Глава 22
— Она спит? — спросила Таня, разглядывая белое лицо лежащей на полу Джулии. — Или она…
Сидящий рядом с недвижимым телом Адам посмотрел на нее снизу вверх. Он выглядел так, словно три месяца подряд грузил уголь на заброшенных шахтах, и только теперь смог выйти на воздух.
— Она не умерла, — сказал он едва различимым голосом, в котором Таня разобрала и усталость, и обреченность, и какую-то тоску. — Но в ближайшие дни за ней нужно будет присмотреть. Силы не сразу вернутся к ней.
Ситуация становилась все запутаннее и интереснее. Чего стоило хотя бы это волшебное исцеление, когда лакей вслед за Таней внес бьющееся в агонии тело Джулии внутрь и положил на пол, а этот большой и отчаянно некрасивый мужчина, назвавшийся Адамом, склонился над ней и принялся водить руками, из которых — Таня видела своими глазами! — полился самый настоящий, яркий и насыщенный свет.
Лекарь? Или чародей? Или что-то вроде Григория, который тоже мог исцелять, но света от его рук Таня не видела никогда.
— Хочешь кофе? — спросил Адам, поднимаясь на ноги и держась за спинку стула, чтобы не упасть. — Могу сварить.
Таня пожала плечами. Кофе так кофе, почему нет? Хорошо бы еще немного рассыпчатого печенья, но у этого… ресторатора? лавочника? …найдутся, скорее всего, лишь засахаренные орехи да тяжелые плитки бельгийского шоколада.
И каково же было ее удивление, когда минуту спустя Адам набросил на стол белую с голубыми полосами скатерть, а затем принес кофейник, молочник, и… сухарницу с самым настоящим, любимым Таней с детства, печеньем!
Избегая касаться взглядом лежащей на полу Джулии, Таня присела за стол и задумчиво наморщила лоб.
— Ты обращаешься ко мне на «ты», и без должного уважения, — сказала она, глядя, как Адам разливает кофе. — Ответь: почему меня это не беспокоит?
— Возможно, потому, что ты чувствуешь: я имею на это право?
— И какова природа этого права?
Он сел напротив нее и сделал глоток. Надо же: какое хамское пренебрежение этикетом. Впрочем, может, он прав? Может, она действительно что-то такое чувствует?
— Этикет придумали люди, остро желающие отличаться от тех, кто не входил в их замкнутый круг, — услышала она ласковое. — Я же не хочу отличаться. Напротив, моя пламенная мечта — стать таким, как все.
Интересно. Он даже выглядел не так, как все: обычная одежда, обычная стрижка, обычная борода. Но было в его внешности что-то такое, что отличало его от других знакомых Тане мужчин. Синие ли глаза, оттененные темными бровями? Огромные ли руки, больше подошедшие бы матросу императорского флота, нежели холеному ресторатору? Или складки морщин на висках, говорящие об огромном, немыслимом, непостижимом опыте?
Она молча отпила кофе и отломила кусочек печенья. Господь всемогущий, это был самый настоящий вкус детства! Вкус свежести и молока, и маминых рук, и отцовской щетины, царапающей щеки.
— Кто ты такой? И кто она такая? С вами обоими явно что-то не так, но я никак не могу понять — что?
Адам долго и пристально смотрел ей в глаза, отчего все ее тело покрылось мурашками, а затем отвел взгляд:
— Тебе нужен ответ? А решила ли ты, что собираешься с ним делать?
Таня усмехнулась и пожала плечами.
— Как знать? Возможно, использую твой ответ в своей игре. А возможно, он наполнит меня новой мудростью. Или нет? Как ты считаешь?
— Не смей ей отвечать.
Голос шел откуда-то снизу, и уже через мгновение стало ясно: Джулия очнулась. Таня скосила глаза, наблюдая, как она пытается подняться, как от этого еще сильнее расплывается кровавое пятно на ее плече, проступающее сквозь белый батист, как становится синеватой кожа лица, и как закатываются глаза от неимоверного усилия.
Первым желанием было помочь. Но Таня усмирила его, как усмиряла всегда эти первые, необдуманные желания и идеи. И осталась сидеть.
Смотрела, как Адам помогает Джулии подняться, как усаживает ее на стул, как касается пальцами плеча. Что-то царапнуло Таню изнутри: слишком уж нежным было это прикосновение, слишком заботливым и интимным.
«Умоляю тебя, — подумала она, насмехаясь над самой собой. — Какое тебе до этого дело?»
— Это она привезла меня сюда? — спросила Джулия, с трудом выговаривая слова. Волосы на ее голове смешались в неаккуратные пряди и сбились в комок, а из выреза рубахи бесстыдно торчали белоснежные полукружья, от которых — черт бы их побрал! — невозможно было отвести взгляд.
Адам что-то ответил ей шепотом, Таня не сумела расслышать, что. Впрочем, она особенно и не старалась: была занята разглядыванием рубахи, заправленной за широкий пояс темно-синих брюк, тесно облегающих ноги и заканчивающихся бесстыдно-обнаженными лодыжками.
Интересно, отчего ей так нравится мужская одежда? Не та ли это необычность, о которой только что упоминал Адам? Ведь если этикет — стремление отличаться, то нарушение этикета — стремление отличаться вдвойне.
— Как я оказалась у тебя дома? — спросила вдруг Джулия, глядя на Таню. — Кто и почему принес меня к тебе?
— А ты не знаешь? — искренне удивилась Таня. — Я полагала, это ты попросила…
И тут же поняла по изменившемуся лицу: нет. Она не просила. Более того: она скорее изгрызла бы себе губы, чем попросила об этом.
Что же произошло с тобой в тюрьме, милая? Отчего ты стала так меня ненавидеть?
— Юль, постарайся не двигаться, — вмешался Адам. — Принесу тебе отвар из трав.
Он ушел, и они остались вдвоем. Таня не понимала, что происходит: с такой яростью на нее, пожалуй, никто до этого не смотрел.
— В чем дело? — спросила она, с усилием добавляя в голос насмешки. — Твое отношение ко мне странным образом переменилось, не так ли?
— Нет, — холодно ответила Джулия. — Оно было таким с самого начала, просто раньше у меня были силы это скрывать.
Ой ли, милая? Ой ли?
— Когда ты целовала меня, твои губы говорили обратное. Неужто одна ночь в Трубецком бастионе так на тебя повлияла?
Джулия долго молчала, и Таня начала догадываться, что она просто тянет время: ждет, когда придет Адам. И тогда на наклонилась, потянулась через стол и опустила ладонь на холодные белые пальцы.
— Что с тобой произошло? — спросила тихо и ласково.
Она попыталась отдернуть руку, но Таня не дала: сжала пальцы еще крепче, захватила их в тиски, погладила мизинцем.
— Ты боишься меня? Не бойся, пожалуйста, не нужно. Я всего лишь хочу потрогать.
Что-то произошло, и было неясно, что это, и как, и почему, но Джулия вспыхнула, и на лбу ее появилась складка, а глаза вдруг стали смотреть по-детски доверчиво и по-старушечьи горестно. Таня могла бы поклясться, что различала каждый удар ее учащенно бьющегося сердца, что кровь, бегущая по ее собственным жилам, тоже ускорила свое движение, и стала как будто гуще, насыщеннее.
— Кто ты? — против воли вырвалось между ее губ. — Кто ты?
Ответа не последовало, но вместо него Таня получила новое прикосновение: пальцы, на которых лежала ее ладонь, вырвались на свободу, и сплелись с ее собственными, и сжали: осторожно и ласково.
Это было так странно. Как будто миллионы несказанных слов крутились вокруг них в эти секунды, как будто миллиарды непрожитых лет напомнили о себе тяжелым грузом, как будто тысячи тысяч потерянных шансов горечью пролились под ноги.
Но прозвучало в ушах отдаленным голосом Григория: «Она будет играть тобой», и Таня отдернула руку.
— Мне пора, — сказала она, поднимаясь на ноги и тщетно пытаясь усмирить отчаянно бьющееся сердце. — И я предлагаю тебе выбор: остаться здесь или поехать со мной.
Слова сами собой вырвались наружу, и Таня вовсе не была уверена, что хотела сказать именно это, и испугалась сказанного, и немного смутилась, но знала: назад пути не было. Джулия смотрела на нее внимательно и строго, на губах ее застыли капли пота, а на лбу прорезалась еще одна задумчивая складка.
— На твоем месте я бы принял ее предложение, — раздался рядом голос Адама. — За тобой нужен уход, понадобится не один день, чтобы ты снова смогла набрать силы.
Тане показалось, что они переглянулись как-то со значением, как будто обменялись неслышимыми ей самой фразами, после чего Джулия кивнула и тоже попыталась встать.
Оперлась руками о стол, поднялась, и… кулем свалилась на пол.
***
— Феликс, боже мой, что с тобой произошло, мой мальчик?
Стоило Мэрилин войти в особняк через парадный вход, выходящий массивными дверями на реку Мойку, как навстречу ей бросилась мать. Сложно было бы винить ее за такое экспрессивное приветствие: не каждый день ей приходилось встречать невесть куда пропавшего сына, вернувшегося в истрепанной грязной одежде и украшенного свежим кровоподтеком под заплывающим и практически не видящим глазом.
Все эти изменения во внешности князя Юсупова произошли благодаря жандармам Петропавловской крепости, которые отчего-то не пожелали сразу после исчезновения Джулии отпустить князя на все четыре стороны, а предпочли задать ему несколько вопросов.
— Где отец? — спросила Мэрилин, едва сдерживая горькие слезы. Она знала, что увидеть мать будет тяжело, очень тяжело, — слишком много воспоминаний и душевных нитей связывало их сквозь вечность, — но не представляла себе, насколько.
Матушка Зинаида, ощупывающая ее сейчас с головы до ног, была ровно такой, какой Мэрилин ее помнила: удивительно красивой, статной, глядящей на всех добрым и ласковым взглядом, пахнущей чем-то мягким, цветочным, нежным.
— Феликс, я хочу знать, что произошло!
И Мэрилин не выдержала: на секунду позволила себе прижаться к этой тонкой, чернобровой женщине, уткнуться лицом в атлас ее плеча, и тяжко вздохнуть, выпуская из себя накопившуюся горечь и ужас.
— Милый, ты что-то натворил? — мать гладила ее по спине с такой нежностью, словно она по-прежнему была малым ребенком. — Скажи мне, что, и мы вместе все уладим. Ты же знаешь, родной: что бы ни случилось, мы сможем уладить это.
— Не все, — пробормотала Мэрилин сквозь слезы. — Есть вещи, уладить которые не сможешь даже ты.
— Ты не можешь этого знать, пока не попытаешься, верно?
Продолжая обнимать и утешать Мэрилин, мать аккуратно довела ее до спальни, мягко заставила войти внутрь и кликнула горничную.
— Приведи себя в порядок, милый. Пока в одежде беспорядок, порядка в душе не будет, ведь верно? Переоденься и приходи в малый зал, там тебя с самого утра ждет интересная гостья. А после поговорим.
Гостья? Мэрилин едва удержалась от того, чтобы рвануть немедленно. Ведь ясно же, что это Джулия! Господи, только бы она не успела совершить непоправимого. Какой же страшной она была там, в тюрьме! Как легко она раскидывала живые тела, как свободно распоряжалась чужими жизнями.
Торопясь и путаясь в пуговицах, Мэрилин переоделась, кое-как припудрила заплывший глаз, и почти бегом понеслась в малый зал. Сердце ее колотилось между ребрами, а губы непроизвольно шептали: «Только бы ничего непоправимого, только бы ничего непопра…»
Она вбежала внутрь и замерла на полуслове. Ей навстречу из глубокого кресла, обитого парчой, поднялась красивая, улыбающаяся, светловолосая… Татьяна Ларина.
— Какого дьявола? — вырвалось у Мэрилин. Она невольно отступила назад, мысленно вознося хвалу господу за то, что матушки здесь не было. — Что ты здесь…
«Господи, Мэри, немедленно прекрати! Разве может так вести себя Феликс Юсупов? А ведь это его, а не тебя, видит эта женщина!»
— Прошу прощения, мадемуазель, — Мэрилин набрала в легкие воздуха и склонила голову перед насмешливо глядящей Татьяной. — Рад видеть вас в нашем доме. Это большая честь.
Она судорожно вспоминала правила этикета и приличествующие случаю слова, но взглядом невольно обшаривала тело Татьяны в поисках разрушений, которые должна была — ведь должна была, верно? — принести на это тело Джулия.
Но, по-видимому, не принесла.
— Князь, — черт, в этом мире голос у ведьмы был таким же приятным, как в том, настоящем. — Я решилась побеспокоить вас по просьбе небезызвестной Юлии Друцкой. Это она попросила меня отыскать вас.
Мэрилин вытаращила глаза. Что? Так они, что, уже… Так быстро?
— Где она? Что с ней?
Татьяна улыбнулась и развела руками, будто говоря: я здесь не за тем, чтобы отвечать на твои вопросы.
— Она попросила передать, что все должно начаться так же, как началось в четырнадцать. Иначе ничего не выйдет.
Мэрилин минуту молчала, обдумывая. И что, черт возьми, это значит? Что имела в виду Юля?
— Ваше Сиятельство, разрешите?
Дверь приоткрылась и горничная внесла поднос. Пока она сервировала стол к чаю, Мэрилин жестом предложила Татьяне сесть, и сама присела напротив, не забыв («Это как езда на велосипеде: быстро вспоминается!») поддернуть вверх штанины брюк.
Итак, «все должно начаться так же, как началось в четырнадцать». Очевидно, Юля имела в виду четырнадцатый год, но что именно должно начаться? Если учесть, через кого было передано послание, получается, что она могла иметь в виду только две вещи: дружбу самой Мэрилин с Таней и безответную любовь Тани к ней самой.
На второе Мэрилин никак повлиять не могла, значит, оставалось первое.
— Она жива? — спросила Мэрилин, когда горничная, наконец, разлила чай и вышла, исполнив напоследок реверанс. — Руки-ноги целы?
Таня улыбнулась и, взяв в руки чашку, покрутила ее, едва не расплескав содержимое.
— А ведь вы влюблены в нее, князь. Не пытайтесь отрицать, я отлично различаю такие вещи. Бедный, бедный юноша… Вы же знаете, что у вас нет ни единого шанса?
Один бог знает, сколько сил потребовалось приложить Мэрилин, чтобы не броситься на эту чертову женщину и не вцепиться ей в волосы. Пожалуй, в этом мире она была не слишком похожа на настоящую Ларину. Настоящая никогда бы не сказала такого вслух. Подумала бы? Возможно. Но не сказала бы ни за что.
— Крайне невежливо задавать собственные вопросы, не ответив ни на один из моих, — спокойно сказала Мэрилин. — Если вы и дальше собираетесь вести себя подобным образом, нам придется распрощаться немедленно.
Таня усмехнулась.
— Что ж, князь, извольте. Юлия жива, руки и ноги у нее наличествуют в прежнем количестве, но крови она потеряла немало, и странный лекарь по имени Адам велел ей провести в тишине и покое как минимум неделю.
— Адам? — Мэрилин не смогла сдержать возгласа. Она вся подалась к Тане, наклонилась, задышала тяжело. — Адам?!
— Интересно, — заметила Таня. На ее лице ровным счетом ничего не отразилось. — Вас не впечатлило известие о потере крови, но весьма взволновало упоминание этого имени. Отчего так?
«Может быть, оттого, что ты никогда, ни при каком развитии событий, не должна была встретиться с Адамом в этом времени? Но, по-видимому, встретилась».
— Мадемуазель, — Мэрилин поднялась на ноги и посмотрела на Таню сверху вниз. — Давайте отправимся к Юлии немедленно. Если я правильно понимаю, она сейчас в ваших покоях, так?
Таня кивнула и принялась спокойно пить чай, делая маленькие изящные глотки. Ясно было, что никуда отправляться она не собирается.
«И как, черт возьми, я должна с ней подружиться? Если с каждой секундой мне все больше хочется ее убить».
Мэрилин разомкнула губы, чтобы внести еще одно предложение, но не успела сказать ни слова. Тяжелая дверь скрипнула, открываясь, и в залу, печатая шаг и по обыкновению ровно держа спину, вошел отец.
— Прошу прощения, что прерываю вашу беседу, — сказал он громко. — Но я должен немедленно поговорить с сыном.
Тяжелые капли пота выступили на позвоночнике Мэрилин и противно защекотали кожу. Что ж, отец тоже был именно таким, каким она его помнила.
И вызывал в ней такой же ужас, как и раньше.
***
— Пап, почему ты не спишь?
Саша повернулся на кровати лицом к сыну и тяжело вздохнул, избегая смотреть ему в глаза.
— А ты почему?
Влад лежал на боку, положив под щеку сложенные «дощечкой» ладони и хмурился, по обыкновению выпятив нижнюю губу.
— Мне кажется, что с тобой что-то не так, но ты не хочешь мне говорить. Может, скажешь, пап? А?
И что сказать? «Я должен убить нас обоих, потому что у тебя нет шансов выжить в этом мире, а я просто должен вернуться в прошлое, чтобы спасти двух чокнутых женщин, одну из которых я, похоже, все еще люблю, а вторая почему-то по-прежнему мой друг»?
Или «Прости, что не смог сохранить тебе жизнь, сынок»?
Или еще что-то, такое же неподходящее и глупое?
— Я принял тяжелое решение, Влад, и теперь пытаюсь понять, верное ли оно, — сказал Саша, обнимая сына за плечи. — Понимаешь?
Под его ладонью худенькое плечо напряглось и тут же расслабилось, как будто объяснение удовлетворило Влада и вопросов больше не осталось.
Господи, как же тяжело. Как же тяжело, господи!
— Какое решение? — услышал вдруг Саша и вздрогнул. — Расскажи.
— Я должен… Должен сделать нечто очень плохое для того, чтобы спасти людей. Я должен отнять одну жизнь, чтобы спасти несколько.
Влад сел на кровати и изумленно вытаращился на Сашу.
— Пап, ты что? Ты хочешь кого-то убить?
Саша лег на спину и закинул ладони под затылок. Закрыл глаза — не видя, ему было легче говорить. А сказать было нужно: он чувствовал, что нужно.
— Понимаешь, малыш, бывает так, когда людям приходится принимать непростые решения. Я знаю, что нельзя взвесить две человеческие жизни и определить, какая из них стоит больше. Но сейчас речь идет не о том, чтобы поменять одну на другую. Речь идет…
Он сглотнул подступающие слезы и с усилием продолжил:
— Я должен пожертвовать чем-то в этом мире, чтобы получить возможность переместиться в другой мир.
— Чем пожертвовать, пап?
— Собой. И, судя по всему, и тобой тоже.
Влад молчал, и Саше пришлось открыть глаза. Никогда еще он не чувствовал себя таким уродом, таким ублюдком, таким отбросом рода человеческого. Господи, сказать ребенку, что собираешься им пожертвовать… Но лгать сыну он не мог.
Вопреки ожиданию, Влад не плакал. Он молча смотрел на Сашу, и на лице его было невозможно ничего прочитать.
— Ты хочешь убить нас обоих? — тихо спросил он. — Почему?
— Потому что тогда мы оба переместимся в другой мир и начнем все заново, — ответил Саша. — Ты знаешь, что болен, сынок, я никогда от тебя этого не скрывал. Если ты останешься в этом мире, ты… умрешь.
— Не понимаю. Почему тогда нельзя подождать, пока я не умру сам? Тогда ведь я тоже отправлюсь в другой мир? А, пап?
Ответа на этот вопрос у Саши не было. Вернее, был, но он был еще хуже, чем все сказанное ранее.
— Если мы с тобой умрем сейчас, то наши смерти будут иметь значение. Если умрем своей смертью — тогда нет.
— Почему?
— Потому что сейчас, переместившись в другой мир, мы сможем спасти двух женщин. А потом… Если подождать, то спасать там уже будет некого.
Влад долго молчал, обдумывая услышанное, а потом слез с кровати и пошел куда-то в темноте. Саша приподнялся на локте, пытаясь разглядеть, но в сумерках ночи видел только смутные очертания, тень сына, и ничего больше.
Прошла минута, тень приблизилась, и Саша увидел.
Его сын держал в руке перочинный нож.
— Влад, что?..
Он почувствовал пластиковую рукоять в своих руках: сын вложил нож в его ладони.
— Раз так, то я согласен, пап, — услышал он сквозь шум в ушах. — Давай, сделай это.
— Влад!..
— Давай, пап. Я хочу, чтобы моя смерть что-то значила. Я не хочу умирать просто так.
Нож с громким звуком упал на пол, тяжелый ком прорвался от груди к горлу, и Саша зарыдал, закрыв лицо руками. Он знал, что это неправильно, и ужасно, и плохо, но ничего не мог с собой поделать. Он плакал, а его маленький сын обнимал его за плечи.
— Пап, ну перестань, пожалуйста, перестань. Ты же сам сказал: я умру в любом случае. Почему бы не сейчас? Ведь эти несколько недель ничего не решают, верно? А так моя смерть будет значить хоть что-то.
Несколько недель?!
Саша почувствовал, как что-то холодное и тупое втыкается ему между ребер, причиняя ужасную боль. Откуда его сын знает про несколько недель? Откуда, черт возьми, ему знать?
Он посмотрел на Влада, и тот отступил на шаг. На его лице по-прежнему не было ни горя, ни ужаса, ни страха, — вообще ничего.
— Влад? — прошептал Саша, начиная понимать. — Влад, нет, пожалуйста… Не ты. Только не ты.
Он видел, как губы того, кого он привык называть сыном, начинают кривиться в усмешке. Незнакомой усмешке, странной, пугающей.
— А ты оказался слабее, чем я думал, — голос тоже был незнакомым. Он был похож на голос его сына, но… Принадлежал кому-то другому. — Если бы секунду назад я не понял, что ты никогда не сможешь убить нас, я бы не прокололся с этими неделями. Но я понял, что ты не сможешь. Слабак.
Саша протянул руку, но Влад отступил еще на шаг. Теперь его лицо в темноте казалось очень взрослым, даже старым, а над головой — Саша не поверил своим глазам — начало разливаться какое-то белое сияние, постепенно образующее… эллипс?
— У тебя был шанс внести в свое, а заодно и в мое существование хоть какой-то смысл. Был шанс перестать быть статистом и стать, наконец, мужиком. Знаешь, почему твоя Маша предпочла тебе Люци? Потому что при всех своих недостатках Люци никогда не был тряпкой. Он делал свой выбор и действовал так, как считал нужным. А ты всю жизнь боишься. Боишься ошибиться, боишься сделать неверный выбор, боишься сделать хотя бы что-нибудь!
В Сашиных висках набатом забили молотки. Нимб над головой? Люци? Боишься ошибиться? Что за дьявол?
— Дьявол? — засмеялся Влад. — Не совсем. Скорее, нечто обратное, но на текущий момент тебе должно быть все равно, верно, папа?
Это «папа» прозвучало так издевательски, так насмешливо, так отвратительно, что Саша не выдержал. Что-то взорвалось у него внутри: боль от потери сына, горечь предательства, ужас пережитого, отчаяние от того, что Мэрилин снова — который раз! — выбрала не его. Он закричал — истошно, яростно, и бросился на сына.
Острая боль пронзила его грудь. Он опустил глаза и увидел кровь, расплывающуюся вокруг вошедшего между ребер лезвия ножа.
— Кто ты? — спросил он высохшими вдруг губами. — Я же все равно забуду. Просто скажи. Кто ты?
Влад смотрел на него, и вот теперь на его лице ясно читалась эмоция. И этой эмоцией была грусть.
— Меня зовут Михаил, — сказал он, отступая, чтобы Саша смог наконец свалиться на пол. — И я не думаю, что ты забудешь. Думаю, ты единственный из них, кто будет помнить.
Последним, что увидел Саша, прежде чем последний раз закрыть глаза, был его собственный сын, вонзающий нож себе в сердце.
Его собственный улыбающийся сын.