6. Новое начало.
Pov Алиса Ляхова
Семь месяцев спустя
2026
Март
Я сидела за кулисами, закутавшись в Гришин огромный худи — тёплый, пахнущий им, чуть выцветший на манжетах. Он когда-то висел на мне, как палатка, но теперь едва сходился на животе. Малыш явно протестовал против тесноты — пинался со злостью, словно тоже хотел на сцену.
Звук со сцены был будто сквозь вату, но басы ощущались физически — прокатывались по груди, откликались в позвоночнике, заставляли живот слегка вздрагивать. Толпа ревела после каждой строчки, и голос Гриши — сильный, уверенный, хрипловатый — звучал особенно хорошо. Он был в моменте. В том самом состоянии, когда забывает обо всём — и это видно даже отсюда, из-за сцены, где я не могу его видеть, но знаю наизусть каждую интонацию, каждый его жест.
— Ну как? — Тёма, сидевший рядом, обернулся ко мне, облокотившись на спинку дивана. Он был в наушниках, один из тех, кто следил за звуком в зале. — Не хочешь выйти? В випке есть кресло, звук мягче, кондиционер работает.
Я покачала головой. Слишком много всего. Свет, шум, чужие взгляды. И потом... малыш.
— Лучше тут, — прошептала я, ладонью машинально поглаживая живот. На это прикосновение он тут же ответил — пара быстрых, чётких толчков под рёбра. Почти как морзянка. — Вон, слышишь? Возмущён, — я скривилась, слегка подалась назад, ища позу, в которой не будет ощущение, будто кто-то пытается изнутри поставить табуретку мне под лёгкое.
— Опасный тип растёт, — хмыкнул Тёма. — Под сценой с детства, зато музыкальный вкус будет с рождения.
— И мигрень. От басов, — говорю я.
— Ага. И от папиного рэпа, — дополняет Майотик. Смех доносится справа — это Лёха, который стоит, прислонившись к стойке с аппаратурой, с наушниками, болтающимися на шее, и банкой энергетика в руке.
— Может, воды уже отойдут прямо на концерте? — лениво предположил он. — Типа эффектное завершение шоу. Фанаты орут, свет гаснет, и тут та-даам: «Мы рожаем!»
— Господи, Лёха, заткнись, — я скрутила пустой пластиковый стакан в ком и метнула в него, но он увернулся с театральной ловкостью, будто играл в бейсбол.
— А что? Представь заголовки: «Хедлайнер стал отцом прямо на сцене!» — он изображает диктора. — «Микрофон в одной руке, жена в схватках — в другой!»
— Ещё слово — и ты будешь в схватках, — буркнула я, устроившись поудобнее, с трудом подтянув ноги на диван. На миг всё стихло — и звук со сцены, и болтовня за кулисами, и даже малыш, будто прислушался.
А потом голос Гриши прорвался сквозь всё, громко, отчётливо: — Споем песню для Алиски? — Зал гудит. У меня в груди что-то резко защемило. Все трое — и я, и Тёма, и Лёха — замерли. — И для нашего будущего маленького рокера, который, по ощущениям, уже учится бить ногой в бочку.
Толпа взрывается аплодисментами, визгом, кто-то кричит его имя. Я зажимаю рот рукой, чтобы не разреветься.
— Оу, вот теперь точно воды отойдут, — выдыхает Лёха, но уже мягко, без сарказма. Смотрит на меня с теплотой.
Я чувствую, как малыш снова двигается — но уже не резко, а плавно, будто откликается на голос папы. Как будто он понял. Как будто он тоже — часть этого концерта. На сцене Гриша заводил «Для тебя». Я прикрыла глаза, слушая. Знакомые слова обретали новый смысл.
Е, 7-2 — мой город, маленькая бэйби, хочу туда свозить тебя
Познакомить с мамой, ближе узнать тебя
У меня загоны из-за тебя (Проблемы с башкой), воу, е
Нахуй ты ведёшь себя так? Я стараюсь только для тебя
Все эти суки с резинкой, но я кончаю только в тебя
— Ой, всё, — зашипела я, резко хватаясь за подлокотник кресла. Боль была не резкой — скорее, распирающей, настойчивой. Как будто кто-то изнутри толкал, звал, требовал внимания.
— Что? Что?! — Тёма подскочил, как будто у него под сидением внезапно взорвалась петарда. — Схватки? Воды? Дыши! Я читал, надо дышать! Где полотенца?!
— Тёма! — прошипела я, не зная, смеяться или стонать. Пока Леша откровенно ржал. — Это не роды! Просто... очень активный шевелюнчик.
Я попыталась улыбнуться, но вышло сквозь зубы. Малыш устроил настоящий протест — бил ногами в бок, перекатывался, будто барахтался, как маленький кит в моём животе. Я откинулась назад и начала дышать глубже, стараясь не закатывать глаза.
На сцене в этот момент заканчивалась песня. Финальный аккорд — мощный, красивый, с выверенным эхом. Свет прожекторов пересёк зал, фанаты скандировали его имя. Гриша вытер пот с лба, отпил воды... и вдруг, словно что-то почувствовав, резко обернулся в нашу сторону, к кулисам.
И в этот момент наши взгляды встретились. Он смотрел — внимательно, в упор, будто пробивал меня насквозь. И я знала: он понял. Без слов. Без паники. Просто — прочитал всё по глазам.
Через секунду он уже спрыгивал со сцены, игнорируя техников, которые тянулись к его микрофону, пытались что-то сказать в ухо. Он только отмахнулся, уверенным шагом подойдя ко мне.
— Всё в порядке? — спросил он, опускаясь на корточки рядом и взяв меня за руку. В голосе — сталь, тревога и нежность вперемешку.
— Да, — выдохнула я, пытаясь натянуть улыбку. — Просто твой сын... устроил мини-концерт. По-своему. Барабанит во все стороны.
Гриша молча положил ладонь на мой живот. И тут же — удар. Резкий, явный, почти демонстративный. У него глаза округлились: — Он же не...?
— Нет. — Я качнула головой. — Слишком рано, еще неделя же есть. Всё под контролем. Почти. Иди, заканчивай. Наслаждайся этим вечером. Мы тут подождём.
Он замер на секунду, будто боролся с собой. Потом коротко кивнул, наклонился, поцеловал меня в лоб — долго, с нажимом, как будто этот поцелуй был его защитным талисманом: — Держись, Ляхова. Осталось несколько песен.
— Быстро пой, — пробормотала я. — Пока твой сын не вышел на бис.
Он усмехнулся — и исчез обратно в свет прожекторов, под оглушительный рёв зала, словно нырнул в другое измерение.
А я осталась. Сидела, вцепившись в подлокотники кресла, считая вдохи и толчки, и думала о том, что, может быть, именно такой момент и есть лучшая метафора нашей жизни: он — на сцене, блистает, даёт миру свет, музыку, жар; а я — в тени, за кулисами, в его худи, с нашим будущим под сердцем. Жду, дышу, держусь.
— Кстати, — Лёша наклонился ко мне, телефон уже был в руке, а экран — включён. Он навёл камеру, начал снимать кружок для сторис, усмехнулся:
— Если вдруг роды начнутся прямо сейчас, я первым сообщу прессе, что ребёнок родился под «Добро пожаловать». Представь заголовки: «Рэп-отец. Бит, рифма и пелёнки».
Он повернул камеру от меня в сторону сцены, где Тёма и Гриша, точно по расписанию, начали именно эту песню. Биты сотрясали зал, фанаты неслись в экстазе, и вдруг в колонках пронеслось:
У тя сотка шишки за шестьдесят пять — я возьму, пожалуй (выгодно).
Захожу в клуб, и директор такой: «О, добро пожаловать!» (ха-ха)...
Я рассмеялась было... и замерла. Что-то щёлкнуло внутри. Щёлкнуло — и хлынуло. Я резко выпрямилась в кресле, сердце застучало в висках, ладони вцепились в подлокотники.
— Лёш, — прошептала я, голос дрожал. — Ты, кажется, накаркал.
Он повернулся ко мне, весело, как всегда — и тут же побледнел, глядя вниз: — Чёрт. Она... воды... они... — Лёша резко поднялся. — Всё, пиздец, началось! — Он снова включил запись на телефоне, быстро повернул камеру к себе, говорив уже сбивчиво, с нервным смехом: — Ребята, вы только что стали свидетелями легендарного момента! У Алисы Ляховой отошли воды прямо под песню «Добро пожаловать». Нам удачи — увидимся после родов!
Он отправил кружок, на ходу пряча телефон и кидаясь к сцене, почти снося с ног техника. Я в это время пыталась встать, держась за живот и за подлокотник одновременно. Всё внутри ныло, тянуло, мир чуть покачивался — как на палубе корабля. Паника шептала на ухо, но я делала всё, чтобы не поддаться ей. Просто встать. Просто дышать.
— Гриша! Тёма! — донёсся голос Лёши со сцены. — Алиска рожает!
Всё будто замерло. Тёма обернулся резко, уронил микрофон. Гриша стоял у переднего края сцены, схватившись за стойку, и, судя по его лицу, он услышал всё. Осознал. И — отключился от зала.
— ЧЁ?! — заорал Тёма, подхватывая микрофон с пола. — БОЖЕ МОЙ, она реально рожает!
Гриша, медленно отступая от микрофона, обернулся на звук за кулисами. Его лицо было не просто удивлённым — оно было опустошённым и ошеломлённым, как у человека, который мечтал об этом моменте и боялся его одновременно. Он взял микрофон, глянул в зал, потом в сторону кулис.
— Ребята, — выдохнул он, — ахуеть. Алиска рожает.
Зал сначала затих. Потом — взорвался. Крики, визги, смех, аплодисменты — будто сорок тысяч человек одновременно осознали, что стали свидетелями чего-то настоящего, живого, неигранного.
А я стояла за кулисами, с прижатыми к животу руками, дышала и думала: — Ну, привет, малыш. Похоже, ты и правда не мог выбрать другого момента для своего первого выхода в свет.
И это было начало. Начало самой безумной, громкой и любимой главы нашей жизни.
***
Машина летела по ночной трассе, будто ей действительно дали крылья. Огни фонарей размазывались в боковых окнах, как кометы. Лёха, вцепившись в руль BMW X6, давил педаль газа так, словно от этого зависела не только моя жизнь — а как минимум судьба человечества. Спидометр зашкаливал. Каждый поворот сопровождался визгом шин, а каждая кочка отзывалась болью внизу живота.
Я сидела сзади, полусогнувшись, крепко держась за руку Гриши. Его пальцы были ледяными и липкими от пота. Он не моргал. Вообще. Только смотрел в одну точку перед собой, будто гипнотизировал пространство — как будто мог силой мысли сократить расстояние до клиники.
— Лёх, блять, давай быстрее! — заорал Тёма, нервно обернувшись. Его голос дрожал, как у того, кто вот-вот начнёт паниковать по-настоящему. — Она же щас родит прямо здесь, в машине! На заднем сиденье! На кожаном салоне!
— Заткнись, — прошипел Лёха, резко уходя влево, едва не задев фуру. — Я, вообще-то, не акушер, чтобы знать, как быстро это всё происходит.
— А я знаю?! У тебя дочь, ты был на родах, Блядь!!! — завопил Тёма, нащупывая телефон. — Я гуглю, всё, я гуглю! «Что делать, если роды начались в машине»!
— Вы оба идиоты, — прохрипела я, сжимая Гришину руку сильнее, чем следовало. Он дёрнулся, но не вырвался — просто побледнел ещё больше. Очередная схватка скрутила меня, как будто изнутри кто-то пытался вырваться сквозь кости.
Я зарычала, не крикнув — именно зарычала от боли, прикусив губу до крови.
— Всё, мы вызываем скорую! — ахнул Гриша, и голос у него сорвался, будто он умолял, не спорил.
— Нет! — я выпрямилась, дыша часто, поверхностно. — Едем в Лапино. Там мой врач, там всё готово. Всё по плану!
— Но, Алис... — говорит Гриша.
— Гриша, — я поймала его взгляд, острый, прямой, несмотря на то, что глаза застилала вуаль боли. — Если ты сейчас скажешь хоть ещё одно слово про скорую, я рожу этого ребёнка здесь, прямо на тебе, и назову его Темой. И не спрашивай потом, почему.
Лёша дернулся, заглянул в зеркало и, поймав мой взгляд, только молча выдохнул: — Ладно. Я давлю.
Он так резко прибавил скорость, что мы все вжались в кресла. Мимо пронеслась табличка с указателем: «Лапино — 12 км».
— «Если роды начались внезапно, сохраняйте спокойствие...» — начал зачитывать Тёма с телефона.
— О, шикарно, — скривилась я, — теперь я спокойна как удав на лавэ.
— «Подложите под женщину чистые полотенца...» — продолжал он, нервно оглядываясь. — У нас есть полотенца?!
— Конечно! — рявкнул Лёша. — У меня в багажнике ещё и подогреватель бутылочек, Тёма, блять. Нет у нас полотенец. Зато есть твоя кофта.
— МОЯ новая худи?! — завопил Тёма, но, закатив глаза, уже стягивал её с себя. — Ради Бога, чтоб только не испачкалась...
Я застонала снова, на этот раз громче. Мир вокруг подрагивал. Живот сжимало, как в тисках. Я дышала, как учили — по счёту. Раз-два, вдох... три-четыре, выдох... А Гриша — молчал. Опасно молчал.
Я повернулась к нему. Он сидел, глядя в никуда, губы сжаты, руки дрожат. Я дотронулась до его щеки: — Гриш?
Он медленно посмотрел на меня. В его глазах плескался самый настоящий ужас — неподдельный, чистый, детский: — Я... я не готов.
Я чуть не засмеялась. Почти.
— Ну, знаешь, — прошипела я, пережидая ещё одну схватку, — мне тоже никто не предлагал вводную лекцию и чек-лист. Так что вперёд, папаша. Нужно было думать, где кончаешь.
— Вижу поворот! — выкрикнул Лёша, и машина резко свернула с трассы, вылетая на освещённую улицу. — Ещё десять минут максимум!
— Десять?! — взвизгнул Тёма. — У неё схватки каждые три, ты чё, Лёха, у неё скоро голова появится, а ты: «десять минут»!
Я сжала зубы, вдохнула, выдохнула и прошипела: — Лёша... если ты не доставишь нас туда за пять, я лично напечатаю футболки с твоей рожей и подписью: «Плакал на «Титанике» в шестнадцать — и заставил Алису рожать в тачке».
Молчание. Потом: — Легенда ты, конечно... — выдохнул Лёха и вдавил газ, как будто за спиной был ад. Машина рванула, трасса под ней будто растворилась.
Где-то вдалеке замаячила вывеска: «Лапино. Медицинский центр». А я закрыла глаза, держась за Гришу — и чувствовала, как всё сжимается внутри.
Роддом «Лапино» возник перед нами, как мираж посреди бешеной ночи — яркие огни, белые стены, идеально ровная парковка. Всё выглядело чересчур спокойно для того, что происходило со мной. Но только до тех пор, пока мы не притормозили у приёмного отделения — и реальность не включилась на полной громкости.
Фары осветили группу медсестёр у входа, которые уже стояли с каталкой наперевес, как группа спецназа, готовая к штурму. Лёха заглушил двигатель, и в ту же секунду обе двери хлопнули одновременно — Гриша и Тёма вылетели из машины, как пробки из бутылки шампанского. Только один из них был паническим, второй — истерично деятельным.
Гриша обежал машину и, захлёбываясь от волнения, взмахнул руками: — Она рожает! — как будто это не было очевидно из моего перекошенного лица и того, как я сжимаю подлокотник, будто пытаюсь вырвать его с мясом.
Медсестра — высокая, статная, с таким лицом, будто её невозможно удивить даже восстанием мертвецов — посмотрела на него без капли эмоций: — Вижу. — Она кивнула санитарке, та уже подкативала коляску ближе. — Первые роды? — строго, чётко, по протоколу.
— Первые, — прохрипела я, пытаясь перелезть в эту чёртову коляску, как в спасательный плот. Гриша хотел помочь, но я взвыла: — Не трогайте меня, я сама!
Он отпрянул, как от огня, и застыл.
— Тогда у вас ещё часа три-четыре, не паникуйте, — отрезала медсестра.
— ТРИ ЧАСА?! — раздался хор мужских голосов, полных ужаса. Они как по команде сделали шаг назад, будто им только что сообщили, что придётся рожать вместо меня.
Медсестра вздохнула с усталым выражением лица, как человек, который слышал это в своей жизни уже в тысячный раз. И, повернувшись, легко и уверенно повезла меня внутрь по идеально отполированному полу. Я обернулась. Хоть и трясло от боли, но я должна была это увидеть.
Гриша стоял, как вкопанный, — буквально. Он не двигался. Даже ресницы не шевелились. Только глаза — огромные, испуганные, наполненные смесью благоговения и ужаса. Он выглядел так, будто ему сказали: «Вот, держи атомную бомбу. Осторожно, она живая.»
Лёха облокотился о капот машины и тяжело дышал, будто только что проехал последний круг «Формулы-1». Его волосы взъерошены, лоб мокрый, глаза красные. Он выглядел так, как я себя чувствовала. Мы встретились взглядами — он слегка кивнул, будто передавал: «Удачи.»
А вот Тёма... Тёма стоял с телефоном, аккуратно наведённым на меня, и шептал на камеру, как футбольный комментатор: — Друзья, это момент истины. Алиса заходит в роддом. Вся команда — на пределе. Папа в шоке, Лёха почти обмочился, а я, как всегда, документирую историю. Это будет легендарно. — Он подмигнул камере, повернул её на Лёху и Гришу, потом на себя и шепнул: — Пацаны, помянем нашу беззаботную молодость.
— Господи, — шепчу я смотря на этих троих, которые опомнились и идут за нами.
— Да уж, милочка, с такой поддержкой приходится трудно, — говорит она добро усмехнувшись, — у тех двоих тоже нет детей?
— У одного дочь, скоро семь, — говорю я.
Схватки накатывали, как волны — сначала редкие, далёкие, будто предупреждающие: «Приготовься, это только разминка». А потом — всё чаще, всё сильнее, пока я не начала понимать, что значит «настоящая боль».
— Алис, дыши! — Гриша стоял рядом, бледный, как стена роддома, но держал мою руку так крепко, что у меня чуть не затекли пальцы.
— Я ДЫШУ! — прошипела я сквозь зубы, сжимая его ладонь до хруста.
Тёма, который к этому моменту уже успел снять три сторис, пять тиктоко, вдруг осознал, что его телефон — не лучшая поддержка, и судорожно схватил мою вторую руку: — Алиска, ты справишься! Ты же боевая!
— Тёма, если ты не заткнёшься, я тебя придушу пуповиной! — говорю я.
Лёша, единственный, кто сохранял подобие рассудка, стоял в углу, скрестив руки, и периодически поглядывал на часы, будто рассчитывал, успеет ли он сбежать до момента, когда всё станет совсем жутко.
— Спаси меня, — шепчу я. Пока он поджав губы смотрит на этих двух придурков.
Когда медсестра спросила, кто пойдёт со мной в родовую, её тон был будничным, но в глазах сверкал интерес, будто она наблюдала за финалом реалити-шоу, где вот-вот определится победитель. Вся тройка — Гриша, Лёха и Тёма — замерла, как в замедленной съёмке. Кто-то чихнул бы — и все попадали бы на пол.
— Ну?.. — медсестра обвела их взглядом, прищурившись. — Кто отец?
Лёша мгновенно указал на Гришу. Тёма — на Лёху. А Гриша... Гриша стоял, будто его только что вытащили из воды. Он молчал. Дышал часто. Моргание отсутствовало. На лице читалось: «пожалуйста, пусть кто-нибудь скажет, что это розыгрыш».
— Я, — вдруг сказал он. Голос дрожал. Все буквы в слове «я» дрожали. Даже «а».
Медсестра вздёрнула бровь: — Уверены? У вас оплачены партнёрские роды. Но вы можете остаться за дверью. Такие, как вы, часто падают в обморок.
Гриша сглотнул. Посмотрел на меня. Я встретила его взгляд — и по моему лицу было понятно: «Если ты сейчас отступишь, я рожу на тебя». Он кивнул. Так решительно, будто подписывал приказ о начале боевых действий.
— Вы выходите, — коротко бросила медсестра, посмотрев на Лешу и Тёму, второго конечно вывел Леша. Я лежала в кресле, полуразложенная, как греческая богиня в аду. Схватки накатывали одна за другой, как цунами, которое не оставляло мне времени на восстановление. По углам суетились врачи. Где-то тихо щёлкала аппаратура. И был ещё один звук — щёлканье камеры, и мягкое гудение объектива. Оператор — молодая женщина в белой накидке и с серьёзным лицом, снимала происходящее, стараясь быть тенью.
Рядом стоял Гриша. В стерильной шапочке, в халате на два размера больше, в резиновых бахилах и с глазами человека, впервые попавшего на чужую планету.
— Гриш... — прошептала я, хватая его за руку, когда очередная схватка скрутила живот до дрожи в ногах.
Он вздрогнул, сжал мою ладонь: — Я тут. Я с тобой.
Но взгляд его был прикован к тому самому месту, куда ни одна мужская душа не должна была заглядывать без последствий. Он всё бледнел и бледнел. Казалось, ещё немного — и он сольётся с простынёй.
— Помнишь, я говорила, что люблю тебя? — прохрипела я между схватками, сквозь стиснутые зубы.
Он повернул ко мне голову, чуть осознавшись, кивнул: — Помню...
— Отменяю своё заявление, — хрипло говорю я.
У Гриши дёрнулся глаз.
— Что?.. — он поперхнулся. — Ты... что?!
— Передумала, — холодно сообщила я и тут же зарычала от боли, вцепившись в его руку так, что хрустнули костяшки.
Он застыл, будто я не признание отменила, а прописала ему пощёчину в эфире «Прожарки». Потом медленно наклонился ко мне, прижал лоб к моему плечу, и сдавленно прошептал: — Ладно... тогда я буду любить за двоих.
И это было бы очень мило, если бы в этот момент меня не накрыла новая схватка, в результате которой я чуть не свернула ему пальцы.
— Ай, Гриша, Я ТЕБЯ УБЬЮ! — заорала я, выгибаясь.
— Но потом, да? — нервно пискнул он, стараясь сохранить хоть остаток юмора.
Но его голос сломался, когда врач внезапно сказал: — Всё, головка уже прорезалась. Ещё немного!
Гриша отшатнулся, как будто ему сообщили, что из меня сейчас вылезет инопланетянин. Он вцепился в спинку кровати и замер, бледный как гипс, глаза расширились до уровня «Паника. Уровень Бог».
— Ты... ты это... видишь?! — он задыхался, не сводя взгляда с зоны боевых действий.
— НЕТ, ГРИША, Я ЗАКРЫЛА ГЛАЗА И МЕДИТИРУЮ!!! — прошипела я сквозь боль.
Съёмка, кстати, шла. Оператор держалась из последних сил, но в какой-то момент не выдержала — и фыркнула. Потом хихикнула. Потом буквально отодвинулась в угол, чтобы не рассмеяться вслух.
— Ребят, — прошептала она, — это будет лучший клип в истории.
Гриша, тем временем, окончательно потерял дар речи. Если бы ему сейчас дали задание сказать своё имя — он бы завалил экзамен. Его лицо выражало нечто среднее между священным ужасом, внезапным просветлением и тем, что бывает, когда тебе одновременно хочется смеяться, плакать и кричать «Мама!».
— Алис... это... это... — он судорожно тыкал пальцем в сторону происходящего, будто хотел сообщить мне неоспоримый факт, о котором я, конечно же, не знала. — Оно... выходит...
— Да, Гриш, это наш ребенок, кстати!!! — заорала я, вцепившись в его руку с такой яростью, будто она была виновником происходящего.
Он вздрогнул и прикусил губу, пытаясь удержать равновесие — как физическое, так и ментальное. Врач, абсолютно невозмутимая, как будто принимала роды каждый день по расписанию между чашками кофе, сказала чётко и твёрдо: — Тужьтесь. Сейчас.
Это было не просьбой — приказывали так, как будто я должна была нажать кнопку запуска ракеты.
Я вцепилась в Гришину руку. Вдохнула. Закрыла глаза. Всё внутри меня — мышцы, кости, нервы — собрались в единое усилие, в последний акт, в рывок.
И... На мгновение — абсолютная тишина. Та самая тишина, которая глушит даже мысли. Только глухой стук собственного сердца в ушах. А потом — тонкий, пронзительный, как струнка, крик.
В комнате что-то изменилось. Воздух стал другим. Время как будто застыло, чтобы дать нам прочувствовать этот момент.
— У вас сын. Поздравляю, — спокойно сказала акушерка, заворачивая крохотное, скользкое, мокрое чудо в одеяльце.
Гриша замер. Он стоял, как будто земля под ним исчезла. Его глаза расширились, он не моргал, он просто смотрел.
— Это... это... — пробормотал он, будто в трансе.
— Да, дурак, это твой сын, — прохрипела я, дрожащим голосом, чувствуя, как по щекам стекают горячие слёзы, разрывая кожу от переполняющих эмоций.
Гриша медленно опустился на колени рядом с креслом, всё ещё не отпуская моей руки. Он был как ребёнок, потерянный и ослеплённый этим чудом. Его губы дрожали. Он посмотрел на малыша, которого медсестра аккуратно положила на мою грудь, и прошептал: — Он... он фиолетовый...
— Все дети сначала фиолетовые, Григорий, — не выдержала медсестра и усмехнулась, — пройдет через пару минут.
Но Гриша уже не слышал. Он смотрел на сморщенное личико, на эти крошечные пальчики, на то, как малыш вдруг зацепился ладошкой за мой палец, и всё внутри него сдалось. Защитные стены рухнули. И в следующий момент...
Он разрыдался. По-настоящему. Глухо, беззвучно сначала — а потом, как будто выдохнул всё, что копил внутри: — Алис... он... он идеальный...
Я посмотрела на него — и не смогла сказать ни слова. Горло сжало. Ком застрял где-то между благодарностью, изнеможением и такой любовью, которую невозможно выразить в словах. Я просто кивнула. И, дрожащей рукой, потянулась к нашему сыну. Он был тёплый. Живой. Такой крошечный, что казалось — дуновение воздуха может унести его, если не держать крепко.
— Привет, — прошептала я. — Ты — всё. Ты наше всё.
И Гриша, опершись лбом о край кровати, всхлипывая, прошептал: — Боже... это самая красивая фиолетовая картошка на свете...
— Ну что папочка? Будете резать пуповину? — спрашивает акушерка.
— Я? Можно? — спрашивает Гриша.
Акушерка уже протягивала ему зажатые в латексных перчатках ножницы — тонкие, стерильно блестящие, как маленькое оружие в руках новоиспечённого героя.
— Конечно можно, — улыбнулась она. — Это же особый момент. Первый шаг к независимости. Почти.
Гриша поднялся с колен, всё ещё вытирая ладонью слёзы. Он подошёл ближе, и я увидела, как дрожат его пальцы: — А я ничего не... больно ему не будет?
— Не волнуйтесь. Шнур не чувствительный. Всё под контролем, — сказала врач. — Просто перережьте здесь, между зажимами.
Он взял ножницы. Обычное движение. Одно нажатие. Но у него даже пальцы на ручках дрожали, будто он держал не инструмент, а саму суть отцовства.
— Хорошо. Я готов, — сказал он. Хотя было видно, что он ни капли не готов. Но всё равно — шагнул. Тихий звук, почти незаметный. Но в этот момент, кажется, даже стены родильной остановились. Гриша выдохнул, отступил назад и посмотрел на малыша с новым выражением — в этом взгляде была такая сила, будто за секунду он прошёл путь от «паникующего мальчика» до «человека, готового сражаться с миром ради своего сына».
— Всё, — сказал он, почти благоговейно. — Теперь нас трое.
Я улыбнулась сквозь слёзы, сквозь боль, сквозь всё, что только что произошло.
— Теперь ты официально отец. Добро пожаловать, — прошептала я.
Медсестра быстро проверила пульс малыша, завернула его в свежую тёплую пелёнку и положила мне на грудь. Он успокоился почти сразу, прижавшись щекой к моей коже, такой крохотный и бесконечно родной.
Гриша наклонился, обнял нас обоих, сжав в объятиях, в которых было больше, чем просто руки. Там было всё: страх, счастье, гордость, трепет, — и любовь, такая огромная, что ей не нужно было слов.
— Как назовете? — спрашивает врач у нас.
— Алексей, — говорит Гриша. Мы уже давно решили, что если будет мальчик назовем его в честь его отца.
***
Солнечный луч пробивался сквозь белые жалюзи, медленно полз по стене, будто время в этом палате текло иначе. Он лёг золотистой полосой на тёплое одеяло, заставив его вспыхнуть в утреннем свете. Я приоткрыла глаза — сначала медленно, будто мозг отказывался верить, что всё это не сон.
Первое, что я увидела — Гриша.
Он спал, как будто его выключили, с перекошенной подушкой под спиной, запрокинутой головой, приоткрытым ртом и слегка храпящим носом. Его штанина задралась до икры, а волосы торчали во все стороны — смесь бойца после эпического сражения и ребёнка, задремавшего в машине по дороге домой.
Но самое трогательное было не это. Его правая рука лежала на пластиковом прозрачном боксике с крошечным Лешкой, будто охраняла сон сына. Не крепко, не формально — а именно с тем щемящим, инстинктивным жестом, когда кто-то дороже собственной жизни.
Лешка сопел — ровно, мирно, почти невесомо, едва заметно шевеля губами во сне. Время от времени его крошечные пальчики дергались, будто он во сне ловил неведомые звёзды. Он был завёрнут в белую больничную пелёнку с голубым рисунком, и выглядел в ней как беззащитный инопланетянин, случайно оказавшийся на Земле.
Я улыбнулась. Сначала одними глазами, потом — медленно, всей душой. От усталости, от нежности, от какого-то невыразимого счастья, которое приходило без фанфар, но так плотно укладывалось внутри, будто жило там всегда.
«Вот и наш герой», — подумала я, глядя на Гришу. Такой нелепый, небритый, со следами слёз под глазами, с заломами на свитере — но самый настоящий. Мой. Наш.
И впервые за много месяцев я почувствовала — всё правильно. Именно здесь, именно сейчас, именно с ними.
Но долго наслаждаться этой хрупкой тишиной нам не дали.
Дверь в палату распахнулась с характерным щелчком — так, что я вздрогнула, а Гриша, уже было начавший мирно клевать носом, чуть не свалился с кровати. На пороге с пафосом, как будто объявляя о начале театрального акта, возник Тёма. В руках у него был огромный ярко-жёлтый пакет с надписью «Для самых крутых родителей», украшенный сердечками, и... логотипом пиццерии. За ним катилась целая делегация: Лёха с термосом и сумкой, из-за его ноги выглядывала Алиска, шестилетняя дочь, которая, едва почувствовала свободу, мгновенно выскользнула вперёд и помчалась к кровати.
— Ну что, новоиспечённые родители, как вам бессонные ночи? — весело ляпнул Тёма, заглядывая в палату, как в пещеру с сокровищами.
— Тише! — прошипел Лёша, ударив его локтем под рёбра. — Здесь спят!
— А вот и нет! — весело отозвалась Алиска, встав на цыпочки возле прозрачной колыбельки. Её нос почти касался пластика. — Ой! Он такой маленький! И красненький. Как варёная сосиска!
— Алиска, все дети сначала красные, — вздохнул Лёша, ставя термос и сумку с домашними вкусностями на тумбочку. — Ну что, как вы тут?
Гриша, который в этот момент как раз проснулся окончательно, среагировал первым — он моментально развернулся к малышу, будто проверяя: всё ли на месте, не исчез ли сын за время сна, не заменили ли его инопланетяне.
— Мы... — хрипло начал он, протирая глаза. — Живы. Хотя, кажется, мне снилось, что меня всю ночь топтали бегемоты.
Я хмыкнула, потянулась, зевнула и буркнула: — Это не бегемоты. Это я тебе локтем в бок врезала, когда ты начал храпеть на весь этаж.
— А-а-а, так это была ты, — протянул Гриша. — Сон-то яркий...
Тем временем Тёма уже основательно обосновался. Он разложил на столике пакет: аккуратно достал контейнеры с домашними бутербродами, печеньем, фруктами, бананы, мандаринки, коробку конфет, и, наконец, с таинственным выражением лица вынул... бутылку шампанского.
— А вот и наш baby bubbly! В честь великого события! — он поставил бутылку торжественно, будто только что закончил ораторию Гайдна.
— Тёма, ты в своём уме? — Лёха прикрыл лицо ладонью. — Это роддом. Здесь дети. Здесь медсёстры. Здесь правила.
— А ты видел эту палату?! — возмутился Тёма. — Это ВИП! Тут полотенца с монограммой! Тут унитаз с подсветкой! Тут можно ВСЁ!
— Можно, — раздался голос из-за двери. Все вздрогнули.
На пороге стояла наша медсестра. С таким лицом, будто она лично родила половину Москвы и знает всё о нас ещё до того, как мы родились. Она медленно обвела нас взглядом, остановилась на бутылке шампанского, потом — на Тёме.
Повисла секунда напряжённого молчания. А потом Тёма, не колеблясь ни на миг, вытащил из пакета шоколадку, подал ей двумя руками, как драгоценность, и с серьёзностью монарха сказал: — С наилучшими пожеланиями от команды самых крутых родителей.
Медсестра хмыкнула, кивнула — и исчезла за дверью.
И только после этого мы все рассмеялись. По-настоящему. Вслух, искренне, с облегчением, будто этот смех открыл новый этап жизни. Этап, где стало больше света, больше людей в комнате — и в сердце.
Алиска тем временем так и не отходила от колыбельки. Она стояла, склонив голову набок, разглядывая малыша с видом настоящего эксперта — как будто именно от её заключения зависела его дальнейшая судьба в этом мире. Лоб слегка наморщен, руки за спиной, щёки — в сосредоточенных ямочках.
— А почему он такой сморщенный? — спросила она с искренним недоумением, не отводя взгляда от младенца.
— Потому что он только что из живота, — спокойно объяснила я, уже начиная привыкать к детскому каскаду вопросов.
— А почему у него такие маленькие пальчики? — Спрашивает вновь Алиска.
— Потому что он сам маленький, — трепливо отвечаю я.
— А почему у него носик такой... ну... кнопочкой? — Алиса внимательно смотрим на Лешку.
— Он просто такой родился, — я улыбнулась.
— А почему... — Вновь говорит Алиса.
— Алиска, — вмешался Лёха, подошёл ближе и мягко положил руку дочери на плечо, — давай не будем мучить тётю Алису, она устала.
Алиска тут же повернулась к нему, надув губы.
— Но я же просто спрашиваю! — проговорила она с обидой, как будто её пытались лишить важной исследовательской миссии.
Гриша, который к тому моменту уже немного пришёл в себя после внезапного нашествия гостей, вдруг замер. Он взглянул на Алиску, потом на сына... и, будто приняв решение, чуть склонил голову: — Хочешь подержать его?
В палате наступила звенящая тишина. Даже Тёма с полдороги к пакету печенек замер, не донеся до рта очередную.
— Серьёзно? — Лёша даже приподнял бровь, из тех соображений, что Алиска — хоть и разумный ребёнок, но всё-таки ребёнок.
— Ну... под присмотром, — подтвердил Гриша, уже осторожно поддевая малыша из колыбельки, как будто передавал в руки хрустальный сосуд.
Алиска, не веря своему счастью, села на кровати. Вытянула руки вперёд — ладошки сложены лодочкой, спина прямая, глаза сияют. Она выглядела как настоящая фея, которой только что доверили хранить волшебную звезду.
Я невольно напряглась, сердце сжалось: этот малыш был таким хрупким, таким новым... Но Гриша, опустив его ей на колени, не отрывал рук, продолжая поддерживать головку. Алиска сидела неподвижно, словно боялась дышать.
— Он тёпленький... — прошептала она наконец, не сводя глаз с младенца. — Как котёнок!
На её лице появилась такая нежная, почти взрослая улыбка, что у меня защипало глаза.
Тёма в этот момент уже достал телефон и ловко начал снимать происходящее, медленно двигаясь по кругу, как оператор с камерой в замедленной съёмке: — Это надо заснять. Первые кадры будущей дружбы! Представляю, как они лет через пятнадцать пересматривают это видео: «Вот, мол, с тебя всё и началось...»
— Тёма, — сказала я строго, приподнимая палец, — если ты выложишь это в сторис раньше, чем мы сами объявим...
Он на секунду замер, как будто задумался — и нехотя убрал палец с кнопки «опубликовать».
— Да ладно вам, я же не монстр... — пробурчал он, но телефон не убрал. В этот момент малыш издал еле слышный, почти жалобный писк и зашевелился. Алиска замерла, глаза округлились.
— Он... он пошевелился! Он живой! — восклицает девочка замерев.
— Конечно живой, — хихикнул Гриша. — Он же человек, не кукла.
— А можно я его ещё чуть-чуть подержу? Ему, кажется, со мной хорошо, — Лёха и Гриша переглянулись. Я кивнула.
— Только чуть-чуть. И не двигайся, хорошо? — Говорит Гриша, продолжая держать Лешку.
— Обещаю, — серьёзно кивнула девочка.
Она сидела так, будто это было самое важное поручение в её жизни. И в этот момент в комнате повисла тишина, но уже совсем другая — мягкая, тёплая, наполненная светом и покоем. Даже Тёма не решился её нарушить. А я подумала: может быть, именно ради таких моментов и стоит проходить через бессонные ночи, страхи, роды, гормональные бури и торчащие волосы. Ради этих крошечных рук на детских коленях. Ради этой любви, которая вдруг рождается между двумя маленькими существами — и обещает быть на всю жизнь.
— Когда вас выписываю? — спрашивает Леша.
— Сегодня сделают осмотр и скажут точную дату, — говорю я.
— Надеюсь, завтра, — вздохнул Гриша, осторожно поправляя одеяльце вокруг малыша. — Уже соскучился по дому.
Алиска, не отвлекаясь от младенца, вдруг спросила: — А он... он будет со мной играть, когда подрастёт?
Гриша улыбнулся: — Ещё как! Ты же будешь его старшей сестрой. Он будет бегать за тобой хвостиком, а ты его учить всяким важным вещам.
— Например, как правильно есть мороженое, чтобы оно не капало, — серьёзно предложила Алиска.
Малыш на коленях у Алиски снова пошевелился, его крошечные пальцы сжались в кулачок, будто он пытался что-то ухватить.
— Ой, смотрите! — прошептала девочка. — Он меня за палец держит!
И правда — её мизинец теперь был в его ладошке. Совсем слабо, но очень трогательно.
— Крепко держится, — улыбнулся Леша. — Видимо, решил, что ты теперь его главный человек.
Алиска сияла.
— Я буду лучшей старшей сестрой на свете, — торжественно объявила она. — Научу его всему!
Гриша тихо рассмеялся: — Ну, теперь у малыша нет шансов. Он обречён вырасти гением.
Тёма, всё ещё снимая, добавил: — Или профессиональным дегустатором мороженого.
Комната снова наполнилась смехом, а я поймала себя на мысли, что сердце больше не сжимается от тревоги. Вместо этого в груди было что-то тёплое и лёгкое, как первый солнечный луч после долгой зимы.
— Ладно, — осторожно поднялся Гриша, — давай-ка теперь маме передадим этого буяна, а то он скоро проснётся и захочет кушать.
Алиска нехотя, но послушно разжала пальцы, а Гриша бережно забрал малыша, передавая его мне.
— Спасибо, — прошептала девочка, всё ещё смотря на Лешку широкими, сияющими глазами.
— За что? — удивился Леша.
— Что разрешили подержать, — говорит Алиска.
Гриша потрепал её по волосам: — Это только начало. Теперь у вас впереди куча времени вместе.
Тёма наконец опустил телефон и потянулся: — Ну что, команда, теперь идём отмечать? Я голоден как тот кот, который, по моим подозрениям, уже съел все запасы печенья у меня дома.
— Ты всегда голоден, — закатила глаза Алиска, но тут же оживилась. — А можно торт? С кремом!
— Можно, — кивнула я, поправляя малыша на руках. — Но сначала давайте дождёмся врача и официального разрешения на побег.
— Тогда я пойду спрошу у медсестры, когда будет обход, — тут же вскочил Тёма и исчез за дверью, оставив после себя лишь лёгкий ветерок.
Леша покачал головой: — Энергии у него — хоть отбавляй.
— Зато не соскучишься, — улыбнулась я.
Алиска тем временем уже устроилась у окна и что-то увлечённо рисовала в блокноте.
— Что там? — поинтересовался Гриша, заглядывая через плечо.
— План, — серьёзно ответила она. — Какие игры мы будем играть, когда малыш подрастёт.
На листе уже красовались схематичные рисунки: пирамидки, мячики, а в уголке — два человечка, держащихся за руки.
Гриша обнял её за плечи: — Отличный план.
Я посмотрела на малыша, который теперь мирно посапывал у меня на руках, потом на Алиску, увлечённую своими идеями, на Лешу, который что-то бормотал себе под нос, проверяя сумки, и на пустую дверь, за которой уже слышался голос Тёмы, что-то оживлённо выяснявшего у медперсонала.
И подумала: да, это именно та жизнь, о которой я мечтала. Шумная, немного хаотичная, но совершенно прекрасная.
***
Дверь захлопнулась за нами с таким облегчением, будто мы сбежали от урагана в безопасный бункер. Гулкие шаги по больничным коридорам, шум лифта, тревожная возня с ключами у двери — всё это осталось позади. Здесь, в квартире, царила полутемнота, наполненная запахом нашего дома: кофе, пыли на книжных полках, немного ванили — как будто даже воздух знал, что нам сейчас нужно успокоение.
Гриша держал конверт с малышом обеими руками — будто это был не младенец, а ядерный реактор на ручном управлении. Он ступал медленно, размеренно, не мигая, не дыша лишний раз, и только когда подошёл к дивану и аккуратно поставил свёрток на мягкие подушки, позволил себе выдохнуть.
— Всё, — выдохнул он, отступая на шаг, будто только сейчас поверил в реальность происходящего. — Мы дома.
Я подошла к дивану и медленно опустилась рядом, колени дрожали от усталости, но в груди было светло и тихо, как в храме. Осторожно развернула уголок одеяла, и там — он. Наш сын. Лёшка. Маленький, будто нарисованный, с тонюсенькими ресницами, покачивающимися при каждом вдохе. Он посапывал, как крошечный моторчик, пуская почти неслышные пузырьки воздуха, и от этого звука мне захотелось смеяться и плакать одновременно.
Его щёчки уже не были такими сморщенными, как в первый день. Они округлились, налились мягкостью и нежностью, но всё равно казались такими уязвимыми, такими настоящими, что мне захотелось накрыть их ладонями — просто чтобы защитить от любого сквозняка мира. Чтобы ни один звук, ни один грубый взгляд, ни одно горе не коснулись его — никогда.
— Боже... — прошептала я, наклоняясь ниже и касаясь его крошечного кулачка, такого тёплого, будто он вобрал в себя всё солнце. — Он здесь. По-настоящему.
Гриша сел рядом, молча, почти благоговейно. Его рука обвила мои плечи, неуверенно, как будто он не был до конца уверен, можно ли потревожить эту тишину. Он не говорил громко — просто наклонился ко мне и прижался губами к виску, задержался там на секунду, чуть дрогнув.
— Теперь нас трое, — прошептал он, и в этих словах было всё: усталость, облегчение, страх и какое-то первобытное счастье. Тихое. Чистое. Настоящее. Я кивнула, не в силах ответить. — Спасибо тебе, — прошептал он, и его голос слегка дрогнул. Я почувствовала, как его губы снова коснулись моего виска — чуть дольше, чуть теплее, как будто он боялся, что если оторвётся хоть на секунду, всё исчезнет, растворится, окажется сном.
— За что? — прошептала я в ответ, не поворачивая головы. Голос едва звучал — только дыхание, только шёпот.
Он помолчал, и я услышала, как он глубоко вздохнул — тот самый, особенный вдох, которым он всегда собирался с мыслями перед чем-то важным.
— За то, что решилась. За то, что выдержала. За то, что выбрала всё это — меня, его, нас. — Он говорил медленно, будто каждое слово вытягивал из самого сердца.
— И... за то, что ты вообще есть.
Я повернулась к нему, не сдерживая улыбки — уставшей, расплывчатой, но настоящей. Наши лбы почти соприкоснулись, и в этот момент в комнате стало ещё тише, как будто даже время остановилось — просто чтобы дать нам это мгновение.
— Мы всё сделали вместе, — ответила я. — И теперь у нас есть он.
Мы посмотрели на Лёшку — он всё ещё спал, наморщив носик, словно ему снился какой-то важный младенческий сон. Крошечные пальчики шевелились во сне, будто он пытался ухватить что-то неуловимое — может быть, наш голос, может, наше дыхание. Может, ощущение того, что он дома.
Гриша опустился на колени перед диваном, склонился и осторожно провёл пальцем по крошечной пяточке, выглянувшей из одеяла.
— Никогда не думал, что могу кого-то так любить с первого взгляда, — сказал он с лёгкой улыбкой. — И это при том, что он даже не умеет говорить.
— Ещё, — поправила я. — Он ещё не умеет. Подожди, он и говорить будет, и спорить, и топать ногами, и...
— ...и кричать «я вас ненавижу», когда ему будет пятнадцать, — Гриша ухмыльнулся, но в глазах его сверкнула тень.
Я вздохнула: — А мы будем всё равно любить. Даже когда он хлопнет дверью, даже если уедет далеко. Потому что он — часть нас. Неразделимая.
Гриша молча взял мою руку и крепко сжал её.
— Я не знаю, как быть отцом, — признался он. — Но я точно знаю, что хочу научиться.
— Мы будем учиться вместе, — сказала я. — Шаг за шагом. Ошибка за ошибкой. С бутылочками, подгузниками, бессонными ночами... и вот этим. — Я кивнула на малыша, который издал во сне крохотный хрюк.
— А когда он подрастёт... — добавил Гриша, — научим его собирать стадионы, либо что он захочет.
Мы снова замолчали. Не потому, что не было слов, а потому что они были уже не нужны. Всё было сказано — даже в молчании. Небо за окном медленно затягивалось вечерними красками, и впервые за долгие дни я почувствовала не тревогу, а покой. Настоящий. Тёплый. Домашний. Мы были дома. Мы были вместе. Мы были трое.
***
Темнота за окном сгустилась, плотно, вязко — как будто ночь накрыла город тяжёлым бархатом. В квартире горел только один ночник — теплый, приглушённый, рассеянный, как свет далёкой звезды, еле пробивавшийся сквозь полупрозрачный тюль. Он отбрасывал на стены золотистые блики, превращая комнату в тихое убежище, в капсулу покоя, где будто бы остановилось время.
Лёшка спал в своей новой колыбельке — белоснежной, с тонкими голубыми звёздочками по бокам. Её подарил Лёша, как только узнал о том, что это мальчик. Теперь колыбелька стояла у нашей кровати, и казалась почти нереальной — слишком аккуратной, слишком чистой, слишком... как будто из какого-то другого, глянцевого мира. Но в ней был он. Настоящий. Маленький. Наш.
Он посапывал во сне — ровно, почти неслышно, лишь иногда вздрагивая, и каждый раз мы с Гришей замирали — синхронно, как будто нас кто-то управлял пультом. Мгновение — и ничего. Всё хорошо. Просто сон.
Я сидела на краю кровати, обхватив ладонями чашку чая. Он давно остыл, забыл вкус и аромат, но я не могла выпустить его из рук — это была единственная тёплая вещь в этой комнате, если не считать Гришиного взгляда.
Гриша стоял у окна. Закутанный в мой розовый халат — потому что свой он, конечно же, забыл в больнице, когда собирал вещи в панике. Полы халата были ему коротки, рукава — до локтя, но он держался в нём с таким достоинством, словно носил шелковый кимоно. Его лицо было бледным, напряжённым, глаза — приклеены к малышу. Он не моргал. Не дышал глубоко. Только смотрел.
— Ты думаешь, он дышит? — прошептал он вдруг, не отрывая взгляда. Я вздрогнула.
— Да, — ответила, хотя в тот же момент поймала себя на том, что сама буквально две минуты назад наклонялась к колыбельке и ловила едва уловимые движения грудной клетки. — Дышит.
— А почему так тихо? — Спрашивает Гриша.
— Потому что он спит, Гриш, — отвечаю я.
— Но... разве дети не должны... ну, хотя бы шевелиться? Или издавать звуки? — Спрашивает вновь рэпер.
— Он дышит. Он тёплый. Всё нормально, — говорю я.
Гриша продолжал стоять, будто приклеенный к полу. Его руки были сжаты в кулаки, губы сжаты до белизны, а взгляд — прикован к крошечной фигуре в колыбельке. В его глазах стояло не просто волнение — в них плескался ужас первооткрывателя, случайно обнаружившего целый новый мир, к которому нет инструкции.
Потом он медленно, словно преодолевая сопротивление воздуха, сделал шаг вперёд и наклонился над Лёшкой. Взгляд его смягчился, но не стал спокойнее — наоборот, в нём смешались священный трепет и растерянность. Он смотрел на сына так, как будто ждал, что тот сейчас внезапно заговорит на латыни или... взлетит. Как будто не верил до конца, что это настоящее человеческое существо, их сын, его ответственность, их общая новая реальность.
— А если он голоден? — почти шёпотом, но с такой паникой, как будто сейчас в комнате должен был завыть сигнал тревоги.
Я усмехнулась, но мягко: — Он бы проснулся, Гриша. Поверь. И не просто — он бы объявил об этом на весь дом. Возможно, на весь район.
Гриша слабо кивнул, но это его не успокоило: — А если ему холодно?
— У него одеяло, тёплый комбез, и термометр, который ты проверил уже три раза. Здесь двадцать три градуса, мы не в пещере, — говорю я.
— А если... — начинает он.
— Ляхов. — Я подошла ближе, поставила чашку с давно остывшим чаем на тумбочку и мягко взяла его за руку. Она была тёплая, но вся дрожала, будто в ней бился лишний, ненужный пульс. — Он в порядке. Мы в порядке. Всё хорошо.
Он сжал мои пальцы в ответ — судорожно, будто за спасательный круг. И выдохнул. Долго, медленно, с шумом, как будто только что сдулся гигантский воздушный шар, набитый тревогами.
Он провёл рукой по лицу — торопливо, по-мужски небрежно, но выдал себя: глаза были влажные, уголки покрасневшие. Он зацепил пальцами ресницы, как будто пытался стереть не только влагу, но и весь комок в горле. Плечи его поникли, как будто кто-то отключил пружины внутри.
— Я просто... — прошептал он, не поднимая глаз. — Я не знаю, что делать. Вообще. Всё время боюсь. Боюсь, что сделаю что-то не так. Что он заплачет, а я не пойму, почему. Что он вырастет и... и будет помнить, что я облажался. Что я был не тем, кем должен.
Я молчала секунду. Потом аккуратно обняла его за талию, прижалась щекой к его груди. Сердце под тканью халата билось неровно, как у ребёнка после плохого сна.
— Гриш. — Я говорила тихо, но каждое слово как якорь. — У нас нет опыта. Мы не обязаны быть идеальными. Мы просто... учимся. Вместе. С ним. С нуля. Так делают все. Даже те, кто делает вид, что всё знает.
Он обнял меня в ответ — неуверенно, словно боялся задеть, но с такой тоской, с такой жаждой поддержки, что я сжала его крепче.
— Я правда... — прошептал он, — так сильно хочу быть хорошим отцом. Просто не знаю, как.
Я подняла голову и заглянула ему в лицо. В его глазах всё ещё плавали слёзы, а брови были сдвинуты, как у потерянного мальчишки. Я провела пальцами по его щеке.
— Ты уже хороший отец, зай. Потому что ты переживаешь. Потому что ты стоишь здесь, в моём розовом халате, не спишь вторые сутки и панически проверяешь температуру в комнате. Это и есть — быть отцом. Не знать, но стараться. Падать, но не убегать. И любить вот так. До дрожи, — Он кивнул. Почти незаметно. И снова взглянул на Лёшку, который мирно сопел, скрючив ручки у подбородка.
— Он даже не представляет, как мы его любим, — прошептал Гриша.
— Зато он чувствует. Даже если не понимает. Он знает. — Я посмотрела на Лёшку. — И я знаю. Спасибо тебе.
Он ничего не ответил, только сжал мою руку сильнее и снова прижался щекой к моей голове. Я молча прижалась к нему ближе. Он был весь напряжённый, как струна, но через пару секунд обмяк, обнял меня, спрятал лицо в мои волосы. Я чувствовала, как быстро колотится его сердце — сбивчиво, неровно, словно он бежал марафон, но так и не добежал до финиша.
— Мы разберёмся. Вместе, — сказала я тихо. Он кивнул — и в этот момент Лёшка издал первый звук. Жалобный писк, как будто его ущипнули за щёчку. Через секунду — второй. Погромче. Третий — и всё: началось.
Малыш закричал. Сначала тонко, потом пронзительно, как будто оповещал мир о начале новой эры. Мы с Гришей дёрнулись синхронно, как под током, и бросились к колыбельке.
— Что?! Что с ним?! — Гриша чуть не вырвал бортик, когда схватил ребёнка на руки.
— Он... — Я подбежала, прислушалась, понюхала, прищурилась. — Он мокрый.
— Он... что? — Спрашивает Гриша.
— У него полный подгузник, Гриша! — говорю я.
Он уставился на меня с абсолютным непониманием: — Ты хочешь сказать... я должен был...
— Да, — сказала я, уже доставая новый подгузник и салфетки. — Это называется «уход за ребёнком». Добро пожаловать в реальность. Они рождаются. И с этого момента ты в игре.
Он уложил Лёшку на пеленальный столик так аккуратно, словно это была разбитая ваза XVIII века. Мы замерли перед ним, как два испуганных студента перед экзаменом.
— Ладно, — сказала я. — Снимаем старый.
— А если он... взорвётся? — говорит он.
— Тогда я подам на компенсацию, — буркнула я и расстегнула липучки.
Гриша охнул так, будто я выдернула проволоку из мины: — Это же не мог он сделать. Он же маленький!
— Ты хочешь это обсудить или помочь? — спрашиваю я сморщив нос.
Он с трудом взял малыша за ножки — двумя пальцами, как филигранный хирург, при этом скривившись, будто держит лягушку.
— Ты держишь его, как бокал «дом Периньон», — прошипела я.
Промыли. Протёрли. Надели. Криво, но надели. Лёшка, получив сухость и внимание, умолк почти сразу. Он посмотрел на нас мутными синими глазками, зевнул и снова сдался сну. А мы стояли над ним, растрёпанные, в пятнах, взмыленные, и в какой-то момент переглянулись — и расхохотались.
— Мы — родители, — выдохнул Гриша. — Честно. Настоящие. С грязью, соплями и всем вот этим.
— Добро пожаловать, — кивнула я. — И это был только первый уровень.
— Сколько их ещё? — спрашивает Гриша.
— Бесконечность, — говорю я.
Он вздохнул, провёл рукой по моим волосам и обнял меня.
— Спокойной ночи, сынок, — прошептал он, уже с нежностью, не с паникой.
— Спи крепко, малыш, — сказала я.
А потом мы сели рядом с колыбелькой. Просто сидели. Час. Может, два. Не говоря. Не двигаясь. Слушая, как он дышит. Проверяя, как двигается его грудь. Замирая при каждом звуке.