Над судьбой

 Холодная ладонь медленными движениями гладила ее вспотевший лоб. 
      — Ларина… — пробормотала Джулия, не открывая глаз. — Спи давай, а то домой уеду. 
      Она услышала короткий смешок, но ладонь при этом продолжила свои аккуратные прикосновения, охлаждая кожу и разливая по ней тихую негу. 
      «Еще несколько секунд, — подумала Джулия, аккуратно втягивая в себя холодный воздух. — Еще несколько секунд можно притворяться, что все в порядке, что на дворе две тысячи четырнадцатый, и нет никакого кошмара, зато есть светлая ведьма Ларина, и ее нетребовательная любовь, и ее ласковые руки, и возможность находиться рядом без ежеминутного желания сломать ей шею или сделать еще что-то такое же пугающее». 
      Но несколько секунд прошли, и пришлось открыть глаза. 
      Таня сидела рядом с ней на краешке постели и рассматривала ее лицо. Она была какая-то осунувшаяся, серая: как будто ни минуты не спала этой ночью. Впрочем, кто знает? Возможно, так оно и было. 
      — Ты уже не выглядишь так, будто завтра тебя придется везти на погост, — тихо сказала Таня, не убирая ладони со лба Джулии. — Похоже, твой Адам сделал свое дело. 
      Еще бы он его не сделал… Правда, один Хаос ведает, чем ему придется за это заплатить: одно дело забрать часть боли, и совсем другое, — фактически воскресить из мертвых. 
      — Я встретилась с князем Юсуповым, как ты и просила, — продолжила Таня. — И передала ему твою околесицу. Но, знаешь, у меня возникло ощущение, что он не слишком понял, что ты имела в виду. 
      Джулия промолчала. Она-то знала, что Мэрилин все поняла, а если не поняла, то поймет обязательно. Намек был простым и прозрачным, но понять его мог только человек, у которого было нечто, чем обладала Мэрилин, но не обладала эта версия Тани. Память. 
      — Ты знаешь, что он влюблен в тебя? Князь Юсупов влюблен в Юлию Друцкую. Вы могли бы составить отличную партию. 
      На этот раз губы сами собой сложились в усмешке. Ну да, конечно. Отличную партию, как иначе? Вот только Друцкая через несколько лет будет убита, а Юсупова с подачи Григория Распутина сначала посадят все в тот же Трубецкой бастион Петропавловки, где они провели уже одну странную ночь, а через пару недель и вовсе найдут повешенным и оставившим записку: «Во имя Родины, во имя любви». 
      — Какое сегодня число? — хрипло спросила Джулия. Губы двигались с трудом, но плечо уже не болело так отвратительно-смертельно и было ясно, что дело и правда пошло на поправку. 
      — Седьмое января. 
      Седьмое? Черт побери, но ведь это значит, что Кровавое воскресенье случится уже послезавтра! Завтра Николай ознакомится с текстом петиции рабочих, завтра же Святополк-Мирский скажет ему (Ведь скажет же, да?), что он не должен покидать Царское село, а послезавтра царь сделает по-своему и отправится в Петербург, чтобы навсегда отнять у Джулии надежду вернуть обратно нормальный ход времени. 
      — Я должна идти, — Джулия попыталась подняться на кровати, но силы в руках оказалось недостаточно, и под внимательным Таниным взглядом она снова упала на спину. — Позови кого-нибудь, чтобы помогли мне. Я должна идти. 
      Таня медленно покачала головой. 
      — Ты никуда не пойдешь. В тебя уже стреляли один раз, неужели ты хочешь, чтобы со второго раза тебя все же убили? Пойми: машина запущена, и ты не сможешь ни на что повлиять. 
      Джулия сделала еще попытку подняться, но Таня за плечи прижала ее к постели, нависла сверху. Светлые локоны ее волос упали на лицо Джулии, вокруг оглушительно запахло гортензиями. 
      — Григорий сейчас в Царском Селе, молится над кроваткой наследника престола, — заговорила Таня тихо и настойчиво. — Когда наступит нужный момент, он скажет Ники, что ради спасения сына тот должен отправиться в Петербург и принять петицию рабочих. И Ники сделает это. 
      — Нет! — Джулия рванулась, но Таня с легкостью удержала ее на месте. Она навалилась сверху всем телом, источающим какой-то горячечный, раскаленный жар. 
      — Да. Ты ничего не изменишь. Пойми: твой единственный шанс остаться в живых — это не вмешиваться. И я не позволю тебе вмешаться. 
      — Ты спасаешь меня? — со злостью выдохнула Джулия. — Или свой чертов план?
      Таня наклонила голову. Теперь ее лоб касался разгоряченного лба Джулии, а губы были всего в сантиметре от ее губ. 
      — И тебя, и свой чертов план. Считай, что я спасаю вас обоих. Не понимаю, почему ты сопротивляешься? Григорий сказал, что ты прекрасно знаешь, какой мир мы построим, если Ники примет петицию. Это будет прекрасный мир, добрый, мир без насилия. Почему ты против? 
      — Да потому, что в этом чертовом мире все будет иначе, — ответила Джулия. Ее тело, зажатое Таниным, тряслось от бессильной злости. — Потому что в этом чертовом мире вместо свободы у людей будут зеленые скверы и парки, а вместо права решать — газета «Правда», вещающая о том, какие решения на сегодня верные. Потому что в этом чертовом мире ты не сможешь выйти из дома вечером, если у тебя не будет специального пропуска. А еще потому…
      Она осеклась, ощутив, что по ее щекам катятся слезы. Глазам стало холодно и едко, как будто слезы были не просто солоноватой жидкостью, а чем-то отравленным, чем-то разъедающим, горючим. 
      — Договаривай, — попросила Таня, губами касаясь ее щеки. — Прошу, договори до конца. 
      — Потому что этот чертов мир сотрет все то, что было между мной и тобой в настоящем, — выкрикнула Джулия. — Потому что этот чертов мир будет означать, что я проиграла, что я не смогла ничего изменить, и все жертвы, которые принесла я сама, и все жертвы, которые я заставила принести вас, были зря! 
      Она закрыла глаза. Не хотелось больше видеть Танино лицо, невыносимо было ощущать собственное бессилие, собственную никчемность. 
      — Даже если и так — неужели это важнее? — Таня прижималась губами к ее щеке, и от того голос звучал неразборчиво и глухо. — Неужели для тебя главное — это не совершить ошибки? Неужели все прочее не имеет значения?
      — Имеет. Но ты ставишь во главу угла внешнюю красоту, а для меня важнее сохранить естественный ход вещей. 
      Таня отстранилась так резко, что Джулия от удивления открыла глаза. Ее лицо изменилось: стало словно каменным, застывшим. 
      — Естественный ход вещей? — вкрадчиво (но Джулия-то знала, что за этой вкрадчивостью прячется тщательно скрываемое бешенство) переспросила Таня. — То есть стадо баранов, которое послезавтра явится к Зимнему дворцу, должно уйти ни с чем? То есть мы должны наплевать на шанс изменить этот мир к лучшему только потому, что это — естественный ход вещей?
      Джулия сжала губы в тонкую полоску. Вот сейчас никаких сомнений не было: это был он. Он, ее Темный, ее любимый, такой, каким она его помнила. Бескомпромиссный, безжалостный, готовый на все, лишь бы что-то изменилось к лучшему. В его понимании — к лучшему. 
      — Я уже сказала тебе, что твой новый прекрасный мир будет разрушен чуть больше, чем через столетие, — возразила Джулия. — И зачем он тогда? 
      Таня засмеялась. 
      — Ах да, я и забыла. Бомба, верно? Какая-то особая бомба, которая сможет уничтожить целый континент. Дорогая моя, тебе нужно поменьше увлекаться фантастическими романами. Таких бомб нет и не появится еще лет триста. 
      Она встала и отошла к окну. Раздернула портьеры, впуская в комнату сумрачный цвет холодного зимнего вечера. 
      — Посмотри туда, — сказала она с презрением. — Посмотри на то, во что эти люди превратили Россию. Не Ники, нет. Не он один. Все эти аристократы, князья, графья, и прочая псевдоинтеллигентная масса. 
      Джулия поняла, что Таня начнет сейчас говорить об отвратительно низком уровне жизни большинства российских подданных, и… ошиблась. 
      — Большая часть России — неграмотные идиоты, не способные думать ни о чем, кроме прокормления своих семей. А меньшая часть, которая должна бы задуматься, тратит время на балы и спиритические сеансы, шляется по борделям и начисто прожигает свои жизни! Я не хочу такого будущего для империи. Я хочу, чтобы мои потомки жили среди мыслящих людей, среди людей, умеющих думать. 
      Черт возьми, ей не хватало только ярко-синих, горящих фанатичным огнем, глаз, и сходство было бы полным. Снова спасение народа, снова спасение России. Который раз? И какой ценой? 
      «А ты сама? — спросил кто-то тихий внутри нее. — Разве ты, Мэрилин и Сашка не собирались сделать то же самое? Разве вы не собирались вмешаться в естественный ход событий?»
      — Не делай этого, — вырвалось у Джулии. — Остановись, пока не поздно. Сколько бы раз ты ни пыталась, получалось всегда одно и то же. 
      Таня повернулась так резко, что волосы ее описали в воздухе полукруг и рассыпались по плечам. 
      — Я — не твой мифический возлюбленный, — гневно и строго сказала она. — Я — это я. И у меня получится все, что я задумала. 
      Да, конечно. Так же, как у Махно получилось в свое время, и у Стеньки Разина, и у многих, многих других воплощений. Да что там далеко ходить — так же, как получилось у нее самой, у Джулии.
      — Послушай, — сказала Джулия вслух. — Ты понимаешь, что тебе всего лишь заморочили голову? Это же не ты. Ты не такая. 
      Таня подошла и встала рядом с кроватью, нависая сверху. 
      — Откуда тебе знать, какая я? — в ее интонации вернулась обычная легкость и кокетство, от гнева не осталось и следа. — Только от того, что ты придумала себе что-то, ты не можешь утверждать, что хотя бы что-то обо мне знаешь. 
      Джулия спрятала усмешку. Правда, Темная? Думаешь, это так?
      — Ты сильная, и упиваешься своей силой, находишь в ней наслаждение. Ты не терпишь слабых людей рядом с собой, и Николай тебе нужен был только потому, что через него хотела влиять на судьбу России. Когда поняла, что ничего не вышло, рассталась с ним без слез и сожалений. 
      Она сделала паузу, глядя, как меняется Танино лицо, и продолжила: 
      — Тебе плевать на людей, потому что люди для тебя — стадо безмозглых свиней, которое нуждается либо в крепком пастухе, либо в пастыре, который направит их на нужный путь и научит думать самостоятельно. Ты бредишь мыслящими, но видишь их слишком мало рядом с собой, и от того несчастна. 
      Сами собой всплыли в памяти строки из дневника, который Джулия до дыр зачитала в две тысячи четырнадцатом. 
      — Сергея Михайловича ты не ставишь ни во что. Он для тебя — замена Николая, бездонная бочка возможностей, которые ты используешь на полную катушку. Но деньги, драгоценности, наряды — все это для тебя пыль, ничто. Тебе важно иное, высшая цель, которой ты готова посвятить всю свою жизнь.
      Таня на глазах бледнела. Ее глаза горели ярким огнем, от которого, казалось, сейчас же, немедля посыплются искры. 
      — Все это ты могла узнать из сплетен обо мне, а про остальное — догадаться, — волнуясь, возразила она. 
      — Ну, конечно, — согласилась Джулия. А из каких сплетен я бы узнала о том, что ты едва не умерла в родах, и что твой сын родился рано утром, практически ночью? 
      Таня молчала, изумленная, и Джулия, найдя в себе силы приподняться на кровати, продолжила: 
      — И уж точно ни из каких сплетен я не могла узнать, кто настоящий отец твоего ребенка. Сказать имя? Или поверишь на слово?
      Она снова легла, обессиленная, а Таня молча стояла над ней, и в глазах ее сиял ужас. 
      Сейчас, в эту самую секунду, она не была Темной. Она была той самой Таней, обычной женщиной, изумленной, растерянной, напуганной. Ничего темного. Просто человек. 
      Просто человек? 
      Мысль мелькнула и тут же ускользнула из-за слов, произнесенных Таней вслух: 
      — Значит, Григорий был прав. Ты действительно дьявол. И я зря спасала твою никчемную жизнь. 
      Григорий здесь, Григорий там. Интересно. Получается, Джулия совсем не покривила душой, когда назвала его главным организатором заговора. 
      — Как давно ты его знаешь? — быстро спросила она, отвлекая Таню от мыслей о дьяволе. — С детства, так?
      Таня ничего не ответила, но было ясно: знает давно. 
      Получалось интересно: сибирский мужик и прима-балерина. Что между ними может быть общего? Как вообще случилось, что они познакомились и поддерживали знакомство все эти годы? 
      Разве что…
      — Послушай, — Джулия схватила Таню за руку и потянула на себя, заставляя присесть на кровать. Ладонь была одновременно холодной и потной: похоже, Таня ужасно разнервничалась. — Послушай меня, пожалуйста. — Джулия заглянула в ее глаза и призвала Хаос на изнанки век. — У Григория одна цель в этом мире, у меня — другая. Ответь мне, какая же цель у тебя? Не та, которую он внушил тебе, не та, в которую он заставил тебя поверить. А та, которую ты чувствуешь сердцем и душой. Та, ради которой тебе не жаль будет отдать жизнь. Какова эта цель, Ларина?
      Пальцы, которые она крепко сжимала своими, дрогнули. По Таниному лицу разлился румянец. Комнату наполнила звенящая тишина, изредка разрезаемая доносящимся с улицы скрипом полозьев и приглушенным «Н-но, залетные!»
      — Ты говоришь, что хочешь жить среди тех, кто умеет думать, но совершаешь ту же ошибку, что совершают они. Идешь на поводу у того, кто обладает знанием, потому что у тебя самой этого знания нет. Ты — человек, а он — нет. И ты это чувствуешь, верно? Конечно, чувствуешь. 
      От Таниного дыхания, толчками прорывающегося между губ, становилось жарко и влажно. Джулия крепко держала ее руку, и Хаос пенился на ее ресницах, и вихри проникали из одних зрачков в другие. 
      — Откуда тебе знать, что он прав? Откуда тебе знать, что то будущее, которое ты видела, — настоящее? Откуда тебе знать, что твои видения — не всего лишь одна сторона медали? Откуда тебе знать, что нет другой, куда более темной?
      — Я… — Таня запнулась, моргнула, но все же нашла в себе силы продолжить. — Откуда мне знать, что ты не пытаешься перетянуть меня на свою сторону? Откуда мне знать, что ты — не дьявол, который хочет уничтожить этот мир, и меня вместе с ним?
      — Ниоткуда, — согласилась Джулия. — Ниоткуда, Ларина. Ты не можешь знать, но ты можешь чувствовать. — Она аккуратно потянула Таню за руку и опустила ее ладонь на собственное межреберье. Прикосновение кожи обожгло сквозь плотную ткань рубахи, и в животе что-то дрогнуло, завибрировало. — Что ты чувствуешь? Почему ты спасла меня от неминуемой смерти? Как ты узнала, что нужно послушать меня и везти к Адаму? Ты не знала, верно? Ты просто ощутила это, и пошла за собственными ощущениями. 
      Таня молчала, но ее пальцы словно сами собой все крепче прижимались к груди Джулии, вдавливались в ребра, словно пытаясь проникнуть внутрь. Глаза — растерянные, влажные — смотрели испуганно, а губы, кажется, дрожали от едва сдерживаемых эмоций. 
      — Послезавтра Николай примет петицию рабочих, — сказала Джулия тихо. — После этого Россия семимильными шагами пойдет вверх. Не будет революции, не будет гражданской войны, начнется эра всеобщей грамотности, увлечения книгами и знаниями. Но пройдет несколько десятков лет, и народ сочтет, что знания должны приносить практическую пользу. Люди откажутся от художественных книг, потому что чтение беллетристики будет признано пустой тратой времени. Люди откажутся от театра, потому что лицедейство не приносит практической пользы. Исчезнет музыка, живопись, исчезнут танцы. Искусство окажется ненужным атавизмом, и от него избавятся, словно его и не было никогда. Профессия рабочего станет самой уважаемой и самой престижной. А профессия певца — порицаемой и ненужной. 
      — Нет, — выдохнула Таня, хмуря брови и пытаясь вырвать из хватки Джулии свою руку. — Ты лжешь. 
      Джулия вздохнула и, прикрыв глаза, направила силу Хаоса в сцепленные на груди пальцы. 
      — Иди и смотри, — сказала она, погружая комнату в кромешную мглу. 
      Но прошла секунда, и мгла не исчезла. Джулия изумленно открыла глаза и поняла, что ничего не изменилось: Таня по-прежнему сидела на краю кровати, их пальцы по-прежнему были переплетены, а за окном по-прежнему был зимний Петербуржский вечер. Вечер девятьсот пятого уже года. 
      Что за черт? Как такое вообще возможно? Ведь Хаос вот он, здесь, она чувствует его всем телом, кожей, всеми внутренностями. Чувствует, как частицы Хаоса летят между нейронами мозга. Почему не вышло?
      — Очень трогательно, — сказала Таня, подождав секунду, и, дернув, все же вырвала руку. — Очень трогательно и очень глупо. 
      Она встала с кровати, и Джулия поняла, что проиграла. Если что-то в ней и дрогнуло, то явно не то, что нужно. Черт возьми, даже дважды произнесенное «Ларина» не произвело на нее никакого впечатления! 
      — Если ты не остановишь это, то мы никогда не полюбим друг друга, — в отчаянии крикнула Джулия в Танину спину. — Понимаешь? Ты лишишь нас шанса на самую первую, самую важную любовь!
      Таня остановилась, но оборачиваться не стала. Голос ее звучал глухо и гулко — так, словно она едва удерживала слезы. 
      — Что ж, милая, — сказала она тихо. — Если изменившийся мир станет помехой для нашей любви, то это может означать только две вещи: либо то, что было между нами, не было любовью, либо это было не между нами, а между кем-то совсем другим. 
      Она вышла из комнаты и тихо притворила за собой дверь. 
      Джулия осталась лежать. 

***

      Разговор с отцом не привнес в жизнь Мэрилин ничего нового. Странно было вновь выслушивать строгое: «ты позор семьи» и «приличные люди таким, как ты, руки не подают», но отчего-то на этот раз страшно и стыдно не было. Отец просто говорил, а Мэрилин просто слушала, после чего развернулась и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. 
      Первый порыв — нестись к Джулии — прошел быстро. Если бы Джулия хотела, чтобы Мэрилин примчалась, она бы нашла способ об этом сообщить. Значит, вопрос не в том, чтобы оказаться с ней рядом, а в том, чтобы правильно понять странную фразу: «Все должно начаться так же, как началось в четырнадцать. Иначе ничего не выйдет». 
      Сидя в малой зале на втором этаже дворца, окнами выходящего на Мойку, Мэрилин задумчиво вертела между пальцами дорогой портсигар, и предавалась размышлениям. 
      Если бы Джулия имела в виду четырнадцатый год, она бы сказала не «в четырнадцать», а «в четырнадцатом». Значит, речь шла о чем-то ином. Вот только о чем? 
      Да и что «началось»? И что должно начаться? 
      До девятого января осталось всего несколько дней. Девятого января группа рабочих во главе с Гапоном подойдет к Зимнему, и царь выйдет к ним навстречу, и поговорит с народом, и все изменится. Что такого должно начаться для того, чтобы этого не произошло?
      Эх, был бы здесь Сашка… Он как никто умел разбираться в хитросплетениях загадок Джулии. Мало говорил, но о многом догадывался. Впрочем… 
      Мэрилин потянулась к колокольчику, стоящему на туалетном столике, и несколько раз позвонила. Через несколько секунд в залу с подобающим поклоном вошел лакей. 
      — Карету мне, — бросила Мэрилин, вставая. — И шубу подать. 
      Кучер показался до странности знакомым, но вспоминать, где она его уже видела, не хотелось. Покачиваясь в карете и вглядываясь в снежную пургу, укутавшую Петербург, Мэрилин думала о том, как быстро и легко она освоилась в этой своей, далеко не самой любимой из всех, жизни. 
      Она вспоминала Великого князя Дмитрия, дружба с которым оказалась одновременно самым ярким событием ее жизни и концом ее репутации в свете. Вспоминала нежную дружбу с женой Ириной: кто бы мог подумать, что в конечном счете они останутся вместе до конца? Вспоминала дочь, которой еще только предстояло появиться на свет. 
      И подумалось вдруг: а ведь если Николай примет петицию и революции не будет, то князю Юсупову с семьей не будет никакой нужды бежать заграницу, и фамильные ценности не будут утрачены, и можно будет жить в России, и сделать немало во имя ее блага и процветания… 
      «Ну, конечно, — пришла в голову другая мысль. — А тем временем в две тысячи четырнадцатом миру придет конец, и это будет на твоей совести». 
      — Ну и что? — возразила Мэрилин самой себе, едва подавив желание попросить кучера остановиться (Они как раз проезжали мимо усыпанного снегом Казанского собора). — Пусть миру приходит конец, пусть мы все там сдохнем к чертовой матери, зато я проживу здесь целую жизнь с теми, кто всегда был мне очень дорог и важен. Обычную жизнь обычного человека. 
      Она подумала об этом и тут же устыдилась собственных мыслей. 
      Неужели это правда она? Неужели она была готова пожертвовать миллиардами людей ради собственного счастья? Неужели она НАСТОЛЬКО изменилась?
      Кучер остановил карету на Литейном и помог Мэрилин выбраться наружу. 
      — Жди здесь, — бросила она, проходя через вход кафе с парадной вывеской «Кафе Адамъ и партнеры». 
      Адамъ (интересно, что за партнеров он имел в виду?) немедленно вышел ей навстречу. 
      — Князь, — он поклонился и протянул руку. Мэрилин пожала ее, но не отказала себе в удовольствии после этого дернуть Адама за нос. 
      — Не юродствуй, — попросила она, сбрасывая шубу на спинку стула. — Дай лучше горячего вина или что там у тебя есть. 
      Адам усмехнулся: 
      — А ты неплохо вошла в роль. Замашки вполне себе Юсуповские.
      Впрочем, вино он все же принес. Два дышащих паром бокала, и засахаренные орехи в мисочке, и нарезанный тонкими ломтями сыр. 
      — Давай обменяемся информацией, — предложила Мэрилин, сделав первый глоток. Усевшийся напротив нее за стол Адам к своему бокалу даже не притронулся. — Ко мне приходила здешняя Ларина и сообщила, что после побега из Петропавловки в Джулию стреляли, она едва не умерла, но ты каким-то чудом, — тут она усмехнулась, — спас ей жизнь. Еще Ларина передала мне послание: «Все должно начаться так же, как началось в четырнадцать, иначе ничего не выйдет». Это все, что я знаю. Что знаешь ты?
      Она видела, что Адаму очень не хотелось отвечать, но знала также, что не ответить он не может. Слишком многое поставлено на карту, слишком мало времени осталось на розыгрыш партии — играть некогда, да и незачем. 
      — Я знаю, что Саша и его сын здесь, в этом времени, — сказал Адам, и Мэрилин ахнула в изумлении и едва не опрокинула бокал с вином на белоснежную скатерть. Несколько капель все же пролились и теперь алели на белом, будто случайные капли крови. — Знаю, что в четырнадцатом Таня мертва. Знаю, что у вас с Юлей осталось совсем мало времени на то, чтобы суметь вернуться обратно. Если вы не вернетесь, то… Скорее всего, погибнете тоже. 
      Господи, какие прекрасные новости. Мэрилин молчала, пытаясь переварить услышанное. 
      — Где Сашка? — спросила она наконец. — Как его зовут в этом времени? И как он вообще здесь оказался?
      Адам все же дотянулся до второго бокала и с шумом отхлебнул немного вина. Теперь алые капли оказались на его усах. 
      — Я не знаю, где он, и не знаю, как его зовут.
      Это было сродни удару под дых. Как это? Как это Адам не знает? Как такое вообще возможно?
      — Маш… — протянул он медленно. — Когда Таня привезла сюда Джулию, она была уже… Она была практически мертва. Я вернул ее к жизни, но ты же понимаешь, что это не могло остаться безнаказанным. Я могу лечить, но не воскресать. Я пошел против отца, и…
      — Как тебя наказали? — быстро спросила Мэрилин. — У этого отца очень забавные способы наказания, да? В случае с Юлей он выбрал самое страшное, что только мог. В твоем случае тоже?
      Адам улыбнулся печально и грустно. 
      — В моем случае тоже, — подтвердил он. — Посмотри на меня, Маш. Ты не видишь ничего странного?
      Мэрилин прищурилась, осматривая Адама с головы до ног, но видела перед собой все того же мужчину, все те же усы и бороду, все те же сильные руки и плечи. Вот только…
      — Свет, — пораженно протянула она. — Света больше нет. 
      Адам кивнул. 
      — Я больше ничего не могу. Отец сказал, что раз уж я так сильно привязался к людям и пошел против законов мироздания, чтобы помочь им, то я должен на своей шкуре испытать, что это такое — быть одним из них. 
      — У тебя забрали силу… — догадалась Мэрилин. — Но, Адам, это же… Это же невозможно! 
      Он рассмеялся вдруг — весело и громко, так, как смеялся всегда, сталкиваясь с собственной или чужой глупостью. 
      — Очень странно слышать слово «невозможно» от женщины в мужском теле, переместившейся сюда из другого века, ты не находишь?
      Да, но если это правда, как он может быть так спокоен? Как может потягивать горячее вино и покуривать тонкую сигариллу? Он должен метаться в истерике, искать способы все исправить, или хоть что-то делать, верно? Или… нет?
      Адам снова засмеялся. 
      — Маш, у меня отняли силу, но не характер и жизненный опыт, верно? Да, я больше не могу исцелять и не могу с легкостью видеть, что происходит в других вариантах вселенной. Зато сегодня с утра я вышел из бара и прогулялся по Литейному. Замерз как собака, надышался снежной пылью, но ты не представляешь, сколько удовольствия я испытал. 
      Он говорил, а Мэрилин смотрела на него, раскрыв рот. 
      Сколько же веков нужно провести на земле, чтобы научиться ВОТ ТАК? Сколько жизней для этого нужно прожить? 
      Жизней? Стоп…
      — Ты сказал, что Таня в четырнадцатом мертва, — с ужасом вспомнила Мэрилин то, на что не обратила внимания раньше. — Как это случилось?
      — Лилит, — то ли сказал, то ли выплюнул Адам, и лицо его скривилось от отвращения. — Она обманула ее, заставила добровольно согласиться на переход, и убила, отправив в новую жизнь. 
      — Зачем? 
      — Затем, что новая Танина жизнь началась здесь, в этом времени. 
      Мэрилин лихорадочно соображала. Получается, Таня из четырнадцатого и Таня здешняя — это одно и то же? Но зачем? 
      — Думаю, затем, чтобы использовать ее в этом времени, — пояснил Адам. — Как ты понимаешь, я не знаю, в каком воплощении явилась сюда сама Лилит, но то, что я увидел в Тане, когда она привезла сюда умирающую Юлю, мне совсем не понравилось. 
      — И что же ты увидел?
      Он вздохнул и опустил взгляд. 
      — Я видел злобу и ярость, очень много злобы и много ярости. Не тьму, нет, а именно злость. Как будто передо мной стоял человек, который решил, что мир вокруг не стоит ни гроша, и этот мир нужно исправить. Или уничтожить совсем. 
      — Но она темная? — уточнила Мэрилин, залпом допивая оставшееся вино. — Или светлая?
      — Она ни та, ни другая. Похоже, что в этом времени она просто человек.
      Странно. Если она умерла в четырнадцатом и родилась сюда, в эту эпоху, то должна была стать Темным герцогом, так? Или… Или у Джулии все получилось, и она стала не Темной? 
      — Какая-то ерунда, — сказала Мэрилин вслух. — Я не понимаю. 
      — Я тоже. 
      Мэрилин решила было встать из-за стола, но остановилась на полпути, ошеломленная пришедшей в голову мыслью. И как она не подумала об этом раньше?
      — Адам, а каким образом Сашка смог попасть сюда? Ты же говорил, что он не Дух Хаоса, и он не может. 
      Адам молча смотрел на нее, и Мэрилин с ужасом поняла, что ее догадка оказалась верной. Саша не «попал» сюда. Он сюда переродился. 
      — Он что… умер?
      Господи, если бы вернуться обратно в лето две тысячи четырнадцатого, Мэрилин скорее отгрызла бы себе правую руку, чем стала бы помогать Джулии готовить апокалипсис! Что же они наделали… Что же они, черт побери, наделали… 
      Итак, Саша и Таня в четырнадцатом мертвы. При этом местное воплощение Тани найдено и понятно, а местное воплощение Саши — новая тайна, сокрытая за семью печатями. Джулия отходит от смертельного огнестрельного ранения, Адам потерял все свои способности, а она, Мэрилин, раздумывает о том, чтобы плюнуть на спасение мира и оставить все как есть. 
      Очень мило. Просто замечательно. 
      — А что насчет Сашкиного сына? Юля считает, что с ним что-то странное, что его вообще не должно было случиться. 
      — Вот это и есть самое поразительное, Маш, — нехотя ответил Адам. — Дело в том, что это не Саша убил себя и сына, а Влад убил отца, а затем себя. И это во всей этой странной истории пугает меня больше всего. 

***

      После бенефиса Кати Гельцер Таня была приглашена на ужин к Ширяевым, но отклонила приглашение, сославшись на усталость. Она велела извозчику ехать на Английский проспект и, пока сани пробирались сквозь всхрапывающих лошадей и многочисленные экипажи, задремала, пригревшаяся в пышных мехах, накинутых сверху. 
      Вчера ночью Григорий тайно посетил ее особняк и был отчаянно недоволен, узнав, что Юлия Друцкая все еще жива. 
      — Почему ты так хочешь от нее избавиться? — задумчиво спросила Таня, разливая чай. — Она ранена и не сможет нам помешать. 
      Григорий в ответ мелко затряс бороденкой и объяснил: 
      — Она сможет помешать нам позже, когда наступит второй этап. 
      Он рассказал, что за прошедшие дни успел очаровать царскую семью, а заодно и Анну Вырубову, которой легко и просто вылечил многолетнюю язву. Александра Федоровна прислушивается к нему, и, когда настанет момент, она с легкостью убедит Николая принять петицию рабочих во имя спасения их единственного сына, наследника трона Российского. 
      — Ты действительно сумеешь его спасти? — спросила Таня, подумав. 
      Ответ ее удивил. 
      — Разве есть разница, девонька? Что такое один наследник по сравнению с тем, что мы собираемся сделать?
      Что такое один наследник, что такое одна княжна Друцкая… Не слишком ли много сиюминутных жертв на пути к цели? Не слишком ли легко он распоряжается чужими жизнями?
      Но Григорий добавил: 
      — Жертвуешь сотнями, спасаешь миллионы. 
      И Тане пришлось согласиться. 
      Доехав до особняка, она сбросила шубу на руки горничной и помедлила, глядя на лестницу, ведущую в покои Джули. 
      — Мадемуазель, — услышала она робкое. — Вас дожидается Великий князь. 
      Что ж, проблема решилась сама собой. Она зайдет к ней позже, или — что еще лучше — не станет заходить вовсе. Девятое января уже завтра, и, когда она одержит верх, они смогут снова поговорить. Но теперь уже на ее, Таниных, условиях. 
      Когда она вошла в кабинет, Великий князь дремал, откинувшись на спинку удобного кресла. 
      — Сережа, — шепнула она, подходя к нему и опуская ладонь на тщательно выбритую, блестящую макушку. — Сережа, проснись. 
      Он вздрогнул, встрепенулся и испуганно посмотрел на Таню. Но через мгновение испуг в его глазах уступил место обычному восхищению и нежности. 
      — Маля, — протянул он, забирая ее ладонь в свои и преданно целуя тыльную сторону. — Здравствуй.
      Похоже было, что Великий князь настроен романтически, но Таня слишком устала для этого, и потому отняла руку и присела в кресло поблизости. Сергей покорно принял это, и улыбнулся, и едва заметно кивнул. 
      Сколько лет он уже ее любит, и как далеко он способен зайти в своей отчаянной любви? Удивительный мужчина: никогда ни о чем не просит, но отдает последнее по первой же просьбе, а порой и без нее. Ах, если бы только она смогла ощутить к нему хотя бы сотую долю того, что он заслуживает. Ах, если бы…
      — Все ли хорошо с Володей? — спросил он, и Таня улыбнулась этому вопросу. 
      — Все хорошо. Сейчас он с моей матерью, осваивает в день по пять новых слов и требует, чтобы ему предоставили ружье для охоты на уток. 
      — Если бы ты позволила… 
      — Не нужно, Сережа. Прошу тебя, не нужно. 
      Он кивнул и послушно заговорил о другом: 
      — Лиза сказала, что у тебя гостит какая-то княжна, но когда я попросил представить меня, отказалась, и, более того, смутилась нещадно. Что произошло, Маля? Что-то не так?
      Таня протянула руку и кончиками ногтей провела по предплечью Сергея. 
      — Милый, — протянула она. — Это женские дела-интрижки. Тебе это неинтересно. 
      — Вот как? А с каких пор женские дела-интрижки включают в себя огнестрельные раны?
      Вот даже как… С Лизой, совершенно очевидно, придется расстаться завтра же. А жаль: кто бы мог подумать, что она окажется такой болтливой. Черт, как же неловко получается… 
      — Сережа, я прошу тебя: однажды ты пообещал доверять мне, так будь мужчиной и сдержи слово. Ты знаешь, что я не терплю…
      Она не договорила. Тяжелая дверь распахнулась и в кабинет вошла полностью одетая, причесанная и даже нарумянившая щеки Джулия. 
      Дальше все развивалось так стремительно-быстро, что Тане оставалось только смотреть на происходящее, открыв рот и пытаясь при этом удержать рвущийся на свободу крик. 
      Вот Джулия делает несколько шагов, отчего кожа ее высоких сапог скрипит, а черные брюки собираются на коленях складками. Вот Сергей встает ей навстречу, одергивая мундир, и лицо его выражает что угодно, но только не радость встречи. А в следующую секунду они оказываются совсем близко друг от друга и вцепляются друг другу в глотки. 
      — Ты действительно думал, что я не почую твой мерзопакостный запах? — шипит Джулия, крепко сжимая пальцы на горле Сергея. — Ты действительно думал, что я не догадаюсь, какая сволочь могла осмелиться стрелять в меня в царском дворце?
      Сергей хрипит, но крепко стоит на ногах и в свою очередь словно выкручивает ладонями тонкую шею Джулии. 
      — А ты полагала, что можешь и в этом мире встать на моем пути? Появляешься рядом с моей женщиной, и вот она уже готова отдаться тебе полностью? Я не позволю тебе снова использовать ее, я не позволю тебе снова сломать ее жизнь. 
      Это еще более ужасно от того, что они почти не двигаются, и говорят тихо, и только приближенные друг к другу лица, да пальцы, сомкнувшиеся на шее, выглядят страшно. И не только выглядят, но и пахнут. Пахнут приближающейся смертью. 
      — Вот как ты заговорил? Значит, ты помнишь, верно? Что ж, тогда все будет еще проще. 
      — Вот как ты заговорила? Значит, ты пришла сюда не случайно? Собираешься еще раз использовать ее для достижения своих личных целей? Она снова влюбится в тебя, а ты снова сделаешь из нее то, что тебе нужно, верно?
      Джулия бросает быстрый взгляд на замершую Таню, и вдруг убирает руки. И делает шаг назад. 
      Как удивительно-странно слышать ее смех. Что-то дергает внутри от этого смеха, и какие-то смутные воспоминания лезут в голову, но Таня не может их поймать, не может уловить. Что-то зеленое, и что-то темное, и одновременно с тем, — светлое. Что-то очень мягкое и нежное, и что-то… вечное? 
      Это должно было быть страшным, и, наверное, было именно им, но страха Таня не чувствовала. Зато чувствовала боль, острыми иголками втыкающуюся в отчаянно бьющееся сердце, и бег крови по жилам, и дрожь на губах. 
      — Это он? — спросила ее Джулия, и Таня широко распахнула глаза. — Он внушает тебе, что царская Россия катится в пропасть? Он учит тебя, что жалкие люди не заслуживают снисхождения? Это все он, так? 
      Таня хотела, отчаянно хотела замотать головой, и не смогла. Она вспомнила слова Сергея, произнесенные не далее, чем месяц назад: «Ах, Маля, если бы я мог отдать жизнь ради того, чтобы хоть чему-то научить это безмозглое стадо, я бы сделал это не задумываясь. Я отдал бы свою жизнь, и жизнь многих других, ведь мы мало задумываемся о душе барана, когда вскрываем ему горло. Нет знания — значит, нет души». 
      — Ну, конечно, он, — снова засмеялась Джулия. Сергей шагнул к ней, но она махнула рукой, и он отскочил обратно. — И после этого ты говоришь, что я не знаю тебя? Да ты просто пешка в руках этих двоих, его и Григория. Они крутят тобой как хотят, а ты веришь в ту чушь, которую они несут. 
      Мгновение, и она оказалась рядом с Таней, очень близко, так, что можно было почувствовать носом запах ее дыхания и увидеть дрожь ее ресниц. 
      — Ты сказала: «Если изменившийся мир станет помехой для нашей любви, то никакой любви не было». И знаешь что? Я действительно любила не тебя. Тот человек, которого я любила, был ведомым и внушаемым, но он всегда знал, чего хочет. С болью, с кровью, но он умел отделять свои желания от навязанных другими. А ты не умеешь. И тебя я действительно полюбить не смогу. 
      Еще мгновение, и комната погрузилась в темноту. 
      А когда вбежавшая горничная снова зажгла свет, Джулии рядом уже не было.