— Я могу только предполагать. Помнишь, она сказала нам, что не хочет во всем этом участвовать? Но мы надавили и она сделала вид, что согласна.
— А сама соскочила при первой возможности, — подхватила Мэрилин и задумалась. — Но это не объясняет, зачем она отправила сюда Сашку.
— Потому что нужно было собрать вас всех месте, — послышался рядом насмешливый голос. — И мне, наконец, это удалось.
***
— Зачем ты это сделала?
Джулия лежала на спине, под ее поясницу был подсунут валик из свернутого полотенца, а еще один, поменьше, лежал под согнутой в локте рукой. Пошевелиться было невозможно: даже от легкого движения пальцами живот и рука взрывались безумной болью, похожей на острую зубную, только в тысячу раз хуже.
Сидящая рядом на краешке кровати бледная Таня то и дело пыталась чем-то помочь, но своими неловкими попытками делала только хуже: от каждого из ее прикосновений Джулия начинала кричать.
Наконец она сдалась и перестала касаться. Зато теперь настало время вопросов: вопросов, на которые не было, да и не могло быть ответов. Во всяком случае, в этом времени.
«Зачем ты это сделала?»
И что ответить? Потому что тело действовало быстрее разума? Потому что даже сейчас, даже так, даже после всего, не могу отделаться от дурацкой привычки думать вначале о тебе, а уж потом о себе? Потому что потерять тебя — даже такую! — значило бы снова потерять часть себя?
— Затем, что хотела убить тебя лично, — пробормотала Джулия в ответ на нетерпеливое «Ответь, пожалуйста». — С какой стати я должна уступать это право какому-то идиоту?
Судя по внимательному взгляду, которым ее одарила Таня, она не поверила ни единому слову. И торопливо, чтобы ей не пришел в голову еще один вопрос, Джулия спросила сама:
— Какого дьявола ты явилась на Дворцовую? Хотела полюбоваться на то, что наделала? Боялась, что без дополнительной обработки Николай не сделает то, что нужно?
Таня, как и следовало ожидать, ответить не пожелала. Ее лицо выражало собой вселенскую задумчивость: как будто слишком много мыслей одновременно теснились в голове, и с ними было очень тяжело сладить.
— Ну вот что, Джули, — сказала она после долгого молчания. — Сдается мне, что ты изволишь мне лгать. Не хочешь ты убивать меня, и даже если бы не лежала сейчас, беспомощная, убивать бы не стала. Побить — возможно. Убивать — едва ли.
— Какая проницатель… — начала Джулия и не договорила: от резкого выдоха у нее перехватило дыхание. Маленькая ладонь легла на ее грудь и приспустила вниз одеяло.
— Я бы не советовала тебе шевелиться, — насмешливо сказала Таня, кончиками пальцев рисуя узоры на открывшейся холодному воздуху коже груди. — Иначе будет больно.
Черт бы ее побрал, какого дьявола она делает?!
— Все это ужасно странно, — тихий голос звучал в такт движениям пальцев: медленно и тянуще. — Знаешь, многие люди говорили, что готовы отдать за меня жизнь. Но на самом деле никто не пытался. До сегодняшнего дня.
Джулия зарычала сквозь зубы и дернула рукой, намереваясь сбросить наглую ладонь со своего тела. Но, увы, от этого движения в перевязанные раны как будто раскаленного олова плеснули, и лишь неимоверным усилием удалось удержать крик.
А Таня словно и не заметила гримасы, исказившей лицо. Она закусила нижнюю губу и продолжила водить пальцами по груди, рисуя на ней замысловатые круги и овалы.
— Ты будишь во мне странные желания, мадемуазель Друцкая, — сказала она тихо. — Когда ты лежала у моих ног, окровавленная, с торчащим из живота кинжалом, одетая в эти свои ужасные тряпки, я…
Она замолчала на мгновение, но все же закончила:
— Я захотела забрать тебя себе.
Предательское тело реагировало на ласковые прикосновения так, как привыкло, а не так, как должно было. Джулия с ужасом ощутила, что грудь наливается, и в животе сводит мышцы спазмами, и то, чего Таня даже еще не касалась, бесстыдно твердеет прямо у нее на глазах.
— Дьявол тебя побери, Ларина!
А та будто и не слышала. Опустила ниже одеяло, приоткрыв обмотанный белым живот, и провела вдоль края бинтов, вызвав у Джулии еще один вдох.
— Не бойся, — шепнула она, улыбнувшись и на мгновение заглянув в пылающие бешенством глаза. — Я не стану делать этого сейчас. Не хочу, чтобы ты теряла сознание от боли. Хочу, чтобы чувств ты лишалась по другой причине.
— Я не стану с тобой спать.
Дьявол ее побери, эта женщина рассмеялась! Весело и радостно, как будто услышала забавную историю или удачную шутку. Рассмеялась и, подняв руку выше, с силой сжала налившуюся жаром грудь.
Крик и стон вырвались одновременно. Джулия дернула головой, и волосы ее упали на лицо, и губу пришлось закусить, чтобы хоть как-то остановить этот ужасный, бесстыдный звук.
— Ты не станешь спать со мной, — повторила Таня, улыбаясь. — Конечно же, не станешь.
И Джулии подумалось вдруг: а сможешь ли? Сможешь ли отказаться, когда она окажется совсем близко? Сумеешь ли переломить себя и сделать шаг назад, когда она будет стоять перед тобой обнаженная, пахнущая желанием, открытая для тебя от головы до пят?
Сумеешь ли?
— Отдыхай, милая, — сказала вдруг Таня, вернув одеяло на место, и Джулия с удивлением посмотрела на нее сквозь паутину усыпавших лицо волос. — Я приду к тебе утром, чтобы переменить повязку. А пока отдыхай.
Ей показалось, или снежная королева уходила не такой уж удовлетворенной, какой должна была? Нет, не показалось: ей никогда не казались такие вещи. Значит, эти прикосновения возбудили не только ее одну? Значит…
Боль снова дернулась в животе и распространилась по всему телу. Джулия дернула головой, убирая волосы с лица.
Вот так, Ванг. Можешь записать в календарь: это произошло сегодня.
В ночь с девятое на десятое января одна тысяча девятьсот пятого года светлая ведьма Татьяна Ларина, суть воплощенная в Матильде Кшесинской, что-то начала к тебе чувствовать.
Черт бы ее побрал.
***
— Прибить бы тебя, идиотку, да сил никаких нет… — сказала Мэрилин, закуривая очередную папиросу и равнодушно выпуская дым к потолку. — Хотя и хочется очень.
Они сидели на полу кафе — она, Саша в виде четырнадцатилетнего пацана, бледный уставший Адам, и — образец благополучия — довольная и улыбающаяся Анна Вырубова, она же Екатерина из настоящего две тысячи четырнадцатого, и она же мадемуазель «Предскажу-так-что-это-хрен-поможет», как непременно охарактеризовала бы ее Юля.
Мэрилин сама не поняла, как получилось, что они переместились на пол: то ли Вырубова проигнорировала диван, а остальным пришлось присоединиться, то ли Сашка первым сполз на пол, то ли еще как. Сил задумываться еще и об этом уже не осталось.
Анна рассказала им о первом и втором визите Джулии к Николаю. Рассказала о Распутине, и обо всем остальном тоже.
— Оказавшись в этом времени, я, так же, как и вы, захотела все исправить. Пыталась влиять на Николая через Аликс, и какое-то время мне это удавалось. Царек-то удивительно поддается женским чарам, причем с ним даже особенно хитрить не надо: своего ума небогато, так привык на женский опираться.
Мэрилин хотела было возмутиться, но промолчала. В конце концов, в теле Юсупова она ненадолго, ведь так? И затевать спор про женский и мужской умы нет никакого смысла.
— Но потом Джулия привела к Николаю Распутина, и все пошло наперекосяк. Теперь Аликс слушает только этого чокнутого, и мне приходится поддакивать, иначе я рискую быть изгнанной из свиты ее величества.
— Какая разница, кто его привел? Джулия или не Джулия… — подал голос Адам.
— Есть разница. Если бы его, как и должна была, привела Кшесинская, Аликс никогда бы не отнеслась к нему с таким благоговением. Вы же понимаете: одно имя Матильды вызывает у государыни нервический припадок.
Саша усмехнулся, услышав эти слова. Похоже, ему не раз приходилось наблюдать такие припадки.
— Думаешь, они играют в одной команде? — спросил Адам. — Распутин и Таня?
— Таня? — удивилась Вырубова, но тут же кивнула. — Ах, Таня. Темная герцогиня. Ну, конечно. Да, думаю, они в одной команде. Конечно, в одной, — как иначе?
Мэрилин вздохнула и решила прервать эту милую беседу.
— Какая разница, кто в чьей команде? — спросила она. — Мы проиграли, так? Слышали вопли, когда ехали сюда? Царь принял петицию, и это значит, что настоящему две тысячи четырнадцатому пришел конец.
***
Григорий сразу после событий на Дворцовой площади куда-то исчез, Сергей отправился заниматься делами государственной важности, а Тане после оказания всей необходимой помощи Джулии пришлось коротать вечер в одиночестве, сидя в кабинете второго этажа особняка.
Ей не слишком нравилось то, что произошло. Нет, не так: ей не слишком нравилось то, что происходило вокруг нее последние недели. Ники, Григорий, Сергей, а теперь вот еще и Джулия…
Что не так с этой женщиной? Что за странные ощущения вызвала она сегодня в Таниной груди?
Любовь? Таня засмеялась собственному отражению в блестящем пресс-папье.
Это странное слово так часто витало вокруг нее, произносимое то мужчинами, то женщинами, а то и теми и другими разом, но для нее самой оно совершенно ничего не значило. Просто слово, при помощи которого можно добиваться своих целей. Просто инструмент, ничего более.
Нет, она, конечно же, любила своего сына, любила родителей, но это была какая-то другая любовь. Не та, от которой сходил с ума высший свет, и уж точно далеко не та, каковой ее описывали Пушкин, Толстой и прочие.
Сегодня ей причудилось, что эту любовь она… Нет, не почувствовала, конечно же, нет. Увидела. Увидела впервые в жизни, как странная женщина, не задумавшись ни на мгновение, бросается вперед, чтобы закрыть ее своим собственным телом. Увидела, как это тело, окровавленное, грязное, лежит у ее ног, и как плещется в закрывающихся уже глазах нечто, весьма и весьма похожее на то, что можно было бы назвать любовью.
Можно ли вообще увидеть любовь? Теперь ей казалось, что да.
И затем, когда она сидела у кровати перевязанной Джулии, какого черта ей вдруг захотелось ее трогать? Желание было таким сильным, таким острым, что с ним оказалось совершенно невозможно совладать.
— Кто ты? — тихо спросила Таня, отправляя свой вопрос в никуда. — Это — ты?
Часы на стене тихо и деликатно пробили полночь. Джулия наверняка спит, утомленная насыщенностью этого дня и банальной потерей крови. Доктор сказал, что нож нападавшего не задел ничего особенно важного, но в постели ей придется провести как минимум три недели.
В постели?
Таня встала и, подобрав пышные юбки, медленно пошла по темному коридору к спальне. Тихонько приоткрыла дверь, заглянула.
В комнате было темно, лишь толика света падала сквозь оконное стекло и раздвинутые портьеры. Джулия спала, откинув назад голову и разомкнув губы. Она тяжело дышала, словно убегала от кого-то в кошмарном сне. Лицо ее то и дело искажала гримаса боли.
Знала ли она, когда кидалась наперерез, что ранение окажется не смертельным? Господи, нет, конечно же, нет. Все заняло мгновение, не больше, и невозможно представить себе, что кто-то мог бы успеть за это мгновение рассчитать направление и силу удара.
Таня потихоньку вошла внутрь и присела на край кровати. Убрала волосы с потного лба Джулии. И — не удержалась — нагнулась и легонько коснулась губами.
— Сначала в тебя стрелял ревнивец-Сережа, а теперь ты сама полезла ради меня под нож. Что будет завтра, Джули? Отправишься жонглировать пушечными ядрами?
Губы дрогнули как будто, и кожа на лбу собралась морщинками. Но глаза остались закрытыми, и грудь под одеялом двигалась в том же ритме, что и раньше.
— Ты очень странно ведешь себя для той, кто явился всего лишь исправить будущее. И ты слишком странно ведешь себя для той, кто решил не иметь со мной ничего общего.
Таня наклонилась, рассматривая маленькие трещинки на губах Джулии. Обветрились сегодня на морозе, наверное, когда она стояла среди толпы народа, когда была там, с ними, зная, что если у нее все получится, то в людей будут стрелять, а значит, будут стрелять и в нее тоже, но, по-видимому, не желая при этом стоять в стороне.
— Ты хотела разделить с ними их судьбу? Судьбу, на которую толкнула их ты, верно?
Джулия пошевелилась, и Таня невольно отшатнулась, выпрямляясь.
— Судьбы нет, — услышала она хриплое. — Когда же ты, наконец, это поймешь?
Ох, не скажи, милая. Как же нет, если все, происходящее с нами сейчас, говорит об обратном? Ведь я же оказалась каким-то образом второй раз за ночь в твоей спальне? И сижу здесь с тобой рядом, и уходить не хочу.
— Знаешь, — Таня подумала секунду и прилегла рядом с Джулией, вызвав тем самым едва заметный, но все же стон боли. — У моей мамы было тринадцать детей. Я последняя, самая младшая, тринадцатая. Отец всегда говорил, что это у других тринадцать — несчастливое число, а у нас в семье оно всегда приносило счастье.
Они лежали на спине, рядом: перебинтованная Джулия и задумчивая, глядящая в потолок, Таня.
— Ты была счастлива? — услышала она тихий вопрос.
— Конечно. Помню, на Пасху отец всегда сам выпекал куличи. Я сидела рядом и смотрела, как он — такой высокий, красивый, стоит в белом переднике и месит тесто. И это было счастье.
Она улыбнулась, вспоминая:
— Наверное, сложно найти человека, у которого было бы несчастливое детство: в юном возрасте все всегда такое светлое, такое теплое, такое воздушное. Когда я поступила в Императорское Театральное училище, детство кончилось.
— И счастье кончилось вместе с ним?
Таня перевернулась на бок и посмотрела на Джулию. Та лежала, застывшая, с закрытыми глазами. Только лицо выдавало напряжение.
— Нет, не кончилось. А почему тебя так интересует мое счастье? Ты что-то знаешь о том, что будет со мной дальше?
Грудная клетка Джулии поднялась и опустилась. Это был словно тяжелый вздох, который так и не случился, или же был старательно спрятан.
— Я не знаю, что будет с тобой дальше, Ларина. До сегодняшнего дня знала, но теперь…
Она помедлила и все же открыла глаза. Повернула голову, скривилась от боли, и посмотрела на Таню.
— Ты понимаешь, что ты сделала сегодня? Ты своим вмешательством кардинально изменила историю России. А вместе с ней — историю каждого из нас.
Да, Таня хорошо это понимала.
— Ну и что? — улыбнулась она, протягивая руку и касаясь кончиком пальца щеки Джулии. — Почему бы и нет? Ведь жить, зная, что будет завтра, — скучно. Куда лучше не знать.
— Дьявол, какая же ты все-таки идиотка, — усмехнулась Джулия, даже не пытаясь больше оттолкнуть Танину руку. — Расскажешь про скучную жизнь той себе, что через несколько недель будет уничтожена в две тысячи четырнадцатом году вместе со всем остальным миром.
Что?!
Таня приподнялась на кровати и изумленно посмотрела на Джулию.
— О чем ты?
Красивое лицо исказилось в гримасе.
— Я говорила тебе, что своими действиями ты уничтожишь этот мир к чертовой матери, но ты не стала меня слушать. Ты хотела построить совершенный мир, да? Всеобщая свобода, равенство и братство?
Джулия говорила тихо, но Тане показалось, что она кричала. Каждый из произносимых ею звуков был наполнен такой ненавистью, таким отвращением, что кожа покрывалась мурашками, а сердце отчаянно барахталось в груди.
— В том две тысячи четырнадцатом, который ты организовала сегодня, ты будешь в течение пятнадцати лет жить с одним тем же мужчиной, — чеканила Джулия. — Ты будешь понимать, что давно разлюбила его, но не сможешь развестись, потому что у женщин в этом мире будет меньше прав, чем у половой швабры, которой твоя горничная вытирает ступеньки крыльца. Ты будешь мечтать о том, чтобы петь, но не сможешь и этого, потому что муж не позволит тебе, а еще потому, что в этом — построенном тобой! — мире заниматься пением — неприлично и пошло.
Таня отшатнулась, пытаясь защититься от этих ужасных слов, но не смогла. Джулия говорила все быстрее и быстрее, и каждое из ее слов раскаленным прутом втыкалось в сердце.
— В том мире не будет балета, и твоей пламенной мечтой будет однажды увидеть его вживую. Ирония судьбы, да, Ларина? Будучи балериной в этой жизни, ты сегодня уничтожила балет вообще! А что насчет любви? А, милая? Когда я приду к тебе в этом чертовом две тысячи четырнадцатом, ты будешь обмирать от каждого моего взгляда, но даже, твою мать, не догадаешься, что именно испытываешь, потому что в том мире любовь между двумя женщинами невозможна! Более того — она карается законом, понимаешь?
Она вдруг засмеялась, и Таня впервые за эту ночь заметила, что по щекам ее текут слезы.
— Но все это ничего, Ларина. Ведь через несколько недель этот твой дурацкий «прекрасный» мир отправится ко всем чертям. А вместе с ним и все остальные. Знаешь почему? Потому что та жизнь для тебя будет первой, а эта — второй. И если первая будет уничтожена, то второй не будет тоже.
Таня молчала. Страшно было смотреть на катящиеся по щекам Джулии слезы, страшно было слышать ее — такой ужасно-спокойный — голос, но еще страшнее было ощущать, каждой клеточкой своего тела ощущать, что все услышанное ею — правда.
— Но как же законность, порядок и зеленые скверы? — спросила она, кляня себя за глупость вопроса.
Джулия усмехнулась:
— Будет тебе и законность, и порядок, и скверы. Вот только ответь мне, Ларина. По сравнению с тем, что я тебе только что рассказала… Оно того стоило? А?
Таня почувствовала, как сужаются ее глаза, как натягивается кожа на скулах, как становятся как будто длиннее и четче линии лица.
— Стоило, — сказала она без улыбки. — Знаешь? Стоило! Потому что сегодня я не только сделала так, что этот мир через сотню лет отправится ко всем чертям. Сегодня я подарила этому миру сто лет спокойствия и процветания. Разве не так?
На лице Джулии ярко и яростно отобразилась ненависть. Огромная, первоклассная, потрясающая ненависть. И что-то еще. Что-то, чего Таня никак не могла понять.
— Вот, значит, как? — услышала она холодное. — Значит, у меня и правда ничего не вышло. Ты такая же темная, какой была до того, как я развязала узел.
— Узел? Какой узел?
Джулия как будто и не услышала ее вопроса.
— То, что ты сделала сегодня, — это всего лишь первый шаг, Ларина. Сегодня ты поставила себя выше других, сегодня ты примерила на себя доспехи бога, и тебе понравилось то, как удачно они на тебя сели. Хочешь знать, что будет с тобой дальше? Я скажу тебе.
Она оперлась здоровой рукой на кровать и приподнялась, скривив лицо от боли. Теперь она была совсем близко: Таня чувствовала на подбородке ее дыхание, видела кошачьи зрачки, пылающие красным огнем.
— Год за годом ты будешь терять те последние крупицы любви и сострадания, которые пока еще в тебе остались. Год за годом тебе будет хотеться все больше власти, ты будешь хотеть становиться еще выше, и еще. Сегодня тебе плевать на одного человека, завтра станет плевать на сотню, а послезавтра — на тысячу. Ты и не заметишь, как люди превратятся для тебя в безликое и бесполезное стадо. Тебе не будет их жаль, ведь, когда ты перерезаешь горло барану, в тебе нет и не может быть жалости.
Она помолчала секунду, усмехнулась — горько, отчаянно, и продолжила:
— Ты спросила, зачем я спасла тебя сегодня? Все просто, Ларина: я сделала то, что делала всегда, когда дело касалось тебя. В любой жизни, в любом мире, в любом времени и в любой вселенной. Даже когда ты — последнее дерьмо. Даже когда ты — ублюдок рода человеческого. Я знаю, что оказала бы сегодня большую услугу людям, позволив этому идиоту убить тебя. Но я выбрала иначе. Я выбрала тебя. Как выбирала тысячи раз до этого, и как выберу тысячу раз после.
Ее горячее дыхание обжигало Танино лицо. Ее глаза светились так ярко, что в них почти невозможно было смотреть. И показалось вдруг на мгновение, что перед ней, перед Таней, не княжна Юлия Друцкая, не сумасшедшая женщина из будущего, а воитель: прекрасный светловолосый воитель, перед которым так остро и сильно захотелось упасть на колени, и поклясться вечно быть рядом, и сдержать клятву.
— Чем ты лучше меня? — растерянно прошептала Таня, прогоняя морок. Губы Джулии снова скривились в усмешке. — Ты ведь тоже хотела устроить апокалипсис! Ты хотела уничтожить этот мир!
— Нет, Ларина. Я хотела другого. Я хотела разбудить живущих на этой земле людей, хотела показать им свет, хотела показать им правду.
— Да, но ведь…
— И я не смогла.
Джулия закусила губу, удерживая горький вздох, но он все равно вырвался наружу и растекся болью по Таниным венам.
— Знаешь, в чем разница между нами? — сквозь туман, застилающий глаза, разобрала Таня. — В том, что каждую секунду, готовя апокалипсис, я сомневалась, имею ли я на это право. И, решив, я знала точно, что цена, которую я заплачу за то, чтобы люди проснулись, будет выше любой цены, которую я платила до этого.
Танино тело пронзила судорога. Она согнулась, пытаясь уйти, спрятаться от этого горящего взгляда, и не смогла. Джулия ухватила ее пальцами за подбородок и заставила посмотреть на себя снова.
— Я готова была отдать эту цену. Но на самом конце пути, в момент, когда до цели оставался всего один шаг, я поняла, что единственное, чем могу распоряжаться, — это моя собственная жизнь. Моя любовь. Мое счастье. Мое одиночество. Мой выбор. И я сделала так, чтобы этот выбор появился и у других тоже.
Ее рука обессиленно упала на кровать, но сама Джулия осталась сидеть. Таня видела, что на бинтах, обматывающих ее тело, выступила кровь.
— Вот в этом и разница, Ларина. Я распоряжалась своей жизнью. Ты же сегодня распорядилась чужими. И самое ужасное в том, что у тебя не было никаких сомнений в правильности того, что ты делаешь.
Таня открыла рот, чтобы возразить, но не смогла выдавить ни слова.
Она была права, эта странная, эта сумасшедшая, эта безумная женщина. У нее действительно не было сомнений. И последнее, о чем она думала сегодня, — так это о людях. Они не имели значения. Они никогда не имели значения. Но ведь она победила, верно? Ведь верно же?
— Ты выиграла сражение, но не войну, — качнула головой Джулия, и от презрения, заплескавшегося в ее потухших глазах, стало тошно. — Сегодня я поняла, что ты по-прежнему темная, и даже темнее, чем была до того, как я развязала этот чертов узел. Пусть так. В конце концов, это твоя жизнь и твой выбор.
Она схватила Таню за руку и крепко сжала.
— Завтра ты отправишь лакея в дворец Юсуповых и передашь Феликсу, чтобы забрал меня отсюда как можно скорее. Ты не станешь искать со мной встреч и больше никогда не заговоришь со мной. Я вижу, какой ты стала, Ларина. И ты видишь, что я это вижу. И этого достаточно для того, чтобы каждая из нас пошла своей дорогой.
Таня молча смотрела, как под нажимом сильных пальцев кожа становится белой и какой-то прозрачной. Ей было больно, но внутри было еще больнее. Она не знала, что сказать, и не знала, нужно ли что-то говорить.
Она знала одно: она не посмеет ослушаться. Она все сделает так, как сказала Джулия.
Вот только она не знала, что будет делать дальше. И не знала, как теперь сможет жить.