Глава 24
Джулия, пошатываясь, шла по Английскому проспекту, даже не пытаясь прятать лицо от летящих в него хлопьев снега. Она настолько кипела яростью и ненавистью, что даже не ощущала проникающего под тонкую ткань рубахи холода.
Вот, значит, какая ты в этом мире, Ларина? Вот, значит, во что ты превратилась?
Ах, как она ее ненавидела! В груди словно набатом стучало: «ненавижу, ненавижу, ненавижу». За то, что стала такой. За то, что позволила себе превратиться в ЭТО. За то, что позволила ИМ сделать это с собой.
Таня Ларина, которой заморочили голову в две тысячи четырнадцатом, никогда не принимала чужие слова как истину в последней инстанции. Да, она верила, но в ее душе всегда оставалось место сомнениям! А Таня Ларина, которой заморочили голову здесь, в девятьсот четвертом, оказалась слишком слабой, слишком ведомой. И, что самое отвратительное, ей слишком понравилась псевдоправда, которой ее досыта накормили чертов Распутин и не менее чертов Великий князь. Ей слишком понравилась правда, в которой можно было поставить себя выше других, выше всех остальных, и упиваться этим, и наслаждаться, и взирать на происходящее сверху вниз, искренне (в этом Джулия не сомневалась!) веря, что занимается спасением России.
На углу с Екатерингофским проспектом кто-то схватил Джулию за локоть, и она с легкостью освободилась, силой Хаоса отбросив от себя тяжелое тело.
А темный мальчик-то каков! Она почуяла его в ту же секунду, как впервые переступила порог этого особняка, и все это время это чувство не давало ей покоя. Разум отказывался верить, отказывался принимать то, что это действительно происходит. И вот сегодня она увидела его воочию.
Такой же темный, как и в четырнадцатом, такой же подлый, такой же следующий только своим интересам. И — что поразительно — помнящий? Как это объяснить? Ладно Машка, она переродилась и стала Духом Хаоса, и оттого память вернулась к ней с годами. Ладно Адам — чтобы Архангел, и не помнил? Но темный мальчик-то как мог…
Джулия остановилась, словно громом пораженная. В свете газовых фонарей Петербург показался ей на мгновение чужим и пугающим. Сайлент Хилл, ни дать ни взять.
А что, если темный мальчик — это Мишка? Если Рафаил под видом Адама все еще пасется здесь, и Гавриил под видом старой суки Вырубовой тоже, то почему бы Мишке не занять место в партере?
Дьявол его побери, а ведь получается очень логично. Он на протяжении всей истории в четырнадцатом пасся рядом с Таней, затем оказался рядом с ней в новом четырнадцатом, и вот теперь здесь он тоже ее любовник, и тоже пудрит ей мозги, и…
Да, но зачем?
Допустим, в четырнадцатом его роль заключалась в том, чтобы не дать ей, Джулии, устроить апокалипсис. В псевдочетырнадцатом он сам привел Джулию к Тане, сам их познакомил. Чтобы что?
Ответ был простым и ясным: чтобы унизить ее еще раз. Чтобы показать, что он сильнее, умнее, изворотливей. Чтобы снова, как тысячи лет назад, остаться победителем.
И здесь, в девятьсот четвертом, ему выгодно, чтобы Джулия не смогла ничего изменить. Он хочет, чтобы псевдочетырнадцатый остался основным, и, в конце концов, провалился в Тартар на веки вечные.
— Чертов ублюдок, — сквозь зубы прошипела Джулия, перешагивая через сугроб и сворачивая в переулок. — Маленький чертов ублюдок.
Мороз, проникающий под одежду и щекочущий кожу мелкими ударами тока, помогал думать ясно, разгонял болезненный туман в голове и придавал цельности мыслям.
Завтра девятое января. Догадается ли Машка? Сумеет ли правильно расшифровать ее слегка замаскированное послание, и хватит ли ей сил сделать все верно? Велик соблазн прямо сейчас отправиться к ней на Мойку и договориться обо всем лично, но делать этого нельзя ни в коем случае. Каждый должен выполнить свою роль в завтрашнем дне, и только тогда все сработает и вернется на свои места.
Что будет, когда она, Джулия, вернется в нормальный четырнадцатый?
Легкая улыбка тронула ее продрогшие губы.
«Первым делом я возьму бутылку хорошего коньяка и пойду ночью гулять по набережной Москва-реки. Буду пить из горла и улыбаться проходящим мимо редким прохожим. А потом сяду за руль и поеду в Петербург».
Впрочем, нет, не в Петербург, — вряд ли Таня окажется там, скорее всего, она вместе со всей бантеевской сектой будет разъезжать по городам и весям, мороча головы фанатам и делая вид, что помогает им проснуться. Что ж, она поедет за ней.
Картинка представилась так ясно, что Джулия даже засмеялась тихонько.
Вот она приезжает в какой-нибудь Усть-урюпинск, покупает билет и вместе со всеми проходит в зал. На сцене прыгают, скачут и вещают что-то бантеевские клоуны, и где-то в стороне стоит усталая, бледная, понурая Таня. Джулия делает неуловимое движение пальцами, и в зале гаснет свет.
Все кричат, суетятся, пытаются отыскать друг друга в кромешной мгле, а Джулия оказывается рядом с Таней, наклоняется к ней и полной грудью вдыхает в себя запах ее волос, ее тела, ее смешанных с каплями пота духов. И говорит…
А что говорит, собственно? «Здравствуй, Ларина»? Что ж, почему нет? А потом просто берет ее за руку и уводит оттуда, уводит куда угодно, а лучше всего, — в собственную машину, и садится за руль, и выезжает на трассу, ведущую к Петербургу, и…
«И Ларина просто не пойдет с тобой ни в какую машину, — мысленно закончила Джулия. — Она пошлет тебя к дьяволу, и будет в этом совершенно права».
Ну и пусть. Значит, придется начать все заново, так? Созвониться, встретиться, провести время за чашкой кофе. Привести ее к Адаму. Рассказать, как тошно было без нее все эти ужасные месяцы, как давило под грудью ощущением ужаса совершенной ошибки, как невозможно было спать, потому что в каждом сне она снова и снова развязывала этот чертов узел, снова и снова ставила крест на всем, что было и на всем, что еще могло бы быть между ними.
Джулия вышла на проспект, едва не попав под колеса несущегося по снегу экипажа, и ярость снова поглотила ее целиком.
Как смеет Ларина быть такой в этом времени? Как она смеет принимать на веру ту чушь, что несут ей двое темных мужиков? Как?
Стоп. Если один из них — это Мишка, то кто же тогда второй?
Она повернула к Литейному и, печатая шаги, принялась подсчитывать. С Машкой и Адамом все ясно: она — юный князь Юсупов, он — просто Адам. С Таней и темным мальчиком тоже разобрались: балерина и ее верный любовник, Великий князь Сергей. Он же Архангел Михаил. Старая сука, она же Архангел Гавриил, — Анна Вырубова, ближайшая подруга императрицы. Берни — Николай, здесь тоже все логично. Кто остается?
— Лилит, — произнесла она вслух, и ощутила, как сузились ее глаза. — Лилит и Катька. Осталось только двое. И Распутин — это кто-то из них.
Есть еще другой вариант: что ни одна из вышеназванных ни при чем, и Григорий — это некто новый, вошедший в игру только недавно. Но если Джулия верно понимала устройство мироздания, то так быть не может. Четырнадцатый, конечно, стал псевдочетырнадцатым, но в целом расстановка сил сохранилась. И выбивались из этой расстановки сейчас только двое.
Или…
— Сашка, — вспомнила она вдруг. — Сашка и его странный сын. Впрочем, их на текущий момент можно не учитывать: они в псевдочетырнадцатом, и тут их никак быть не может. Остаются Катька и Лилит.
Адам говорил, что Катька в Париже. Но откуда ему, черт возьми, знать? Может, она и правда в Париже там, в четырнадцатом. Дошла до ближайшей кротовой дыры, нырнула в это время, и родилась здесь сибирским мужиком по имени Григорий. Могло такое быть? Да запросто.
А что до Лилит, то у нее прямой резон пытаться изменить Россию и не допустить, чтобы на место вернулся нормальный вариант вселенной.
— Потому что в нормальном варианте я убила ее, — сама себе сказала Джулия, берясь за ручку двери и нажимая. — Вот почему.
Она вошла внутрь кафе, и только теперь поняла, как сильно замерзла. Зубы отбивали чечетку, кожа покрылась ледяными мурашками, а изо рта до сих пор шел еще морозный пар.
— Адам! — крикнула Джулия в звенящей тишине кафе. — Адам, где ты?
Она обошла все кафе дважды и только тогда признала: Адама нет. Это было так странно, ведь, сколько она себя помнила, он никогда не покидал место своего обитания. Никогда! Дьявол, что же еще произошло в этом чертовом времени? Какой еще сюрприз?
Замерзшее тело медленно согревалось, и на Джулию вдруг навалилась усталость. Все верно: тело еще не до конца отошло от ранения (Кстати, каков темный мальчик-то, а? Стрелять в спину — вполне в его духе), да еще и мороз добавил. Подумав, Джулия присела на диванчик, а после и легла, подтянув согнутые колени к груди.
Черт с вами со всеми. Черт с ней, с Таней, которая оказалась в этом мире такой… чужой. Черт с ним, с девятым января.
Катитесь вы все к дьяволу.
Через минуту она уже крепко спала.
***
— Повторите еще раз, как она сказала? — попросила Вырубова, и Мэрилин едва удержалась, чтобы ударить ее по лицу.
С самого начала, с момента, когда они с Адамом приехали в Царское Село и встретились с ней, она вела себя как полная дура, не понимающая самых простых вещей. Более того: поначалу она даже отказалась с ними разговаривать, идиотка! И только произнесенное Мэрилин: «Если ты не поможешь, то твое пророчество сбудется, и миру в две тысячи четырнадцатом придет конец» заставило ее одуматься.
Они расположились в маленькой комнате в конце коридора — то ли это была фрейлинская, то ли какой-то редко используемый кабинет, Мэрилин так и не поняла. Чаю или кофе им не предложили, и вообще, Анна Вырубова продолжала вести себя так, словно они здесь — незваные гости, которых и выгнать нельзя, но и принимать не хочется.
— Не злись, — шепнул Адам ей в ухо, когда они уселись рядом на жесткий диван, а Анна, расправив юбки, устроилась в кресле напротив. — Она не имеет права вмешиваться, и хорошо знает, что ее ждет, если все же вмешается.
— Конечно, — кипя от злости, так же шепотом согласилась Мэрилин. — Не все же такие смелые, как ты.
Они вкратце пересказали Анне все, до чего успели додуматься. Главными вопросами на текущий момент были два: как расшифровать загадочное послание Джулии и как найти переродившегося в этот мир Сашку.
— Все должно начаться так же, как было в четырнадцать, — повторил Адам в ответ на просьбу Анны. — Иначе ничего не выйдет.
— Интересно, — глубокомысленно изрекла та, и Мэрилин снова захотелось ее ударить. — Думаю, речь идет не о четырнадцатом годе, иначе она бы сказала не «в четырнадцать», а «в четырнадцатом». Получается, четырнадцать — это возраст.
Адам и Мэрилин переглянулись.
— Чей возраст? — хором спросили они.
— Понятия не имею, — Анна пожала плечами и, достав из сумочки портсигар, прикурила папироску. — Думайте.
— Что делала сама Юля, когда ей было четырнадцать? — спросил Адам. — Может, подсказка там?
— Моделью она работала в четырнадцать, — мрачно сказала Мэрилин, против воли наслаждаясь запахом табачного дыма. — Подробностей я не знаю, но речь явно не об этом: Юлька не стала бы упоминать свой возраст, зная, что мы понятия не имеем о том, что именно она в этом возрасте делала.
— Значит, речь о человеке, которого ты знаешь. И знаешь, что произошло с ним в четырнадцать.
Мэрилин задумалась. Может, Юля имела в виду ее саму? Что делал Юсупов в четырнадцать? Учился в гимназии, наряжался в женские платья — ничего интересного. Значит, дело не в этом. Нужно посмотреть шире.
— Подождите, — ошеломленно пробормотала Мэрилин, и Анна с Адамом пристально посмотрели на нее. — Дай сигарету.
Анна послушно протянула ей портсигар, и Мэрилин закурила, удивляясь, что в этом времени табачный дым не вызвал у нее кашля, а, напротив, с удовольствием разлился по легким.
— Четырнадцать было Алексею, когда его, Николая и всю семью расстреляли в подвале Ипатьевского дома. Вот какие четырнадцать она имела в виду.
Несколько секунд все молчали: Адам задумчиво теребил бороду, Анна курила, поджав губы.
— Она что, хочет приблизить убийство царской семьи? — спросила наконец она. — Сразу говорю: я не стану в этом участвовать.
Адам покачал головой:
— Не думаю, что Юля придумала бы решать проблемы таким образом. Что-то другое должно начаться так же, как началось в четырнадцатилетие Алексея.
— Тысяча девятьсот восемнадцатый. Что началось в этот год? — подхватила Мэрилин. — Была организована Рабоче-крестьянская Красная армия? Было распущено Учредительное собрание? Ну, помогайте же, вы же лучше помните!
Анна молчала, всем своим видом показывая: я помогать не стану. А Адам включился в процесс:
— Социализация земли. Григорианский календарь. Сепаратный мир с Германией. Советская власть шагает по стране. Не понимаю, как это может нам помочь?
— Может, она имела в виду, что мы должны ускорить воцарение советской власти? — предположила Мэрилин. — Но мы же банально не успеем!
Адам покачал головой.
— Не думаю, что Юля ставила такие недостижимые цели. Тут явно должно быть что-то простое.
Он посмотрел на Анну.
— Ты ведь уже догадалась, да? По лицу вижу, что догадалась. Значит, и мы сможем.
— Ты идиот, — медленно ответила Анна. — Тебя уже наказали, да так, что врагу не пожелаешь. Хочешь еще?
По счастью, Адам не обратил на ее слова никакого внимания.
— Первая советско-финская война, принятие Конституции, покушение на Ленина…
— Стоп.
Все время, пока Адам перечислял, Мэрилин не отрываясь смотрела на Анну. И дождалась-таки своего.
— У нее губы дрогнули, когда ты сказал про Ленина, — выпалила она. — Значит, мы где-то близко.
Все верно. Покушение на Ленина дало начало Красному террору — вот на что намекала Джулия! И вот что должно начаться точно так же, только применительно, конечно же, не к Ленину, а к нынешнему правителю империи.
Они должны организовать и провести покушение на жизнь Николая второго. И сделать это необходимо не далее, чем завтра, девятого января одна тысяча девятьсот пятого года.
***
Таня продержалась до середины ночи. Вначале она долго разговаривала с Сергеем, который так старательно убеждал ее, так старательно приводил все новые и новые аргументы, что становилось яснее и яснее, что он лжет. Может быть, не во всем, может быть, лишь частично, но правдой его слова не были совершенно точно.
Устав от его объяснений, Таня привычно изобразила приступ мигрени, и Сергей немедленно (и, похоже, с облегчением) откланялся, наказав ей с утра обязательно вызвать доктора.
Он ушел, а Таня присела с папироской на широкий подоконник, прикрыла глаза и, утопая в ароматном дыму, принялась думать.
Сережа стрелял в Джули. Удивительно и странно, но, если разложить по полочкам все, что она говорила, этот выстрел вполне уложится в общую картину. Ведь ясно же, что и Григорий, и Сережа боятся эту странную женщину. Боятся настолько, что готовы убрать ее с дороги любым способом: Таниными ли руками, своими ли, — но убрать обязательно.
Выходит, она была права, когда говорила, что ею, Таней, просто играют? Выходит, она была права, когда говорила, что ей просто нравилось ощущать себя выше других, и лишь поэтому она верила?
Всякий раз, когда в ее голову проникали сомнения, Григорий оказывался рядом. Помогал, убеждал, направлял. А если не было его, то был Сережа… Вечно влюбленный Сережа, готовый сносить любые унижения, лишь бы оставаться с ней рядом. Сережа, признавший ее сына своим, зная, что это вовсе не так. Сережа, знающий обо всех ее любовниках, и ни разу — ни разу! — не сказавший об этом ни единого слова.
Неужели они действительно так легко провели ее? Неужели все это — лишь игра, и игра, организованная не ею самой, как она всегда думала, а кем-то другим?
Таня затушила папироску и слезла с подоконника. Ее душу наполняла решимость понять все до конца. До часа икс еще есть время, и она должна успеть разобраться в том, что, свет и тьма, здесь происходит.
«Свет и тьма»? А это еще откуда взялось?
Она задумалась. Это не ее выражение, совсем не ее, она никогда так не говорила, и никогда не думала. И это не было одним из тех выражений, которые то входили в моду в высшем свете Петербурга, то выходили из нее… Нет, это было что-то иное.
Думать дальше было некогда. Необходимо было как можно скорее найти Джулию.
Дома ее не оказалось. Сонная Агата, разбуженная Таниным звонком, сказала, что мадемуазель не приходит уже который день, но так бывает часто, и оттого жандармов она пока не кличет.
«Не кличет она, — мысленно насмехалась Таня, спускаясь вниз по лестнице и раздумывая, где еще может быть слабая после ранения Джули. — Все же простой люд у нас отчаянно нуждается хотя бы в образовании».
Сев в экипаж, она велела ехать на Литейный. Если Джули не найдется и там, то останется только кататься по улицам вокруг Английского проспекта в надежде увидеть в темноте медленно бредущую полуодетую женщину.
Но ей повезло. Джулия оказалась в кафе.
Когда Таня вошла внутрь, она спала, трогательно свернувшись калачиком на коротком диване. Во сне губы ее стали отчего-то еще более пухлыми, придавая лицу умилительно-детское, беззащитное выражение.
Стоило Тане присесть рядом, как Джулия немедленно открыла глаза, будто и не спала вовсе.
— Расскажи мне все, — быстро, чтобы Джулия не успела сказать ни слова, попросила Таня. — Я не знаю, готова ли я тебе верить, но я хочу услышать.
Ей пришлось подвинуться, потому что Джулия не стала лежать: села рядом, потянулась всем телом, двинула плечами, будто проверяя сохранность организма. И, не глядя на Таню, заговорила:
— Для тебя все началось в две тысячи четырнадцатом году. Мы встретились на соревнованиях экстрасенсов, и с этого момента твоя жизнь, да и моя тоже, круто изменилась.
Джулия остановилась, будто ожидая вопросов, но Таня спрашивать не стала. Она ждала продолжения.
— Я, Мэрилин и Саша… Мы готовили апокалипсис. Нашей целью было не уничтожение мира, а освобождение разума живущих в этом мире людей. Мы хотели, чтобы все люди проснулись и увидели правду. Научились пользоваться своими возможностями в полной мере. Для того, чтобы это осуществить, нам нужен был четвертый.
Вот оно в чем дело… Значит, ты уже это пробовала, милая? Не так глобально и, очевидно, без особого успеха, но пробовала?
— Я присматривалась к тебе и еще к нескольким участникам соревнования. Был целый ряд условий, которым должен был соответствовать четвертый, и ты как будто подходила по части из них.
Джулия запнулась на секунду, и Таня поняла: ей тяжело. Тяжело рассказывать, тяжело снова вспоминать прожитое. Даже если все это неправда, она искренне верила в то, что рассказывала.
И Таня протянула руку и положила ее на потную ладонь.
— Потом ты влюбилась в меня. Это произошло как будто само собой, никто этого не ждал и никто специально для этого ничего не делал. Ты влюбилась, и отдавала мне свою любовь, ничего не прося взамен. А я…
— А ты не любила меня, верно? — усмехнулась Таня. — В этом Сережа и Григорий не врали.
— Я не умела тогда испытывать чувства. Вернее, я могла пропускать через себя чужие, но своих у меня не было. Кроме того, не забывай, что для меня эта история началась на много веков раньше…
Она снова замолчала, будто собираясь с силами.
— Тысячи раз я приходила в этот мир в разных воплощениях, и всякий раз искала одного и того же человека. Не всегда находила, и не всегда мы могли быть вместе, — честно говоря, гораздо чаще не могли, чем могли. Но я каждый раз знала, что наша любовь — вечная. Она была константой, чем-то незыблемым и ясным.
Таня удивленно посмотрела на нее.
— Но я думала…
— Когда я поняла, что ты и есть мой вечный возлюбленный, передо мной встал ужасный выбор. Эта наша встреча в две тысячи четырнадцатом… Это была твоя первая жизнь, но для меня она должна была стать последней. Ты не знала, что будет с тобой в следующих жизнях, зато я знала.
— И что же?
— Ты… Из-за любви, которая зародилась между нами, в следующих жизнях ты должна была стать чудовищем. Не всегда, но чаще всего: ревнивым чудовищем, Темным герцогом, не умеющим справляться со вспышками ярости. Ты не помнила предыдущих воплощений, но они приходили тебе во снах и видениях, и когда ты видела там нас с тобой, тебе казалось, что ты видишь меня с другими. Ревность разрушала твою душу, и однажды разрушила ее до конца.
Это звучало невероятно, в это было трудно поверить, но отчего-то Таня верила. Правда, еще сложнее было представить, что все это говорят о ней, а не о каком-то другом человеке.
— Я хотела спасти тебя, я хотела изменить твои будущие жизни. И я сделала так, чтобы в две тысячи четырнадцатом любви между нами не случилось.
— Что? — удивилась Таня. — Каким образом?
Джули усмехнулась, и в этой усмешке было так много грусти, что сердце в груди защемило от непреходящей тоски.
— Неважно как, но я это сделала. А спустя несколько месяцев проснулась утром и не узнала окружающий мир. Привычного две тысячи четырнадцатого больше не существовало, вместо него была другая страна, другие люди, и я была другой тоже.
— И ты решила вернуть все на место? — спросила Таня. — Каким образом?
Она вздохнула: похоже, эту часть рассказывать не хотелось.
— Судя по историческим фактам двух вариантов две тысячи четырнадцатых, переломная точка произойдет завтра, когда Николай либо примет петицию, либо проигнорирует ее.
— И потому ты хочешь, чтобы он проигнорировал.
— Да.
Таня задумчиво покачала ногой, расправила на коленях собравшееся в складки платье. Джулия сидела молча, как будто ждала ответа на вопрос, который так и не был задан, но который — обе хорошо это понимали — тем не менее висел в воздухе.
— Я не понимаю одного, — сказала Таня, обдумав услышанное. — Если все так, как ты говоришь, то отчего же я не испытываю к тебе этой всепоглощающей и вечной любви? Ты мне нравишься, меня тянет к тебе, но…
— Потому что в самой первой жизни никакой любви между нами не случилось. Я сделала так, чтобы ее не было.
Получалось забавно. Если поверить во все услышанное, то нужно делать выбор между светлым будущим России и собственным женским счастьем, так? Впрочем, счастье, получается, тоже под большим вопросом.
— Если Николай не примет петицию и все вернется на круги своя, что ты будешь делать дальше? — спросила Таня.
Джулия медленно повернулась к ней и посмотрела в глаза. Она была бледной, уставшей, растрепанной, но глаза — огромные, зеленые — смотрели пристально, ярко, словно пронизывая насквозь, словно проникая в самые потаенные участки разума.
— Я не знаю, — услышала Таня горькое. — Знаю, что больше всего на свете мне захочется снова найти тебя и забрать себе. Но тогда я обреку тебя на ужасные мучения в следующих жизнях, потому что ни одна причиненная боль не обходится без раскаяния, а твое раскаяние, поверь мне, будет ужасающим.
Каждое ее слово, каждый звук ее голоса, разливался по Таниной груди и пробирался внутрь, к сердцу. Свет и тьма, как же надо любить, чтобы, стоя перед таким выбором, выбрать не себя? Как?
— И ты будешь жить, зная, что могла бы пережить еще раз свою великую любовь, но выбрала иное? Ты сможешь так жить? — недоверчиво спросила она.
И тут что-то произошло. Джулия просто смотрела на нее, не говоря ни слова, но вокруг отчего-то запахло осенью и зелеными яблоками. И лицо, до которого от ее собственного было не больше полуметра, показалось вдруг самым прекрасным в мире. И ладони, лежащие на коленях поверх брюк, показались вдруг самыми желанными на свете. И захотелось пошевелиться легонько, и накрыть эти ладони своими, и потрогать их, и провести подушечками пальцев по коже, и очертить изгибы ногтей, и коснуться губами средоточия линий, сходящихся на ладони в причудливые и странные узоры.
Было странно ощущать все это к практически незнакомке, к чужой, к загадочной, к поразительной. К врагу, если уж говорить совсем честно, но отчего-то в эти секунды Таня не чувствовала так. Не к врагу, нет… К той, рядом с которой все вдруг стало каким-то иным. Решенные вопросы отчего-то превратились в нерешенные, а самые тяжелые проблемы разлетелись по свету быстрокрылыми ласточками.
— Ларина, — услышала она тихое и отчаянное. — Не делай этого.
«Не делать чего?», — хотела спросить Таня, но вместо этого неожиданно для себя самой протянула руку и коснулась пальцами щеки Джулии. И ахнула, увидев, как сузились от этого прикосновения ее зрачки, как стали кошачьими, вытянутыми, и взгляд сделался удивительно знакомым.
Ее тело с ног до головы охватила дрожь. Она не понимала, что с ней происходит, и не хотела этого понимать. Пальцы сами собой касались бледной кожи лица: гладили щеки, очерчивали скулы, поднимались на лоб и опускались к подбородку. Таня чувствовала себя так, словно на несколько минут она стала слепой, и только прикосновениями могла снова узнать это лицо, снова сделать его знакомым и осязаемым.
— Это ты? — вырвалось у нее странное, пугающее. — Ответь: это — ты?
Пальцы коснулись губ, и голова закружилась, и Таня упала бы с дивана на пол, если бы рука Джулии не обхватила ее за спину и не привлекла к себе.
Теперь они были слишком близко. Слишком, отчаянно, ужасно, отвратительно близко, и Танино бедро оказалось прижато к бедру Джулии, и рука на ее спине властно и нагло сжала в комок шелковую ткань платья.
— Ларина, — услышала она снова, и на этот раз в этих словах зазвучала угроза. — Не смей.
Но она смела! Свет и тьма, еще как смела, потому что сейчас для нее никаких преград не было и, в конце концов, разве не получала она всегда то, чего хотела? Всегда, во всем, ото всех.
— Ларина!
Джулия рывком убрала руку и отскочила в сторону немыслимым рывком. Таня тяжело дышала, все ее тело стремилось догнать, схватить, забрать себе, растворить, присвоить.
— В чем дело, Джули? — хрипло спросила она. — Почему ты не хочешь?
Она видела направленный на нее дикий, яростный, исподлобья взгляд. Она видела, как скривились в бессильной ненависти губы, как в глубоком вырезе рубахи хаотично поднимается и опускается грудь.
— Почему? Объясни, я прошу тебя.
Джулия сглотнула, и зрачки ее стали медленно, но верно принимать свою обычную форму.
— Потому что я больше не смогу так, — услышала Таня тихое, и судорога пробежала по ее телу от звука этого голоса. — Потому что я не выдержу все это еще раз. Николай не примет петицию. Я верну все на свои места. И никакой любви между нами не произойдет. Ни в той жизни, ни в этой.
Таня едва не захлебнулась от окатившего ее ощущения отчаяния.
Как же так? Как же, свет и тьма, так?
— Ты готова пожертвовать не только своими чувствами, но и моими? — медленно спросила она. — Ты готова решить это сама?
Джулия сделала еще шаг назад, словно стремясь еще сильнее увеличить расстояние между ними.
— Ты пока еще не любишь меня, Ларина. В этом мире ты еще не успела меня полюбить. И не успеешь. Я сделаю все, чтобы этого не допустить.
Таня вскочила на ноги, но было поздно. Джулия развернулась через левое плечо и выбежала из кафе, оставив за собой только следы на полу от упавших со вспотевших пальцев капель пота.
— Что ж, милая, — кивнула Таня, проводив ее взглядом. — Ты свои ставки сделала. Теперь пришла моя очередь.