5. Шаг за шагом
Pov Alisa.
Спустя три дня.
Загс.
Я стою перед зеркалом в маленькой комнатке для новобрачных, и всё вокруг кажется странно зыбким — будто я ступила в чужую сказку, которую кто-то придумал специально для меня. Шёлковое короткое белое платье ложится по телу как вода — лёгкое, холодящее, почти невесомое. Оно без кружева, без пайеток, без блестящей мишуры. Только ткань, только кожа, только я. И чувство, что это не просто момент — это порог. Что я стою на границе двух жизней: той, что была, и той, что начинается.
В зеркале — лицо без грима. Слегка покрасневшие глаза, чуть подрагивающие губы, волосы собраны небрежно — не как для съёмки, не как для сцены. Как для него. В дверь стучат.
— Лисенок, можно? — знакомый голос Ани, тёплый, чуть охрипший — видно, волновалась. Как всегда.
Я киваю — хотя она, конечно, не видит: — Да.
Дверь открывается, и словно вместе с ней в комнату врывается всё, чего я боялась — и всё, что меня спасает: шум, хаос, смех, настоящесть.
Аня первая — в нежно-персиковом платье, с бокалом шампанского, которое, кажется, она материализовала из воздуха. Щёки пылают от волнения, глаза блестят. За ней — Кая, в платье с кружевной спинкой, с хитрой улыбкой, будто знает что-то, чего не знаю даже я.
Она ловко хватает меня за руку покрутив: — Боже, Алис. Ты — идеальная.
Саша замыкает процесс — в светлой рубашке, с растрёпанными волосами, как всегда.
— Ты выглядишь потрясающе, — Аня кладёт руки на щеки, будто сдерживает слёзы. — Просто... боже мой, как же ты красивая, мать твою.
Я смущённо отвожу взгляд — и всё равно снова смотрю в зеркало. Да. Я действительно выгляжу иначе. Как будто впервые за долгое время — не прячусь.
— Гриша уже там? — спрашиваю, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
Кая подходит ближе, ловко поправляет выбившуюся прядь у виска: — Стоит у арки, как вкопанный. Волнуется так, что мы уже дважды думали, надо ли его откачивать.
— И уже дважды переспросил, не передумаешь ли ты, — подхватывает Саша. — Я предложил монетку бросить.
— Идиот, — улыбаюсь я, чувствуя, как с каждым словом становится легче.
— Твой идиот, — тихо, но с теплом говорит Аня. — И это самое главное.
В этот момент дверь снова открывается — без стука, с характерным скрипом. На пороге — маленькая Алиса. Шестилетняя дочь Лёши, в нежно-розовом платьице и с цветочным венком, чуть сползшим на лоб. Она держит в руках маленький букетик — почти как у взрослой подружки невесты — и смотрит на меня широко распахнутыми, серьёзными глазами.
— Ты, как принцесса, — говорит она оглядывая меня.
Я опускаюсь на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне: — Ну... почти, — улыбаюсь.
— Папа сказал, что ты выходишь замуж за дядю Гришу, — продолжает она. — А потом у вас будет малыш. Он правда будет?
На секунду повисает абсолютная тишина. Аня и Кая переглядываются смотря на Сашу, который в шоке, ведь девочки узнали все еще три дня назад. Я смотрю в её наивные, абсолютно искренние глаза. И не могу соврать.
— Да, Алисонька. Всё верно, — говорю я.
— А я смогу с ним играть, когда он родится? — спрашивает она с тихой надеждой.
Я чувствую, как в груди поднимается волна чего-то необъяснимого. Смех, слёзы, благодарность, любовь — всё сразу: — Конечно. Он будет очень рад.
Она кивает и вдруг, без предупреждения, кидается ко мне, обнимает за шею. Маленькие руки крепко обхватывают, венок чуть сползает мне на плечо.
— Тогда я очень рада, — шепчет она мне на ухо.
И в этот момент что-то внутри меня сжимается... и тут же тает. Как лёд под солнцем. Как страх, уступающий место покою. Как одиночество, которое больше не вернётся. Я обнимаю её в ответ. Алиса, наверно была моим самым любимым ребёнком, ведь сколько лет мы уже знакомы с Лешой, практически сколько периодически, я оставалась с Алисой, либо кто-то еще из близких Леши, пока он был на концерте, либо в туре.
Когда я выхожу под руку с отцом, мир будто замирает. Ветер треплет подол платья, где-то на заднем плане играет нежная инструментальная версия какой-то знакомой мелодии, но я её почти не слышу. Всё, что существует в этот момент — это он. Гриша.
Он стоит у ротонды, окружённый белыми цветами и летним светом, который ложится на его плечи, как одобрение с небес. Тёмный костюм сидит идеально. Галстука нет, вместо него бабочка — и это, как ни странно, делает его ещё торжественнее. Он такой... живой. Настоящий. Спокойный снаружи — но внутри, я знаю, бушует шторм.
Он смотрит на меня, как будто в первый раз. И в последний. Как будто он не просто видит меня — он узнаёт.
Рядом с ним — родные и близкие.
Федя, сдержанно улыбается, держа за талию жену Сашу, а на руках — маленькая Нина, в белом платьице, с веночком. Тема — в строгом костюме, но кроссовках, упрямо держащий лицо, будто не хочет, чтобы кто-то догадался, как он растроган. Лёша — с Алисой, которая застыла с огромными глазами, зажав в руках корзинку с лепестками. Рядом с Лёшой стоит Егор, с которым мы оба близко дружили. Мама Гриши, Татьяна Николаевна, сжала губы, но в её взгляде — гордость, нежность и что-то едва заметно дрожащие в уголках глаз. Его брат Дима с кольцами, почти не дыша. Мои родители — мама с мокрыми глазами, в платочке, который только мешает ей вытирать слёзы, и папа, который не говорит ни слова, но его рука, сжимающая мою, дрожит едва заметно.
И всё это я вижу, будто в замедленной съёмке, как в кино. Но потом — всё исчезает. Остаётся только Гриша. Он делает шаг вперёд. Мир перестаёт дышать.
— Ну что, любовница, — шепчет он, когда мы оказываемся совсем рядом. Его голос — низкий, почти охрипший, срывающийся от чего-то большего, чем просто волнение. — Теперь официально.
Я прикусываю губу. Усмехаюсь.
— Передумать ещё не поздно, — поддеваю его, но сама чувствую, как внутри всё замирает.
Он смеётся — тихо, по-настоящему. Его пальцы находят мои: — Размечталась.
Мы подходим к ротонде. Свет падает на нас, как благословение. Регистратор — пожилая женщина с добрыми глазами — что-то говорит, но я почти не слышу слов. Только чувствую, как его рука крепче сжимает мою. Как мои пальцы дрожат, но он не отпускает. Как в груди стучит два сердца — моё и то, что внутри меня. И всё сходится в одну точку.
— Согласны ли вы... — Спрашивает работница Загса.
Я говорю «да» почти не раздумывая — потому что уже давно согласна. Гриша отвечает хрипло, но уверенно.
— Да, — Мы обмениваемся кольцами. И тогда он целует меня.
Это — как дыхание после долгого задержки воздуха. Как признание без слов. Как обещание, которое не требует клятв. Это — как первый и последний поцелуй в его жизни.
***
Машина мягко катится по московским улицам, убаюкивая, будто качает нас на волнах чего-то нового, не до конца понятного, но уже родного. Город пульсирует за окном: огни, фонтаны, силуэты старых зданий в вечернем свете — всё расплывается, будто нарисовано акварелью. Но я почти ничего не вижу. Моё внимание — не за стеклом. Оно — здесь, внутри.
На нашей переплетённой руке.
Гриша держит мою ладонь крепко, будто боится, что если отпустит — я исчезну. Его пальцы длинные, тёплые, чуть шершавые. Он не просто держит — он говорит ими. Говорит, не открывая рта. Его большой палец медленно проводит по моей коже, вырисовывая невидимые круги на моей ладони. Этот жест такой тонкий, что его легко пропустить. Но я чувствую — до дрожи в позвоночнике, до мурашек, что бегут по рукам и затылку.
— Ты не передумала? — вдруг спрашивает он. Голос тихий, будто мы всё ещё в той ротонде, где звуки нельзя повышать, чтобы не спугнуть чудо.
Я поворачиваю голову. Смотрю на него — так близко, что вижу каждую деталь. Линия его челюсти напряжена, как перед выходом на сцену. Губы слегка сжаты — это не тревога, а сосредоточенность. Ресницы отбрасывают длинные тени на высокие скулы. Он не смотрит на меня. Он боится услышать что-то не то?
— Нет, — говорю просто. Я действительно не передумала. Я здесь. С ним. Он поворачивается ко мне. Его глаза встречают мои — и я тону в этом взгляде. Там — всё. — А ты?
— Даже не начинай, Ляхова, — говорит он, и я улыбаюсь.
Машина останавливается у небольшого ресторана с видом на город. Это не пафосное место — не пафос для нас. Это уютное пространство на крыше старого здания, с деревянными перилами, фонариками, натянутыми над террасой, и видом на вечернюю Москву, сияющую, как ожерелье из огней.
Когда мы выходим, нас встречают аплодисментами, звонкими криками «Горько!» и раскатистым смехом. Кто-то уже разливает шампанское, кто-то снимает на телефон, кто-то просто стоит с тёплыми глазами, в которых — вера.
На террасе только свои. Мы — здесь, как дома. В центре — круглый стол, накрытый белоснежной скатертью. По периметру — гирлянды из лампочек и живые цветы, будто лето само украсило наш вечер. Всё, как я мечтала: просто, красиво, по-настоящему.
Федя первым поднимает бокал, откашливается, словно собирается сказать тост на вручении Оскара: — За то, чтобы вы всегда были друг у друга за спиной. И перед лицом. И вообще — везде, куда ни плюнь!
Все разражаются смехом. Кто-то уже чуть навеселе, кто-то просто расслаблен и счастлив. Звук бокалов, чоканье, звон хрусталя. Я чувствую, как Гриша прижимает меня к себе. Его губы касаются моего виска, оставляя крохотное «здесь и сейчас».
— Слышала? — шепчет он.
— Нам велели быть везде, — улыбаюсь, чуть повернув голову, чтобы видеть его глаза.
— Ясно, — он кивает. — Значит, от тебя теперь не скрыться.
— Никогда, — отвечаю ему его же словом.
Он целует меня — уже не так сдержанно, не осторожно, как в ротонде, а с открытостью, которую не прячут даже на людях. Терраса взрывается возгласами: «Горько!» — и я чувствую, как жар поднимается к щекам, но я не отстраняюсь. Я хочу быть рядом. Совсем рядом.
Егор рядом с Федей, с бокалом в руке: — Я просто скажу одно, — начинает он. — Алиса и Гриша — два самых упрямых человека, которых я знаю. Упрямых до идиотизма. Каждый по-своему. И если уж вы решили быть вместе — то, чёрт возьми, у вас всё получится.
Снова смех, одобрительные возгласы. Но Гриша смотрит на меня не смеясь. Он будто вообще не слышит всех остальных. Он слышит только это: у вас всё получится.
— Получится, — тихо говорит он. Почти шёпотом. — Слышала?
***
Шум за столом постепенно стихает. Праздник рассыпается на уютные фрагменты: кто-то хохочет у барной стойки — там, конечно, Федя, громкий, как всегда, с коктейлем в одной руке и тостом наготове в другой. Кто-то листает фотографии на телефоне, рассуждая, у кого получился лучший кадр с тортом или танцем. Атмосфера — почти домашняя, тёплая, дышащая.
Мама Гриши сидит чуть в стороне — не потому, что её избегают, а скорее потому, что сама отошла. Её бокал с вином неторопливо мерцает в свете лампочек, а тонкие пальцы машинально разглаживают складки на скатерти, как будто это поможет распутать мысли в голове. В её взгляде — не тревога, нет. Что-то глубже. Сложнее. Она будто пытается найти ответ на вопрос, который боится задать вслух.
Я колеблюсь. Но потом делаю шаг.
— Можно? — мягко спрашиваю, указывая на свободный стул рядом.
Она вздрагивает. Не резко, не раздражённо — скорее, как человек, которого неожиданно выдернули из внутреннего диалога. Вскидывает глаза, узнаёт меня — и кивает: — Конечно, садись.
Я опускаюсь на стул, стараясь не мять платье, но ткань всё равно немного собирается на коленях. Оно уже немного помялось за вечер, но мне всё равно. Я чувствую себя уязвимой — будто снова подростком перед строгим учителем. А ещё — как будто меня сейчас будут взвешивать на невидимых весах: достойна ли я её сына.
— Красивое платье, — неожиданно говорит она.
Я почти вздрагиваю. Но улыбаюсь: — Спасибо. Я хотела что-то простое... не броское.
— Это чувствуется, — тихо отвечает она. И это не упрёк, не ирония — просто констатация. Тепло в голосе есть. Едва уловимое, но есть.
Между нами повисает пауза. Не неловкая. Не враждебная. Просто — наполненная воздухом, в котором ещё не оформились слова.
— Вы не против, что всё... так быстро? — спрашиваю я прямо, будто разрывая тишину скальпелем.
Она поднимает брови. Потом отводит взгляд, будто всматривается куда-то сквозь шум и свет. Находит взглядом Гришу. Он в другом конце террасы — увлечённо что-то рассказывает Лёхе, жестикулирует так, как только он умеет: широко, эмоционально, с азартом. Лёха кивает, улыбается, кидает реплики. И в какой-то момент Гриша вдруг, будто по наитию, ищет меня взглядом. Мельком, но точно. И, заметив, задерживает взгляд на долю секунды — как якорь.
— Если бы это был просто брак... — медленно начинает Татьяна Николаевна, — может, и была бы против. Мне не семнадцать лет, я знаю, как бывает. Но... — Она делает паузу. Вдох. — Я вижу, как он на тебя смотрит. Так он не смотрел ни на кого. Никогда. — Моё сердце сжимается. И одновременно — расправляется. Это... весомо. Это — признание. — Он у меня упрямый, — продолжает она, не отрывая взгляда от сына. — Всегда таким был. Если решил, что что-то — его, пойдёт на пролом. Добьётся. Пусть даже десять раз будет сложно. Пусть головой об стену, но не сдастся. — Она на секунду поворачивается ко мне, пристально. — И если он решил, что ты — его... — она пожимает плечами. — Значит, так и есть.
Я не знаю, что ответить. Слова есть — но ни одно не кажется достаточно точным, не хочется быть фальшивой.
— А малыш... — вдруг говорит она, и я чувствую, как по коже пробегает лёгкий холодок. Я боюсь услышать укор. Или боль. Или фразу: «Ну вы же понимаете...» Но в её глазах — ни тени осуждения. Ни злости. Ни горечи. — Ты не переживай, — говорит она мягко. — Всё будет хорошо.
Я глотаю воздух. Слишком резко: — Вы... не злитесь? Что так вышло?
— Злилась бы, если бы вы оба были детьми. Глупыми. Безответственными. Но вы — не такие. Вы взрослые. Ему 31, тебе 25. И, кажется, уже давно знаете, чего хотите. Просто... — она чуть хмурится, её пальцы сжимают бокал. — Берегите друг друга. Не по праздникам, не когда легко. А всегда. Даже если сложно. Даже если захочется хлопнуть дверью.
Я киваю. В горле встает ком, сухо и горько. Как будто я проглотила слёзы, которых не было.
— Я постараюсь, — шепчу.
— Я знаю, — отвечает она, и впервые за весь вечер по-настоящему улыбается. Тепло. Без защиты. — Иначе бы не отпустила его сегодня. — Я удивлённо моргаю.
— Это... вы знали? — Спрашиваю я.
— А как же. — Она откидывается чуть назад. — Думаешь, он не советовался? Звонил посреди концерта в панике, говоря, что кажется я целился слишком метко. — Я смеюсь. Не сдержанно, не театрально — по-настоящему. Смех выходит сам.
И в этот момент Гриша оборачивается. Улавливает момент — и уже с привычной тревогой хмурится: — Мам, ты её не пугаешь там? — голос у него звучит почти настороженно.
— Да замолчи ты, — фыркает Татьяна Николаевна, а в голосе столько нежности, что хочется обнять её. — Иди сюда. Жена твоя устала, а ты тут машешь руками, как ветряная мельница.
Он подходит. Целует маму в щёку — быстро, по-детски. Потом — меня. В губы. Уже не символично. А так, как целуют своих. Просто. Мягко.
— Всё в порядке? — спрашивает он тихо, почти касаясь губами моей щеки. Я смотрю на него. На его родное лицо. На глаза, полные света.
— Всё прекрасно, — отвечаю я. — Обсуждаем твою меткость, — смеюсь я.
Он застывает на секунду, затем его лицо расплывается в той самой ухмылке, которую я так люблю — чуть кривой, бесшабашной, по-мальчишески озорной.
— Ну что, мам, признавайся, — он опускается на корточки между нами, кладёт руки нам на колени, — ты же гордишься моей меткостью?
Татьяна Николаевна бьёт его по плечу, но в уголках её глаз собираются смешинки: — Дурак. Совсем сдурел.
— Зато какой меткий дурак, — парирую я, и он тут же поворачивается ко мне, глаза горят.
— О, жена уже защищает! — Он хватает меня за руку, прижимает её к своей груди. — Слышала, мам? У меня теперь личный адвокат.
— Это у нее личный дурачок, скорее, — ворчит Татьяна Николаевна, но я вижу, как её губы дрожат, сдерживая улыбку.
Гриша вдруг серьёзнеет. Берёт мамину руку, мою, соединяет их вместе: — Главное, что теперь вы — мои самые важные женщины. Обе.
Татьяна Николаевна смотрит на наши соединённые руки, потом — на меня. В её глазах что-то меняется.
— Ну что ж, — говорит она наконец, — раз уж так вышло... Добро пожаловать в семью, дочка.
И в этот момент где-то за спиной раздаётся взрыв смеха — Федя что-то кричит, Лёха хохочет, бокалы звенят. Но для меня сейчас существует только это: тёплые ладони, держащие мою. И чувство, что какая-то важная дверь только что открылась.
Гриша целует маму в лоб, потом — меня. В губы. Быстро, но так, чтобы я почувствовала — это навсегда.
***
Гости постепенно начинают расходиться, словно праздник мягко сходит на нет, унося с собой смех, разговоры и мерцание гирлянд. Воздух наполняется уютной усталостью — как после долгого, тёплого дня, наполненного солнцем и чувствами.
Федя с Сашей уезжают первыми. Федя шутит напоследок — что-то про то, как он обязательно возьмёт реванш на следующей свадьбе, хоть никто и не понимает, у кого и за что. У него в руке коробка с тортом, а у Саши — спящая Нина, свернувшаяся у неё на плече, с растрёпанными кудряшками и открытым ротиком. Сонное лицо дочери почти растворяется в светлой ткани маминых плеч. Саша улыбается на прощание, устало, но счастливо. Федя машет рукой, и их машина растворяется в сумерках, сверкая габаритами.
Следом собираются Лёха и Алиса. Алиса цепляется за последний аккорд вечера: пытается собрать как можно больше конфетти, сыплющегося с пола, будто это кусочки счастья, которые надо унести с собой. Она зевает — так широко, что слёзы выступают в уголках глаз, но упрямо продолжает свою миссию.
— Лиса, ну пойдём уже, — устало, но с нежностью говорит Лёха, поднимая её на руки. — Хватит спасать конфетти, они справятся.
Она обнимает его за шею, зарываясь лицом в ворот его пиджака, и машет мне ручкой поверх его плеча: — Покааа, Алиска, пока дядя Гриша, И малышу пока.
Я улыбаюсь, слегка махаю в ответ: — Пока, зайка. Спи сладко.
Лёха кивает Грише, бросает напоследок: — У тебя был красивый день, брат.
— И очень шумный, — хмыкает Гриша. — Спасибо, что были с нами.
Они уходят. Шум постепенно гаснет. Свет становится мягче. Музыка затихает.
Мама Гриши — Татьяна Николаевна — подходит ко мне на прощание. Её жакет уже накинут на плечи, волосы чуть растрепались. Она касается моей руки, потом целует в щёку. Лёгко. Но в этом прикосновении — всё. Признание. Одобрение. Тепло. Она смотрит на меня внимательно. Потом вдруг, без слов, обнимает. Крепко. По-настоящему. Не как формальность — как будто передаёт мне часть своей силы. Материнской, взрослой, уверенной.
— Берегите друг друга, — тихо говорит она. Не наставление. Просьба. Молитва.
— Постараемся, — шепчу я, и моя рука сама ложится на её спину, как у дочери, которая хочет сказать: я не подведу.
Она улыбается — чуть-чуть, сдержанно — и уходит вслед за последними гостями.
В доме становится по-настоящему тихо. Мы с Гришей стоим среди фонариков, пустых бокалов, забытых на столе букетов и смятой скатерти. Воздух пахнет ванилью, шампанским и чем-то тёплым, почти домашним.
— Ну что, жена, — говорит он, протягивая ко мне руку и улыбаясь, как будто мы с ним только что сбежали с собственной свадьбы. — Поехали домой?
Я киваю. Под каблуками чуть хрустят лепестки и фантики.
— Поехали, — говорю я, прижимаясь к нему плечом. Он сразу обнимает — как будто мы снова одно целое.
***
Мы заходим в квартиру, и дверь закрывается за нами с мягким щелчком — почти символично. За этой дверью остались вспышки камер, громкие тосты, музыка, суматоха и поздравления. Здесь — только мы. Наша тишина. Наш дом. Новая глава. Я сразу же сбрасываю каблуки наконец почувствовав пол.
Квартира словно ждала нас. В прихожей пахнет свежестью и чуть-чуть лавандой — я люблю эти ароматические палочки, Гриша ворчит на них, но всё равно поджигает, если знает, что я приду к нему. Он проходит внутрь первым, щёлкает выключателем, и мягкий свет рассыпается по комнатам.
Я замираю на пороге, ловлю взглядом стол. На нём аккуратно, как в кино, лежит букет пионов — пушистые, бело-розовые, мои любимые. Рядом — бутылка безалкогольного игристого, уже охлаждённая, с каплями конденсата на стекле.
— Ты... — начинаю я, не зная, что сказать. Он разворачивается ко мне с почти мальчишеской улыбкой, та, от которой у меня сжимается сердце.
— Ну да, — пожимает плечами. — Готовился. Хотел, чтобы был ещё один маленький праздник. Только для нас.
Я подхожу ближе, обнимаю его. Молча. Он обнимает в ответ, прижимая к себе, как будто хочет растворить в себе всю мою усталость. Просто целует меня в макушку, как делает это всегда, когда хочет, чтобы я знала — он рядом. Всегда.
Он ведёт меня в гостиную, мягко усаживает на диван, словно я что-то хрупкое, чего нельзя уронить. Сам опускается передо мной на колени, без спешки, с каким-то особым трепетом. Кладёт руки на мой живот — неуверенно, почти благоговейно.
— Привет, малыш, — шепчет он, и в его голосе я слышу то, чего никогда раньше не слышала. Какую-то новую нежность. Новую грань его любви. — Это папа.
Я сглатываю ком, чувствуя, как горло перехватывает. Слёзы подступают сами, без предупреждения. Не от грусти. От переполненности. От счастья, которое невозможно уместить в груди.
— Он ещё не слышит, — улыбаюсь сквозь слёзы.
— Зато я говорю, — отвечает он, и в этих словах — всё: его готовность, его принятие, его тепло. Он поднимает на меня глаза. И я вижу в них океан. Такой глубокий, что в нём можно утонуть. Там всё — его любовь ко мне, его страхи, его усталость, его восторг, его «навсегда».
— Ты устала? — тихо спрашивает он.
— Нет, — так же тихо отвечаю я.
Он встаёт, садится рядом. Обнимает за плечи, и я тут же утыкаюсь ему в грудь. Молчим. Слушаем тишину. Она у нас особенная — не глухая, не давящая. Живая. Дышащая. Потом он поворачивается ко мне, и его губы касаются моих. Не спешно, не жадно. Аккуратно. Почти с вопросом. Будто он снова говорит мне «да» — но уже не перед регистратором, а вот здесь, в этой квартире, в этой новой реальности.
Я отвечаю ему. Глубже. Медленнее. С ощущением, что это не просто поцелуй, а клятва. Что бы ни было — мы вместе.
Он улыбается и шепчет в мои губы: — Ты знаешь, что по закону сегодня наша первая брачная ночь?
Я улыбаюсь в ответ, приподнимаюсь немного, так, чтобы наши лбы соприкоснулись: — Да. И что?
— И ничего, — смеётся он, мягко, почти шепотом. — Просто напоминаю. Вдруг ты забыла.
— Вряд ли я бы забыла такое, — отвечаю я и целую его снова.
Его рука скользит по моему плечу, потом ниже — осторожно, исследующее. Моё сердце бьётся чаще.
— Тогда, может, пойдём в спальню? — шепчу я. Я не успеваю и пискнуть, как Гриша поднимает меня на руки.
Я взвизгиваю от неожиданности, но тут же обвиваю его шею руками, чувствуя, как крепкие мышцы его плеч напрягаются под моими пальцами. Он несёт меня легко, будто я ничего не вешу. Его шаги уверенные, но осторожные — как будто он боится потревожить что-то хрупкое в этом моменте.
Приглушённый свет из гостиной остаётся позади, когда мы пересекаем порог спальни. Здесь пахнет свежим бельём и едва уловимыми нотами его духов — тёплыми, древесными. Гриша аккуратно опускает меня на край кровати, и матрас слегка прогибается под моим весом. Он не отпускает сразу — его ладони скользят по моим бёдрам, оставляя за собой мурашки, а губы снова находят мои.
На этот раз поцелуй глубже, медленнее. Он словно пробует на вкус каждую секунду, каждый мой вздох. Я чувствую, как его пальцы запутываются в моих волосах, слегка оттягивая голову назад, обнажая шею. Его губы перемещаются ниже — к уголку рта, к подбородку, к пульсирующей точке под ухом.
— Ты такая красивая, — он произносит это шёпотом, горячим и влажным, прямо у моего виска.
Мои пальцы дрожат, когда я начинаю расстёгивать его рубашку. Кнопки поддаются одна за другой, обнажая тёплую кожу, рельеф мышц, знакомые шрамы и родинки. Я прикасаюсь к нему ладонью, чувствуя, как его сердце бьётся под рёбрами — так же часто, как моё.
Он помогает мне снять рубашку, а затем его руки возвращаются ко мне. Его пальцы скользят по молнии моего платья, медленно, намеренно затягивая момент. Ткань расходится, обнажая затем грудь, и я чувствую, как по моей коже пробегает лёгкая дрожь — не от холода, а от его взгляда.
— Боже... — он замирает на секунду, глаза темнеют.
Я знаю, что он видит: совсем незаметные для других изменившиеся изгибы моего тела, лёгкую округлость, которая ещё так мала, но уже делает меня другой. Он кладёт ладонь мне на живот, затем наклоняется и целует это место — нежно, почти благоговейно.
— Я так тебя люблю, — говорит он, и в его голосе звучит что-то новое, какая-то глубина, которой раньше не было.
Его губы скользят по моей груди, оставляя за собой горячие следы. Я чувствую, как его дыхание обжигает кожу, когда он медленно, почти с молитвенным трепетом, касается языком соска. Мой стон растворяется в тишине комнаты, а пальцы впиваются в его волосы, удерживая его ближе. Он знает мое тело наизусть, но сейчас его прикосновения — будто заново открывают его.
Его ладонь скользит по моему боку, вниз, к бедру, затем снова вверх, под платье. Ткань шелестит, когда он снимает его, обнажая кожу. Его пальцы рисуют круги на внутренней стороне бедра, намеренно не спеша, заставляя меня содрогаться от каждого прикосновения.
— Гриш... — я шепчу его имя, и оно звучит как просьба.
Он отвечает низким, хриплым смешком, его губы возвращаются к моим, пока его рука наконец не находит то, что ищет. Первое касание заставляет меня выгнуться, впиться пальцами в его плечи. Он не торопится, движется медленно, будто хочет запомнить каждую реакцию, каждый вздох.
— Ты вся дрожишь, — его голос гудит у моего уха, и я чувствую, как его слова резонируют где-то глубоко внутри. Я не могу ответить — только глубже вцепляюсь в него, когда его пальцы начинают свой танец. Он знает каждый мой ритм, каждый нюанс, но сейчас всё иначе — будто мы оба заново учимся друг другу. Его движения плавные, но уверенные, и с каждым мгновением напряжение внизу живота нарастает, горячее, плотное.
Он чувствует это — всегда чувствует. Его губы приникают к моей шее, когда он шепчет: — Смотри на меня.
Я открываю глаза и тону в его взгляде. Темном, горячем, полном такого обожания, что у меня перехватывает дыхание. И тогда он ускоряется, всего на немного, ровно настолько, чтобы я почувствовала, как волна накатывает, разливается по всему телу, смывая все мысли.
Я не слышу собственного стона, но чувствую, как его рот прижимается к моему, заглушая его. Его тело напряжено, будто он сам балансирует на краю. Когда я прихожу в себя, его руки уже дрожат. Я тянусь к его поясу, но он останавливает меня, прижимая ладонь.
— Подожди, — его голос хриплый. — Я... не уверен, что сейчас выдержу.
Но я уже настойчиво стягиваю молнию его брюк, чувствуя, как он вздрагивает под моими пальцами.
— Тогда не держись, — шепчу я ему в губы. — Потому что я не могу.
Его брюки сползают на пол, и я чувствую его — горячего, твёрдого, такого знакомого и в то же время нового в этом трепетном моменте. Мои пальцы обхватывают его, и он резко вдыхает, прижимая лоб к моему плечу.
— Ты... — его голос срывается, когда я медленно провожу ладонью снизу вверх, ощущая, как под кожей пульсирует каждая его жилка.
Он не даёт мне продолжать — перехватывает моё запястье и прижимает к матрасу, накрывая меня собой. Его тело жжёт, как раскалённый металл, а в глазах — та самая дикая смесь нежности и голода, от которой у меня перехватывает дыхание.
— Я не могу больше ждать, — он целует меня так, будто хочет вдохнуть в себя, а его свободная рука скользит между моих бёдер, проверяя, насколько я готова. Я влажная, дрожащая, и он это чувствует — губы его растягиваются в том самом хищном полуулыбке, от которой у меня сводит живот.
Он входит медленно. Слишком медленно — так, что каждый сантиметр его тела внутри меня становится пыткой. Я обвиваю его ногами, пытаясь притянуть глубже, но он удерживает мой таз, контролируя каждый миллиметр.
— Тише, — он целует мое дрожащее веко. — Я хочу чувствовать всё.
И я чувствую. Как он заполняет меня, как его живот прижимается к моей едва округлившейся плоти, как его пальцы впиваются в мои бёдра. Он начинает двигаться — неспешно, глубоко, и каждый толчок заставляет меня стонать.
— Гриш... — я хватаюсь за простыни, но он переплетает наши пальцы, прижимая ладони к матрасу.
— Смотри на меня, — И я смотрю. Вижу, как его зрачки расширены до черноты, как на лбу выступают капли пота, как его челюсть напрягается, когда он сдерживает себя. Но он не сдерживается долго — моё тело слишком хорошо его знает, слишком жадно сжимается вокруг, и его ритм сбивается.
— Я не... не могу... — он хрипит, но я поднимаюсь навстречу, целую его со всей жадностью, на какую способна.
— Тогда не надо, — дышу ему в губы.
Его руки скользят под мою спину, он приподнимает меня, меняя угол, и вот оно — резкий, глубокий толчок, который заставляет нас обоих глубоко застонать. Он теряет контроль, и я вместе с ним — его движения становятся хаотичными, влажными, беспорядочными. Я чувствую, как внутри всё сжимается, как волна накатывает снова, ещё сильнее, и он падает на меня, впиваясь зубами в плечо, когда его тело вздрагивает в последнем толчке.
Мы дышим, как загнанные звери. Его вес давит на меня, но это приятно — он всё ещё внутри, всё ещё мой, и его сердце колотится о мою грудь в том же бешеном ритме.
— Ты в порядке? — он приподнимается, касаясь моего живота. Я киваю, слишком переполненная, чтобы говорить. Он целует меня — долго, сладко, лениво, будто заново знакомясь со вкусом моих губ. — Значит, первую брачную ночь мы отметили как надо, — он усмехается, и я смеюсь вместе с ним, чувствуя, как его смех вибрирует у меня в груди. — Алис, давай запостим нашу фотку, где мы у зеркала, — говорит Гриша.
Гриша лениво тянется к телефону на тумбочке, его пальцы скользят по экрану, открывая галерею. Я прижимаюсь к его плечу, наблюдая, как он листает снимки сегодняшнего дня. Вот мы у зеркала в загсе — я в своем простом шелковом платье, он в темном костюме, наши отражения сливаются в одном кадре. Его палец задерживается на этом фото, и я вижу, как уголки его губ дрогнули.
— Вот эта, — говорит он, показывая мне экран. — Мы выглядим... настоящими.
Я киваю, проводя пальцем по изображению. На фото мы оба немного уставшие, но счастливые — не та картинка, которую обычно выкладывают в соцсети после свадьбы. Никакой пафосной постановки, только мы — чуть растрепанные, чуть взволнованные, но такие искренние.
— Постим? — он поднимает на меня глаза, и в них читается вопрос: Ты уверена? Ведь это будет не просто фото — это заявление на весь мир. Официально. Навсегда.
Я беру телефон у него из рук, добавляю к фото фильтр в теплых тонах, чтобы смягчить резкость вспышки. Показываю Грише.
— Красиво, — он хмыкает, но глаза светятся. — Добавь ещё надпись «Жена и никак иначе!». — он целует меня в висок, пока я нажимаю «опубликовать», отмечая себя, как соавтора публикации.
@budaog: Жена и никак иначе! MR&MRS Ляховы...
@fedikone: Ну все можно идти спать...
@akyulich: Была рада быть частью этого дня с вами.
@whatkayawants: Ну какие)
@1yanix: Поздравлю
@busterzy: Гришань, а как же я?!
@egorkreed Вупсень и Пупсень.
@aalisaa: @egorkreed Чур я Пупсень.
@bastaakanoggano: Лисенок, ну вы даете, счастья.
@aalisaa: @bastaakanoggano спасибо Босс)
@gazgolderlive: Минус еще одна завидная невеста!
@buda.fam: Главное, чтобы Гриша был счастлив.
@lisyonok.family: О господи! Поздравляю!
@buda.kris: Охуеть!
Гриша переворачивается на бок оставляя телефон, обнимая меня за талию, и прижимает ладонь к моему животу.
— Интересно, он что-нибудь чувствовал? — шепчет он, и в его голосе смесь любопытства и нежности.
Я кладу свою руку поверх его.
— Слишком рано, — улыбаюсь я. — Но он точно знает, что его любят.
Гриша целует меня в плечо, затем в шею, потом снова в губы — уже медленно, лениво, как будто у нас впереди целая вечность. И это правда.
Телефон продолжает вибрировать на тумбочке, но мы не обращаем внимания. Пусть весь мир видит наше счастье — но настоящее, живое, оно только здесь. В этой комнате. В его объятиях. В нашем общем дыхании.
За окном ночь, тихая и тёплая, а мы — больше не просто двое. Мы — семья. И это только начало.
***
Париж
Первые лучи утреннего солнца мягко просачиваются сквозь полупрозрачные кремовые шторы нашего номера в парижском отеле, ложась на простыни тёплыми золотистыми полосами. Воздух в комнате — чуть прохладный, с ароматом утреннего хлеба и кофе, долетающим с улицы. Париж живёт своей жизнью за окном: скрипят колёса велосипедов, где-то хлопает дверь, тихо переговариваются люди на французском. А внутри — другой мир. Наш.
Я просыпаюсь от лёгкого, почти невесомого поцелуя в плечо. Открываю глаза и встречаю взгляд Гриши — он уже не спит, облокотившись на локоть, и смотрит на меня с той самой ленивой, довольной ухмылкой, от которой у меня каждый раз пробегают мурашки по спине. Волосы у него чуть растрёпаны, глаза блестят, кожа тёплая, как утро.
— Доброе утро, жена, — шепчет он, и его голос хрипловатый, ещё сонный, как будто ласкает.
Это слово — жена — щёлкает внутри, оседает где-то между рёбер, словно его произнесли впервые, но при этом — будто так всегда и было. Словно я всегда была его.
— Доброе утро, муж, — отвечаю я, чувствуя, как в уголках губ рождается улыбка — мягкая, тянущаяся к нему.
Он смеётся — не громко, а так, с вибрацией в груди, и целует меня в нос. Потом в губы — медленно, нежно, будто не может насладиться. Поцелуй — не страстный, а тихий, как признание: «Я люблю тебя», без лишних слов.
— Ты знаешь, что мы в Париже? — спрашивает он, уткнувшись носом в мою щёку.
— Вроде бы да. Вчера ещё помню, как летели, — фыркаю я, но сердце стучит с такой силой, будто только сейчас осознало: мы здесь. В Париже. Вместе.
— Тогда вставай, Ляхова. У нас сегодня Эйфелева башня, круассаны, кофе из бумажных стаканов и обязательный поцелуй на мосту, — Прежде чем я успеваю что-то ответить, он резким, почти театральным движением сдёргивает с меня одеяло. Я вскрикиваю, зажмуриваюсь от неожиданности и смеха, хватаю подушку и швыряю в него — мимо.
— Гриша! — визжу я. — Отдай одеяло!
— Нет, мадам, — он смеётся и ловко отскакивает, — оно изъято по семейным соображениям.
— Ты же знаешь, я тебя всё равно поймаю! — кричу ему вдогонку, когда он уже скрывается в ванной, дразня меня через плечо.
— Попробуй! — доносится голос сквозь приоткрытую дверь, а следом — звук включившейся воды.
Я остаюсь на кровати. Несколько секунд — просто лежу, глядя в потолок. Слушаю, как шумит душ, как хлопает занавеска. Потом пытаюсь приподняться — и ощущаю знакомую тошноту, тянущую, почти домашнюю уже. Утренний токсикоз. Он ещё здесь, но теперь я знаю, ради чего всё это. Ради кого.
Медленно сажусь, упираясь рукой в матрас. Закрываю глаза, дышу глубже. Это ненадолго. Это нормально. И всё равно внутри — счастье. Тёплое, как солнечный свет на простынях.
— Ты в порядке? — голос Гриши становится ближе. Он выглядывает из ванной с полотенцем на плечах, вода ещё стекает по ключицам. Лицо у него меняется мгновенно, стоит ему увидеть моё выражение. — Тошнит?
Я улыбаюсь, хоть и бледно.
— Да так... Утро, — машу рукой. — Пару минут, и отпустит.
Но он уже рядом. Подходит босиком, садится на край кровати и касается лба своей тёплой ладонью, внимательно глядя в глаза: — Может, ну его? Эйфелева башня, круассаны... Останемся, полежим. Париж никуда не денется.
— Ни за что, — я почти вскакиваю, пряча дрожь в коленях за энтузиазмом. — Я не прилетела в Париж, чтобы валяться в номере. Я хочу всё. Башню. Улицы. Хруст багета. И чтобы ты носил меня на руках, если я устану.
Он смотрит на меня, как будто видит впервые. Медленно улыбается: — С ума ты меня сведёшь.
— Ты знал, на ком женишься, — хмыкаю я, обнимая его за шею.
— Да, и всё равно женился. Значит, точно по уши, — Он целует меня — теперь чуть крепче, чуть дольше. А потом тянет за руку и встаёт.
— Ладно, боец, держи курс на Эйфелеву башню. Но если станет плохо — клянусь, я тебя прямо оттуда унесу. И плевать на туристов.
— Обещаю сказать, если что, — шепчу я, и в груди — такое волнение, будто сегодня не просто день. А первый день всей нашей новой жизни.
Мы идём по узким улочкам Монмартра — утренний Париж только просыпается, кафе выставляют на улицу круглые столики, булочные пекут свежий багет, витрины переливаются в отражении солнца. Воздух пахнет кофе, сливочным тестом и красками. Где-то играет уличный аккордеон, будто кто-то специально подстраивает саундтрек под наше утро.
Я иду, вцепившись в руку Гриши, и чувствую себя героиней старого французского фильма: как будто сейчас кто-то снимет нас на плёнку, а потом подложит лёгкую джазовую музыку и титры — «Paris, mon amour».
Он идёт немного впереди, но не отпускает. Периодически останавливается, чтобы сфотографировать меня: то у винтажной витрины с пластинками, то у расписной стены с мозаикой, то на фоне художников, рисующих портреты на живописной лестнице. Он щёлкает камеру телефона с азартом ребёнка, и в его глазах — такой фокус, будто я и правда самое красивое, что он видел в этом городе.
— Ты слишком красивая для этого города, — говорит он, глядя на меня сквозь экран, когда я поворачиваюсь к нему, поправляя волосы.
— Ты льстишь мне, Ляхов, — смеюсь я, чуть смущённо, пряча покрасневшие щёки.
— Нет, просто констатирую факт, — отвечает он почти серьёзно и выключает камеру.
Он подходит ближе. Обнимает за талию. И прежде чем я успеваю что-то сказать — целует. Прямо здесь, посреди улицы, где мимо проходят люди, звучит музыка, кто-то щёлкает фотоаппаратом. А нам всё равно. Никто не удивляется — это же Париж. Город любви.
И в этот момент я понимаю — это другое. Это не «временно», не «секрет», не «а вдруг кто-то увидит». Это — просто мы.
Раньше мы прятались. Всегда где-то внутри тени: за кулисами, в закрытых комнатах, в машинах с тонированными стёклами. Боялись слов, камер, чужих глаз. А теперь — нет. Теперь он целует меня посреди улицы, и мне не нужно оборачиваться.
— Ты думаешь, они уже всё поняли? — спрашиваю я чуть позже, когда мы садимся в маленьком уличном кафе. За нами — старая каменная стена, увитая плющом. Перед нами — пара чашек кофе, тарелка с круассанами и корзинка с джемами.
— Кто? — он бросает взгляд на меня поверх чашки.
— Ну... все. Фанаты. Друзья. Пресса, — спрашиваю я. Он медленно ставит чашку на блюдце и, не отрываясь, смотрит на меня. В его взгляде — ни тени сомнения.
— А мне плевать, — Слова падают в воздух между нами — твёрдо, уверенно, без паузы. Как будто он репетировал это в голове десятки раз.
Я замираю: — Серьёзно?
Он наклоняется ближе, опирается локтями на стол и чуть наклоняет голову: — Серьёзно. Мы не обязаны ни перед кем отчитываться. Ни фанатам, ни чужим ртам. Это наша жизнь. И если кто-то хочет строить из этого сплетни — их проблемы.
Я чувствую, как внутри что-то отпускает. Как огромный, тяжёлый, невидимый камень, который я носила месяцами — с плеч, с сердца — падает. Я не знала, как сильно ждала этих слов.
Я улыбаюсь: — Ты прав.
— Я всегда прав, — ухмыляется он и тут же хватает мой круассан, хрустящий и тёплый, откусывает кусок, как ни в чём не бывало.
— Эй! — я возмущённо хлопаю его по руке. — Это мой!
— Что? Я же муж. Мне можно, — он жуёт, самодовольно уставившись на меня.
— Это не так работает! — щурюсь я, пытаясь отобрать остатки, но он защищает добычу, как школьник последний кусок шоколадки. — Это же с фисташкой, Гриш!
Он смеётся, и его смех разносится по улице, как музыка. Заражает. Я смеюсь тоже — громко, искренне, с закрытыми глазами. И думаю, что если бы Париж был человеком, он бы сейчас нам подмигнул.
Мы сидим в этом уютном парижском кафе, и время будто замедляется. Гриша отпивает свой кофе, оставляя на верхней губе едва заметную пенку. Я машинально тянусь, стираю её пальцем, и он ловит мою руку, прижимает к губам. Его губы тёплые, чуть влажные от кофе.
— Ты знаешь, — говорю я, глядя, как солнце играет в его карих глазах, — я ведь никогда тебе этого не говорила.
Он наклоняет голову, вопросительно: — Чего?
Я делаю глубокий вдох. Сердце колотится так громко, что, кажется, его слышно даже через шум улицы: — Что люблю тебя.
Его пальцы слегка сжимают мои. Он замирает, будто боится спугнуть этот момент. Гриша медленно выдыхает. Его лицо становится таким мягким, таким открытым, каким я видела его лишь несколько раз в жизни. Он проводит большим пальцем по моим костяшкам, и я чувствую, как по спине бегут мурашки.
— Я люблю тебя, — повторяю я, уже увереннее. — Люблю, когда ты ворчишь на мои ароматические палочки, но всё равно их поджигаешь. Люблю твои дурацкие шутки, от которых я делаю вид, что злюсь. Люблю, как ты разговариваешь с нашим малышом, будто он уже всё понимает... — Мой голос дрожит, но я не останавливаюсь: — Люблю, даже когда ты ворчишь по утрам. Люблю твои песни, которые пишешь ночами. Люблю...
Он не даёт мне закончить — наклоняется через стол и целует меня. Это не поцелуй для прохожих, не поцелуй для камер. Это что-то личное, тёплое, как первый глоток кофе холодным утром.
— Я тоже люблю тебя, — говорит он, когда мы наконец разъединяемся. Его голос хриплый. — Так сильно, что иногда даже страшно.
Мы сидим так, обнявшись за руки, пока официант не приносит нам ещё два круассана — «комплимент от заведения для молодожёнов». Гриша тут же откусывает от моего, и я закатываю глаза, но уже через секунду смеюсь.
***
Неделя в Париже пролетела так быстро, что мы и опомниться не успели, как уже были в аэропорту для того, чтобы оказаться нашем следующем пункте. Самолет приземлился с мягким толчком, и я сразу почувствовала разницу в воздухе — он был теплым, влажным, пропитанным соленым бризом. Через иллюминатор виднелась полоса идеального белого песка и бирюзовая вода, переливающаяся всеми оттенками синего.
— Ну что, жена, готовы к райскому отдыху? — Гриша потянулся ко мне через подлокотник, его пальцы переплелись с моими.
Я улыбнулась, чувствуя, как по спине пробежали мурашки от этого слова — жена. Оно все еще звучало ново, непривычно, но так правильно: — Готова, если ты обещаешь не ворчать, что я слишком долго мажусь кремом от загара.
— Ни за что не обещаю, — он хитро прищурился. — Но, может, за вознаграждение смогу потерпеть.
Я фыркнула и шлепнула его по плечу, но он только рассмеялся, целуя мои пальцы, пока стюардесса объявляла о правилах выхода из самолета.
Наш бунгало стояло прямо над водой. Стоило сделать шаг с деревянной террасы — и ты оказывался по колено в теплой лагуне, где между кораллами сновали разноцветные рыбки. Утро начиналось с того, что солнце будило нас своими лучами, пробивающимися сквозь полупрозрачные шторы, а завтрак нам приносили прямо в постель — свежие фрукты, горячие круассаны и кофе с кардамоном.
— Ты представляешь, через пару лет мы будем здесь вот так же завтракать, но уже втроем? Либо может быть вчетвером, — Гриша положил ладонь мне на живот, где уже начала появляться едва заметная округлость.
— И наш малыш будет орать, что ненавидит манго, а потом тайком красть его у меня с тарелки, — рассмеялась я.
— Точно как ты, — он ухмыльнулся. — Уже представляю, как буду вас двоих отвлекать, пока сам доедаю последний кусок.
Я бросила в него подушку, но он ловко поймал ее одной рукой, а другой потянул меня к себе. Его губы были сладкими от ананаса, а кожа пахла солнцем и морем.
Дни на Мальдивах текли медленно, как густой тропический мед. Мы с Гришей выработали свой ритм — просыпались с рассветом, когда первые солнечные лучи только начинали золотить воду за окном нашего бунгало. Он, как заведенный, сразу тянулся к телефону — проверять рабочую почту, а я ворчала и вырывала гаджет из его рук, бросая в сторону.
— Ты же обещал, — напоминала я, целуя его в щеку, — никакой работы до завтрака.
— Да я просто... — начинал он оправдываться, но я уже закрывала ему рот ладонью.
Он вздыхал, но глаза смеялись. И тогда мы шли на нашу террасу, где уже ждал завтрак — спелые манго, папайя, теплые круассаны и свежевыжатый апельсиновый сок. Мы ели, не спеша, наблюдая, как в лагуне под нашим домом проплывают стайки разноцветных рыбок.
Особенно Грише нравилось кормить их хлебными крошками. Он мог сидеть так часами, с важным видом наблюдая, как рыбы устраивают настоящие баталии за каждый кусочек. Иногда я ловила себя на том, что смотрю не на рыб, а на него — на его сосредоточенное лицо, на губы, сложенные в трубочку, на пальцы, бережно бросающие крошки в воду.
— Ты что, подглядываешь за мной? — как-то спросил он, не отрываясь от своего занятия.
— Может быть, — улыбнулась я. — Просто пытаюсь запомнить этот момент. Чтобы потом рассказывать нашим детям, каким забавным был их папа в медовый месяц.
Он повернулся ко мне, и в его глазах появилось что-то теплое, нежное. — Детям? Во множественном числе?
Я почувствовала, как краснею. — Ну... когда-нибудь. Может быть.
Гриша отложил хлеб, подошел и обнял меня. Его губы коснулись моего лба. — Обязательно. Но сначала давай научимся справляться с одним.
После завтрака мы обычно шли на пляж. Я мазалась кремом от загара (под недовольное ворчание Гриши, который утверждал, что я делаю из этого целый ритуал), а он терпеливо ждал, строя смешные рожицы. Потом мы ныряли в теплую бирюзовую воду, плавали с масками, разглядывая кораллы и ярких рыбок.
Особенно запомнился один день, когда мы отправились на экскурсию к рифу. Гид предупредил, что нужно быть осторожными — в этих водах иногда встречаются небольшие акулы. Когда я увидела темный силуэт, проплывающий в метре от нас, то в панике схватила Гришу за руку. Но это оказалась всего лишь безобидная рифовая акула, не больше метра в длину.
— Ну что, храбрая моя жена? — смеялся он потом, когда мы сидели в лодке, оба мокрые и довольные.
— Зато теперь есть история, как мы с тобой выжили в схватке с акулой, — парировала я, отжимая волосы.
— Да уж, страшная была схватка, — он покачал головой. — Она от тебя быстрее уплыла, чем ты успела завизжать.
Вечера мы проводили за ужином на пляже, босиком, под звездами. Официанты ставили нам стол прямо у кромки воды, зажигали факелы, приносили свежие морепродукты и экзотические коктейли (мне, конечно, безалкогольные).
На девятый день, когда мы уже привыкли к этому райскому ритму жизни, случилось неожиданное. Проснувшись утром, я обнаружила, что наш бунгало украшено цветами, а на террасе стоит стол с завтраком и... маленькой коробочкой.
— Это что? — насторожилась я, глядя на Гришу.
Он выглядел слегка нервным, что было для него совсем нехарактерно. — Ну... я подумал, что мы слишком по-домашнему здесь устроились. Решил добавить романтики.
Я открыла коробочку. В ней лежало изящное кольцо с сапфиром — камень точно соответствовал цвету мальдивской лагуны.
В голосе его звучала такая нежность, что у меня к горлу подступил комок. Я кивнула, не доверяя своему голосу, и протянула ему руку, чтобы он надел кольцо.
— Теперь ты официально самая красивая женщина на этом острове, — пошутил он, целуя мои пальцы.
— А то до этого не была? — подняла я бровь.
— Была. Но теперь у тебя есть доказательство, — говорит он и целует меня.
Мы смеялись, завтракали, а потом снова ныряли в теплые воды, где среди кораллов теперь сверкал не только песок, но и сапфир на моем пальце. И я думала, что счастье — это не место, не обстоятельства, а именно такие моменты, такие простые, но такие драгоценные дни, которые мы теперь могли делить без оглядки, без страха, без сомнений. Просто — вместе.