4. Сближение
Pov Alisa Lebedeva
2025 год
Август
Зал взрывается рёвом, когда экран над сценой внезапно гаснет. На секунду воцаряется тишина, и тогда раздаётся первый удар бита — жёсткий, ломаный, моментально узнаваемый.
Экран вспыхивает кадрами из клипа — мелькают наши лица, пересохшие губы, переплетённые пальцы. Зал орёт, когда на первых строчках припева экран начинает медленно расходится пополам, открывая скрытую платформу. Я стою там.
«Ха, мой шок в шоке сейчас...»
Мой голос звучит чётко, почти вызывающе. Я спускаюсь на платформе, пока зал сходит с ума. Где-то в первых рядах кто-то кричит. Свет выхватывает Гришу в центре сцены. Его глаза горят, когда он ловит мой взгляд. Он падают мне руку помогая спрыгнуть с платформы. Мы стоим вплотную, микрофоны почти соприкасаются.
«Это мой voice, это не тюн — он мой любимый девайс...»
Гриша ухмыляется, его рука скользит по моей талии, но это не постановка — он просто не может удержаться. Зал взрывается. Когда начинается его куплет, я отхожу к краю сцены, но не свожу с него глаз. Он бросает мне взгляд — «Ты видишь это?» — и я киваю. К концу трека Гриша резко поворачивается ко мне, хватает за руку и тянет к себе. Мы стоим нос к носу, и я вижу, как его зрачки расширены от адреналина.
— Ну что, любовница, как ощущения? — шепчет он так, чтобы уловили только я.
Я прикусываю губу, чувствуя, как дрожь пробегает по спине: — Как будто мы только что подожгли этот зал.
Он смеётся, и его голос звучит в микрофон, пока бит затихает.
— Йоу, Москва, вы готовы? — кричит он, и зал отвечает рёвом. — Тогда поем все вместе «Толстовку». — Я отступаю на шаг, но Гриша крепче сжимает мои пальцы — не уходи. — Ты же помнишь слова? — его губы почти касаются моего уха, и я чувствую, как горячий выдох смешивается с запахом его духов — древесных, с горьковатой ноткой табака.
— Ты шутишь? — фыркаю я, но уже поворачиваюсь к залу, поднимая микрофон.
Первые аккорды «Толстовки» разлетаются по залу, и тысячи голосов подхватывают знакомый припев. Гриша отходит к краю сцены, оставляя меня одну под софитами, но его взгляд прикован ко мне — горячий, почти обжигающий.
«Людям идёт любить — это прекрасно...»
Мой голос звучит чисто, без тени дрожи, хотя внутри всё сжалось в тугой узел. В свете прожекторов я вижу море телефонов, поднятых вверх, — всё это сейчас в сторис, всё это завтра в трендах.
Гриша внезапно возвращается, его плечо касается моего, и мы поём следующий куплет вместе. Он нарочно берёт на октаву ниже, чтобы мой вокал звучал ярче. Так всегда.
— Ты сегодня... — он делает паузу, притворяясь, что поправляет наушник, но я ловлю его слова сквозь шум зала, — ...выглядишь так, будто знаешь, что я тебя выебу потом в гримёрке.
Я чуть не сбиваюсь с ритма, но вовремя подхватываю припев.
***
Я держалась из последних сил. Руки дрожали так, будто я держала микрофон не в ладони, а в обугленном кулаке. В животе — камень, тяжёлый, жгучий, неподъёмный. Голова гудела в такт барабанам, а зрительный зал размывался за светом прожекторов. Они кричали, звали, хлопали, но я уже почти ничего не слышала.
— Спасибо, Москва! — голос Гриши прорезал пространство, как молния. Он сжал мою талию, такой тёплый, уверенный — как будто всё хорошо. Как будто я не на грани.
Я кивнула, улыбнулась, поцеловала его в щёку, потому что так надо. Потому что кто-то снимает. Потому что если не держать маску — всё посыплется. Но я уже уходила. Не шла, а почти бежала, пока лицо ещё держалось. Пока не подгибались ноги.
За кулисами — темно. Звук зала — будто за толстыми стенами. Всё дрожит. Я мечусь по узкому коридору и хватаюсь за дверную ручку, как за спасение.
Гримёрка. Закрыться. Захлопнуть. Исчезнуть.
Я падаю перед раковиной, вцепляюсь в край — белый, холодный, реальный. Тело выворачивает, как при кораблекрушении. В горле — кисло и жгуче. Слёзы сами текут по щекам, хотя я даже не плачу. Просто организм сдаёт.
— Чёрт... — шепчу я.
Пусто. Всё вывернуто. Только жёлчь и страх. И — адреналин. Он больше не даёт сил, не спасает, не бодрит. Только трясёт изнутри, будто я сижу под электрошоком. Я вцепилась в край раковины, пальцы побелели. Всё тело в тонусе — но не от напряжения, а от паники. Настоящей, животной.
Стук в дверь. Один. Второй.
— Алис? — голос Лёши. И где-то за ним — Тёма. Узнаю их даже сквозь вату в ушах.
— Не заходите, — еле-еле говорю я. Не надо. Я не хочу, чтобы они видели меня вот так. Растрескавшуюся. Беспомощную.
— Открой, — уже требует Тёма, жёстче.
— Нет, — выдыхаю, но в ту же секунду — щелчок. Замок.
Дверь распахивается. Они оба замирают. На секунду. Смотрят. Я даже не отвожу взгляда — нет смысла. Всё равно уже ничего не скрыть.
— Ты больна? — Спрашивает Тёма.
— Не знаю, — говорю устало. Голос хриплый. Как будто говорит не я, а тень меня.
— Ты блюёшь, — говорит он.
— Гениальное наблюдение, — говорю я.
Сплёвываю. Беру салфетку со столика, вытираю рот. Горечь на губах, в горле — пустота. Поднимаю глаза — в зеркале кто-то чужой. Растекшаяся тушь, помада размазана по подбородку. Волосы сбились в узел. Как будто я не пела на сцене, а выжила после кораблекрушения.
Лёша подходит к кулеру, молча. В его молчании — больше, чем в десятках слов. Он набирает воды в пластиковый стакан, протягивает: — Пей.
Я делаю глоток — холодная, будто нож. И тут же — новый спазм. Меня выворачивает, но уже нечем. Даже воздух — как будто из меня тоже ушёл. Леша трепливо держит мои волосы. Тёма идет на сцену, так как его выход.
— Блядь... — Шепчу почти беззвучно, оседая на пол. Спина скользит по шкафчику, ноги подгибаются. Всё гудит. Всё.
Лёша ставит стакан, опускается рядом. Без слов. Просто рядом. Его колено касается моего. Я ощущаю его тепло сквозь тонкую ткань брюк. От этого — только хуже. Хочется заплакать. Или исчезнуть. Но я просто сижу. И дышу. Рвано, коротко. Как после автокатастрофы, в которой чудом выжила.
Пауза. Пустая. Потом — тишина, в которой его вопрос врезается, как удар по стеклу: — Сколько недель?
Я замираю. Воздух в лёгких замирает тоже.
— Что? — хриплю, не понимая. Но он смотрит. Прямо. Глубоко. И слишком правильно. — Я не беременна, Леш. — Говорю почти машинально. Автоматическая реакция — отрицать.
— Уверенна? — спокойно, без нажима, но с таким вниманием, будто он уже всё знает.
— Да?.. — Но мой голос дрожит. Пальцы — тоже. Я тянусь к карману, достаю телефон. Руки будто не мои. Открываю приложение, которое уже недели две старалась не смотреть. Просто — не думать. Как будто от этого всё исчезнет. Но теперь — смотрю. И он смотрит. И мы оба видим.
— Ну? — спрашивает он, но, кажется, уже понял по моим глазам. Я даже не поднимаю головы.
— Задержка, — шепчу. Пауза. — Пять недель.
Тишина. Плотная. Я слышу, как в соседней гримёрке кто-то смеётся, как кто-то играет на гитаре в коридоре. Там — жизнь. Здесь — холодный бетон и моё сердце, падающее куда-то в живот.
— О чём вы двое вообще думали? — тихо говорит Лёша.
И я не знаю, что ответить. Потому что мы не думали. Просто были вместе. Без защиты. Без страхов. Слишком много чувств, слишком мало головы. Я опускаю взгляд. В горле — снова горечь. Но теперь уже не от жёлчи. А от страха.
Лёша вздыхает, проводит рукой по лицу. Его пальцы слегка дрожат — я замечаю это, хотя он старается скрыть. Он всегда такой: сдержанный, рациональный, но сейчас даже он выглядит потерянным.
— Блядь, Алис... — Лёша сжимает моё плечо, и от этого прикосновения мне хочется либо разрыдаться, либо убежать. — Тебе надо к врачу. Срочно.
— Я знаю, — выдыхаю я. Но «знаю» не значит «готова». В голове — каша. Ребёнок. Гриша. Карьера. Контракты. Пресса. Его родители. Мои родители. Аборт. Сохранение. Скандал. Конец. Я закрываю глаза. — Я не могу сейчас об этом думать.
— Но придётся, — Лёша говорит жёстко, почти по-отцовски. — Ты не одна в этой ситуации. И Гриша имеет право знать. И на нем такая же ответственность, как и на тебе, и даже больше.
Я резко поднимаю голову: — Ты ему ничего не скажешь. Понял? Ни слова. Мне надо хотя бы понять, это отравление или реально... — я молчу не сумев продолжить. Лёша смотрит на меня, оценивающе.
— Ладно, — наконец соглашается он. — Но только до завтра. Завтра ты либо идёшь к врачу, либо говоришь ему сама. Иначе я вмешаюсь.
Я киваю. Завтра. Завтра я решу. Завтра будет ясно. Завтра... Но завтра уже наступило, когда дверь гримёрки резко распахивается.
— Алис?! — Гриша. Его голос — как удар. Он уже здесь, на пороге, с расширенными глазами, с лицом, на котором смешались злость и страх. — Что, блядь, происходит? Тёма сказал, тебя вырвало!
Я замираю. Лёша медленно поднимается, его взгляд скользит между мной и Гришей.
— Я... — начинаю я, но голос предательски дрожит.
Гриша делает шаг вперёд. Его пальцы впиваются в мои плечи: — Ты больна? Травмирована? Отравлена? Говори!
Лёша кашляет в кулак.
— Я пойду... на сцену. С Тёмкой фит исполним, пока придешь, — Он бросает на меня последний взгляд — «Ты обещала» — и выходит, закрывая за собой дверь.
Остаёмся только мы. Гриша дышит тяжело, его глаза бегают по моему лицу, как будто он пытается прочитать ответ раньше, чем я его произнесу.
— Гриш... — мои пальцы сжимают край раковины.
— Что. Случилось. — Он говорит не вопросом, а требованием.
Я делаю глубокий вдох: — Я, кажется, беременна.
Тишина. Абсолютная. Его пальцы разжимаются, отстраняются от меня. Он отступает на шаг. Его лицо — как экран, на котором резко сменился кадр: шок, непонимание, паника, пустота.
— ...Что? — замирает он.
— У меня задержка, Пять недель, — шепчу я. — Я даже забыла про это, пока так хуево не стало.
Он молчит. Потом резко разворачивается, бьёт кулаком по стене: — Блядь!
Я вздрагиваю. Гриша тяжело дышит, его спина напряжена, кулаки сжаты.
— Как... — он оборачивается, и в его глазах — буря. — Как так вышло?!
— Ты же знаешь как, — голос мой звучит чужим.
— Мы были осторожны! — говорит он.
— Не всегда, — говорю я. Он замирает. Вспоминает. Гримёрку после моего концерта. Дом у озера, где не было никого, кроме нас. У него дома.
— Чёрт... — он проводит руками по лицу. — Чёрт, чёрт, чёрт...
Я жду. Жду, когда он посмотрит на меня. Жду, когда скажет что-то. Но он просто стоит. И тогда я понимаю — он так же потерян, как и я.
— Что мы будем делать? — спрашиваю я. — Мне страшно, Гриш.
Гриша замирает на секунду, его дыхание всё ещё неровное, но он делает усилие, чтобы взять себя в руки. Он резко поворачивается ко мне, его пальцы сжимают мои плечи, но теперь не от злости, а от чего-то другого — отчаяния, страха, необходимости держаться.
— Слушай, — его голос хриплый, но твёрдый. — Сейчас мы не можем... Сейчас там зал, концерт, люди. Мне надо доиграть этот уёбищный сет, а потом... потом разберёмся.
Я киваю, но внутри всё сжимается в комок. Он видит это, его пальцы слегка дрожат, и он резко притягивает меня к себе, обнимает так крепко, что мне почти не хватает воздуха. Его губы касаются моего виска, горячие, быстрые.
— Всё будет хорошо, — шепчет он, но я слышу, как в его голосе дрожит неуверенность. — Ты не одна, поняла? Я с тобой.
Он отстраняется, его ладони прижимаются к моим щекам, заставляя меня поднять на него взгляд. Его глаза — тёмные, почти чёрные от расширенных зрачков, — смотрят прямо в меня.
— Соберись. Хотя бы на час. Потом... потом будем думать, я закончу и мы разберемся, хорошо, малыш?
Я глотаю ком в горле и киваю. Он прав. Сейчас — не время. Сейчас — сцена, зал, музыка. Всё остальное... потом.
Гриша резко выдыхает, проводит рукой по лицу, словно стирая с него все эмоции, и вдруг его выражение меняется — появляется та самая ухмылка, которую знают все. Та, что светится на экранах, та, от которой фанатки сходят с ума.
— Ладно, любовница, — он шлёпает меня по бедру, нарочито грубо, будто ничего и не произошло. — Давай, приведи себя в порядок. Через пять минут мой выход — Он поворачивается к двери, но на секунду задерживается, не оборачиваясь: — И... Алис.
— Что? — мой голос звучит хрипло, будто я только что выдохнула весь воздух из лёгких. Он оборачивается наполовину, его профиль резко очерчен в тусклом свете гримёрки. Губы сжаты, бровь чуть приподнята — он выглядит так, будто хочет сказать что-то важное, но не может подобрать слова.
— Ничего. Просто... — он резко проводит рукой по волосам, сбивая набок наушник. — Не исчезай.
Дверь захлопывается за ним, и я снова одна. Только моё дыхание, прерывистое и слишком громкое. Только отражение в зеркале — размазанные черты, тени под глазами. Я выгляжу как призрак. Но концерт ещё не закончен.
Я сжимаю кулаки, впиваюсь ногтями в ладони — боль помогает протрезветь. Беру влажные салфетки, стираю с лица следы краха. Пудра, хайлайтер, новая помада — маска собирается заново. Распущенные волосы теперь собраны в пучок, а из одежды черный лонгслив и джинсы с кроссовками.
В коридоре уже раздаётся голос Гриши — он снова на сцене, снова идеальный, будто ничего не случилось: — Йоу, Москва, вы ещё не устали?! Скоро выйдет Алиска и задаст нам бит.
Телефон вибрирует в кармане — сообщение от Лёши: «Ты выходишь на бис через 10 мин. Если не сможешь — скажи. Я прикрою.»
Я печатаю ответ: «Выйду.»
После чего выхожу из гримерки направляясь на сцену. Я выхожу на сцену под грохот аплодисментов. На лице — маска уверенности, которую я натянула поверх трещин. Зал ревет, сотни телефонов подняты вверх, софиты бьют в глаза, но я улыбаюсь, будто ничего не случилось.
Гриша уже в центре, микрофон в руке, его голос рвет зал. Я включаю трек, свожу звук, добавляю эхо — пальцы работают на автомате. Музыка заглушает мысли, ритм заменяет пульс.
Гриша подходит ближе, делает вид, что поправляет наушник, но шепчет: — Ты как?
— В порядке, — лгу я, даже не глядя на него.
Он задерживается на секунду, его пальцы слегка сжимают мое запястье — слишком тепло, слишком знакомо. Потом отходит, взрывая зал припевом.
Я дышу. Просто дышу.
Концерт длится ещё час, но для меня время течёт как густой мёд — медленно, липко, невыносимо. Каждый трек, каждый выход, каждый взгляд Гриши в мою сторону — будто игла под кожу. Но я держусь. Потому что иначе всё рассыплется прямо здесь, на глазах у тысяч людей.
Когда последний аккорд затихает и зал взрывается овациями, я первая ухожу за кулисы. Ноги несут сами, мимо охранников, мимо техников, мимо Лёши, который пытается поймать мой взгляд. Я захожу в гримёрку, запираю дверь и наконец позволяю себе дрожать.
Руки трясутся так, что я едва могу снять наушники. В ушах — звон, в горле — ком. Я прижимаю ладони к лицу, вдыхаю резко, выдыхаю медленно. Так меня учила психолог перед паническими атаками. Не помогает.
Стук в дверь. Настойчивый.
— Алис, открывай. — Гриша. Его голос твёрдый, но под этим — напряжение. — Если не откроешь — выбью дверь.
Я стираю следы слёз и поворачиваю ключ.
Он врывается, как ураган. За ним — Лёша и Тёма, но Гриша резко оборачивается: — Дайте нам минуту.
Лёша смотрит на меня, я едва киваю. Дверь закрывается. Мы остаёмся одни. Гриша молча достаёт из мини-холодильника бутылку воды, откручивает крышку и протягивает мне. Я делаю глоток — ледяная жидкость обжигает горло.
— Ну? — выдавливаю, потому что больше не могу выносить это молчание. Оно будто давит на грудь, забирает воздух, и я чувствую, что сейчас просто взорвусь.
Он медленно садится напротив, тяжело опускаясь на диван. Его колени почти касаются моих — близко, слишком близко, и всё же между нами пропасть.
— Ты уверена? — голос у него низкий, хриплый, едва различимый, будто он сам боится его услышать.
— В чём? В том, что беременна? Нет, не на сто процентов. Но задержка уже пять недель. И эта чёртова тошнота каждое утро... — я тихо выдыхаю, стараясь удержать голос в пределах нормы, но он всё равно дрожит.
Он проводит ладонью по лицу, словно стирая весь этот разговор, как грязь, но она не уходит: — Блядь...
— Оригинально, — натянуто улыбаюсь. Внутри же всё скручивается. Страхом, обидой, паникой.
— Заткнись, — он резко хватает меня за руки. Его пальцы врезаются в кожу, сжимают так, что я чувствую, как под ними хрустят кости. Но я не отдергиваюсь. Не могу. — Ты понимаешь, что это...
— Конец? — договариваю я за него, глядя прямо в глаза. — Да.
Он качает головой: — Я не это хотел сказать.
— Но это правда, — голос становится жестче.
Он замолкает. Смотрит на наши сцепленные руки, как будто в них можно найти ответ. Его пальцы невольно разминают мои суставы, будто пытаются зацепиться за что-то реальное.
— Есть варианты, — говорит он наконец. Моё сердце на мгновение замирает.
— Какие? — шепчу.
Он делает глубокий вдох, отводит глаза.
— Первый — мы оставляем ребёнка. Второй... — он запинается, будто это слово ему физически противно. — Второй — нет.
Молчание падает между нами тяжёлым, как бетонная плита.
— И что ты выбираешь? — мой голос чужой, как будто принадлежит кому-то другому. Он поднимает взгляд. В его глазах — буря. Страх, злость, нежность, беспомощность.
— Это не только мой выбор, Алиска, — устало говорит он.
— Но у тебя есть мнение, — говорю я, садясь глубже на диване и обхватив колени.
— Есть, — Соглашается он.
— И?.. — Я будто прижимаю его к стенке. Но я должна это знать. Он резко встаёт, начинает ходить по гримёрке, как зверь в клетке. Пальцы сжаты в кулаки, спина напряжена, плечи дёргаются.
— Если ты оставишь его... — он останавливается, поворачивается ко мне. — Я буду рядом. Всё время. До конца.
Я киваю. Жду продолжения.
— А если нет? — тихо говорю я.
— Тогда тоже, — отвечает он сразу. — Я не сбегу. Ни в одном из случаев.
Я закрываю глаза. Мои ладони дрожат. Внутри — пустота. Как будто из меня вылили всё, до последней капли. Я хочу заплакать. Хочу исчезнуть. Хочу, чтобы кто-то дал мне готовое решение. Я спускаю ноги опираясь на них локтями и зарывшись лицом в ладони. Он опускается передо мной на колени. Его руки ложатся на мои бёдра — осторожно, почти с благоговением.
— Тогда давай решим это завтра, — говорит он. — Сейчас мы оба не в себе. Сейчас мы примем решение, о котором можем пожалеть.
Я киваю. Он прав. И я его ненавижу за то, что он прав. Гриша опускает голову, прижимает лоб к моим коленям. Его дыхание горячее, оно проникает сквозь ткань джинсов, обжигает кожу.
— Всё будет хорошо, — шепчет он.
— Ты не знаешь этого, — говорю я. А после резко встаю. — Я не хочу все этого Гриш, как ты не понимаешь? Морально, я не могу пойти и сделать аборт, но блядь. Кто мы друг другу? Два человека, которые пересекли черту между понятием дружбы и свободных отношений. Я не хочу, чтобы мы стали причиной разрушения жизни, а без любви, что мы можем дать маленькому человеку, которого создали по ошибке? — Я смахиваю слезы, смотря на Гришу, который так и сидит на полу, теперь оперившись в диван спиной. — Что? Деньги? Будущее? Этого мало понимаешь? У некоторых, даже любви недостаточно, чтобы быть нормальными родителями.
Гриша медленно поднимается с пола. Его колени хрустят от напряжения, он выпрямляется с какой-то неуверенной тяжестью, будто всё внутри него сопротивляется этому движению. Он словно боится сделать что-то резкое, спугнуть момент — или меня. Его взгляд на секунду останавливается на моём лице, и в нём я вижу что-то, что не могу сразу назвать. Он делает шаг вперёд, к креслу, в котором я сжалась, сжав ладони в кулаки. Останавливается на расстоянии вытянутой руки.
— Ты права, — говорит он почти шёпотом. — Денег, стабильности, планов... всего этого может быть сколько угодно. Но этого недостаточно. — Я замираю. Эта фраза бьёт неожиданно. Я ждала обороны, крика, рациональности — но не этого. — Но, — он делает шаг ближе, его пальцы осторожно касаются моей руки, как будто боится, что я отдернусь, — кто вообще сказал, что между нами нет любви?
Я тут же отворачиваюсь, хмыкаю с горечью: — Не надо, Гриш. Не начинай. Мы с тобой... мы не пара. Мы никогда даже не пытались.
— А кто нам мешал? — его голос обостряется, хрипнет. — Мы сами. Мы сраные трусы, Алис. Мы всё сводили к дружбе, потому что так было легче. Так — безопаснее. Но, блядь, скажи честно... — он делает шаг ближе, — разве то, что было между нами эти месяцы — это просто «дружба»?
Я не отвечаю. Он смотрит прямо в меня, в упор. Его глаза горят — не злостью, не упрёком, а болью. Настоящей.
— Разве ты не чувствовала это, когда я касался тебя? Когда держал за руку, когда засыпал рядом? Когда ты просыпалась от моих поцелуев в плечо и делала вид, что спишь? Разве не чувствовала, как всё дрожит внутри, когда я просто называл твоё имя?
Я молчу. Потому что чувствовала. Потому что всё это правда. Потому что сердце предательски колотится, как в первый раз.
— Это не значит, что мы готовы, — шепчу я. — Что мы справимся.
— А кто вообще готов? — он почти усмехается, но в его голосе нет ни капли облегчения. — Думаешь, все родители на свете были уверены, что справятся? Это невозможно — быть готовым к такому.
— Но мы даже не вместе... — также тихо продолжаю я.
— Так будь со мной, — взрывается он. — Просто будь. Не как друг. Не как сосед по постели. Как человек, которого я люблю.
Я резко отступаю, и спина вжимается в холодную стену. Я словно заперта, но не им — чувствами.
— Ты серьёзно? Сейчас? — я шепчу, голос срывается. — Прямо сейчас ты решил признаться в любви? После... всего этого?
— Да! — он шагает ко мне, берёт за руки, но уже мягко. — Потому что, чёрт возьми, если не сейчас, то когда? Когда ты отвернёшься от меня навсегда? Когда будешь проклинать за каждый промах? Я не хочу жить, зная, что даже не попытался остановить тебя. Что не сказал, что люблю.
У меня подкашиваются колени. Я опираюсь спиной о стену сильнее, словно она может дать мне устойчивость. Но она — такая же холодная, как и мысли в голове.
— Ты не честно играешь, — говорю почти неслышно.
— Я вообще не играю, Алис, — он берёт мою ладонь и медленно прижимает её к своей груди. Его сердце колотится, как у загнанного зверя. — Это всё по-настоящему. Я тебя люблю. И если так действительно есть ребенок и ты решишь оставить ребёнка — я не буду рядом просто как друг. Я буду рядом как тот, кто хочет быть с тобой. Всерьёз. Навсегда.
Я поднимаю на него взгляд. Его лицо так близко, его дыхание смешивается с моим. У него чуть дрожит подбородок. Он на грани. Мы оба.
— А если я не готова? — спрашиваю.
— Тогда я всё равно останусь, — его голос мягкий, тёплый. — И подожду. Но... дай нам шанс. Не отказывайся от того, что у нас может быть. Подумай об этом. Не сегодня. Не прямо сейчас. Просто... подумай.
Я не отвечаю. Просто смотрю. Его глаза не отводят взгляд. Его руки отпускают мои — медленно, с неохотой, как будто боятся, что я исчезну, как только он перестанет касаться.
Он делает шаг назад. Потом ещё один.
— Я не буду давить. Это твоё решение. Твоя жизнь. Но знай — я не сбегу. Никогда. — Я киваю. Тихо. Почти незаметно. Но он видит. Тишина висит между нами, как тонкий лёд. Её страшно тронуть. Он поворачивается к двери, кладёт руку на ручку. — Я пойду. Собирайся. Я отвезу тебя домой.
— Гриш... — зову я почти шёпотом.
Он оборачивается, его силуэт в проёме, как тень, обрисованная светом из коридора: — Да?
— Спасибо, — говорю я. Просто. Без прикрас.
Он улыбается. Но не своей дурашливой сценической ухмылкой. А той, настоящей. Тихой. Уязвимой. Той, которую знала только я. И те, кто знал его по-настоящему.
— Всегда, малыш, — отвечает он.
И выходит. Дверь гримёрки мягко закрывается за Гришей, оставляя после себя ощущение вакуума. Шум зала, музыка, вспышки — всё, что ещё минуту назад было оглушительным фоном жизни, теперь сменилось глухой, плотной тишиной. Давящей. Она словно заползает в уши, в лёгкие, в кожу.
Я стою посреди комнаты, не двигаясь. Плечи опущены, руки висят вдоль тела. Всё во мне чувствует себя вывёрнутым наизнанку — не физически, нет, это даже не про тело. Это про сердце, про душу.
Медленно, почти машинально, я начинаю собирать вещи. Телефон с кабелем, наушники, косметичка с размазанной пудрой и помадой, бутылка воды, которую я так и не открыла. Всё — будто не моё. Будто я просто убираю за кем-то. Если делать всё в автоматическом режиме, есть шанс, что не сломаешься.
Стук в дверь. Я вздрагиваю. Резко. Как будто поймана на чём-то личном.
— Алис, ты готова? — Гриша. Голос мягкий, сдержанный, чуть глухой, как будто он тоже не уверен, можно ли сейчас говорить.
Я глубоко вдыхаю, задерживаю воздух в лёгких на пару лишних секунд, пытаясь собраться. Сжимаю кулаки. Открываю. Он стоит в коридоре, переодетый — в простую чёрную футболку и джинсы. Волосы слегка влажные —, видно, умылся. Глаза чуть покрасневшие. Но он держится. Для меня.
— Да, — говорю я.
Он молча кивает и берёт у меня сумку — не спрашивает, не предлагает, просто берёт. Так, как будто всегда это делал. Делал бы. Гриша делает шаг назад, пропуская меня первой. Мы идём по длинному узкому коридору, и я чувствую, как взглядов становится меньше. Все, кто в начале смены ещё о чём-то болтали, теперь расступаются, будто ощущают, что между нами что-то произошло. Что-то важное. Хрупкое. И лучше не лезть.
У служебного выхода уже ждёт чёрный гелик, фары моргают, когда Гриша нажимает кнопку. Он открывает мне дверь, я забираюсь внутрь, ощущая, как прохлада кожи кожаного сиденья врезается в мои ноги сквозь тонкую ткань брюк. Он обходит капот, садится за руль.
Машина мягко рычит, оживая. Кондиционер шумит, выгоняя удушливый запах сцены, пота, дыма и августовской духоты. Мы трогаемся.
Москва за окном яркая, рваная — жёлтые вывески, размытые фонари, уличные музыканты, прохожие, кто-то смеётся, кто-то спорит. У кого-то сейчас первый поцелуй, у кого-то — последний. А у нас... у нас всё сразу.
Я смотрю на свои руки. Пальцы сжаты в замок. Сильно. Будто если разжать — всё выскользнет наружу.
— Тебе плохо? — спрашивает он. Тихо, почти как в гримёрке. Почти как шёпотом в полумраке.
— Нет, — отвечаю я.
— Врёшь, — говорит он. Я не спорю. Бессмысленно. Он знает. Всегда знал.
Гриша вздыхает, левая рука держит руль, правая тянется к панели. Он включает музыку — не свою, не громкую, без слов. Простой, ритмичный бит, мягкий, тёплый, как пульс. Тишина между нами становится чуть менее болезненной.
— Поедешь ко мне? — спрашивает он через пару минут.
Вопрос врезается остро. Я смотрю на него. Он не смотрит в ответ, весь сосредоточен на дороге. Но я вижу, как напрягается линия его челюсти. Как он ждёт.
— Не знаю, — отвечаю честно. Голос осипший.
— Поехали, — говорит он твёрдо, уверенно, даже чуть грубовато, но я понимаю — это не приказ. Это просьба, замаскированная под уверенность. — Я не хочу, чтобы ты была одна.
Я ничего не говорю. Но когда он поворачивает направо, уводя нас от моего дома, я не возражаю. Не говорю «стой». Не говорю «нет». Дорога тянется бесконечно. Мы молчим. Не потому что нечего сказать, а потому что каждое слово — это шаг на минном поле.
Музыка тихо вибрирует в колонках. За стеклом — город, как декорация, как фильм без субтитров. Мы будто внутри капсулы, отрезанной от всего.
— Я не хочу, чтобы ты боялась, — вдруг говорит он.
Голос — сдавленный, будто прокладывает себе путь сквозь горло и сомнения. Я медленно поворачиваюсь к нему. Смотрю на его профиль: прямой нос, тени под глазами, короткая щетина. Он красивый. Усталый. Настоящий.
— Я не боюсь, — говорю я.
— Врёшь, — он повторяет, и я вздрагиваю от того, как точно он читает меня.
Я отвожу взгляд. Закрываю глаза. Медленно выдыхаю.
— Хорошо. Боюсь, — шепчу.
Он ничего не отвечает. Просто тянется через пространство между нами и, не отрывая взгляда от дороги, накрывает мою руку своей. Движение точное, осторожное, будто он заранее просчитал каждый миллиметр, боясь спугнуть. Его ладонь — тёплая, сухая, тяжёлая. Не сжимает, не давит. Просто держит.
Как якорь. Как тихое «я здесь». Как ответ на всё то, что я не решаюсь произнести вслух.
Я не отдёргиваюсь. Только пальцы судорожно цепляются за него. Будто за спасательный круг в море, где волны из страхов и «а если» захлёстывают через край. Его тепло впитывается в мою кожу, проникает под рёбра, успокаивает дрожь.
Машина мягко катится по ночной Москве, фары выхватывают куски дороги, как кадры из параллельной жизни. Но мы — здесь. В этом замкнутом, почти священном пространстве между страхом и надеждой.
— Ты записалась к врачу? — вдруг спрашивает Гриша. Его голос ровный, но я слышу напряжение. Слишком спокойный, будто он заранее выдрессировал себя, чтобы не сорваться.
— Да, — киваю, едва слышно.
— Во сколько? — Останавливаясь под красным спрашивает он.
— В одиннадцать, — отвечаю после паузы. На вдохе. Как будто это признание.
Он кивает. Тихо, уверенно: — Хорошо. Поедем вместе.
Я поворачиваюсь к нему, смотрю внимательно. Его лицо — спокойное, как маска. Но я знаю: за этим спокойствием — буря. Я вижу, как напрягается угол его челюсти. Он собран. Настроен. Готов. Но...
— А если нас увидят? — спрашиваю я, глядя в его профиль. — После интервью Кристины, всё только-только начало утихать. Комментарии, статьи, «инсайды». Всё это снова всплывёт.
Он слегка фыркает, уголок его рта поднимается. Но не в усмешке — скорее в разочаровании. В усталости.
— Помнишь, что я говорил? — мягко спрашивает он, и на секунду взгляд всё-таки соскальзывает с дороги, чтобы встретиться с моим. — «Это не твоя проблема». — Я киваю, почти машинально. — Ничего с тех пор не изменилось, — продолжает он, уже твёрже. — Пусть говорят. Пусть строчат заголовки. Меня не волнует, кто и что придумает про нас. Единственное, что важно — это ты. И то, как ты себя чувствуешь. Остальное... — он делает паузу, — шум. И он не должен добраться до тебя.
Внезапно он отпускает мою ладонь — только для того, чтобы перехватить меня за плечи, подтянуть ближе. Одной рукой он всё ещё уверенно держит руль, а другой обнимает меня — плотно, надёжно. Прижимает к своей груди так, как будто хочет спрятать от всего мира. От камер, от комментариев, от собственных сомнений.
Я замираю. Сначала от неожиданности. Потом — позволяю себе расслабиться. Щекой прижимаюсь к его груди. Слышу биение его сердца сквозь ткань футболки. Оно ровное, но громкое. Живое.
Чёрный G-Class мягко останавливается у подъезда. Последний рывок тормозов, и машина замирает. Гриша глушит двигатель, и внезапно наступающая тишина кажется непривычной — звуковой вакуум, который сразу оголяет всё внутри.
Он сидит, не двигаясь, его пальцы всё ещё сжаты на руле, суставы белеют. Будто, если отпустит — всё рассыплется. Или он. Или я.
Он поворачивает голову, и в полумраке я вижу его глаза.
— Всё в порядке? — спрашивает он тихо, почти шёпотом.
Я киваю. Слишком резко. Слишком быстро. Потому что нет. Ничего не в порядке. Но говорить об этом — значит признать вслух.
В животе — пустота. Не голодная, не та, которая просит еды. А та, что будто проросла изнутри, обвила органы колючей тенью, и теперь давит. Ноющая, постоянная, с лёгкими толчками тошноты, как напоминание: это всё не сон.
Гриша выходит первым, дверь закрывается с глухим хлопком. Он обходит капот, открывает мне дверь, но я уже успела открыть её сама. Я выхожу, не глядя ему в глаза. Он ничего не говорит, просто берёт мою сумку и идёт вперёд, к подъезду.
Я плетусь за ним, чувствуя себя призраком.
Мы в лифте. Стоим рядом, как всегда. Но не как всегда. Его плечо почти касается моего, но не касается. Он смотрит прямо перед собой, я — в отражение в зеркальной стенке. У него уставшие глаза. Тени под ними, щетина, сжатые губы. Он весь — как натянутая струна.
Запах его парфюма наполняет замкнутое пространство. Древесный, сухой, с лёгкой горечью табака. Привычный. Раньше — успокаивал. Сейчас — только напомнил, как далеко мы ушли от обычного.
Дверь квартиры открывается с мягким щелчком замка. Я застываю на пороге. Всё здесь знакомо: свет в прихожей, мягкий плед на диване, плоский звук, с которым скрипит паркет. Но всё кажется будто покрытым пылью. Будто я вернулась в чужой сон.
— Садись, — говорит Гриша, кивком указывая на диван. — Я принесу воды.
Я опускаюсь. Медленно. Мягкая кожа дивана поддаётся под моим телом, но ком в горле не уходит. Руки лежат на коленях, будто чужие. Всё тело — как чужое. С кухни доносится скрип холодильника. Плеск воды в стакане. Его шаги. Он не успевает вернутся, как я встаю. Слишком резко.
Пол едва не уходит из-под ног, коридор тянется вечность. Я хватаюсь за ручку двери и захлопываю её за собой, как барьер от реальности. И меня выворачивает.
Глухо, мучительно, с надрывом. Не от еды — её не было. Не от жидкости — она уже вышла. Просто тело будто избавляется от всего: от страха, от паники, от остатка сил. Я падаю на колени, уткнувшись в холодный фарфор, вцепляюсь в него руками. Он — единственное, за что можно зацепиться.
Стук в дверь.
— Алис? — голос Гриши снаружи, тревожный, срывающийся.
Я хочу соврать. Сказать «всё нормально». Но слова не проходят через горло.
— Всё... нормально, — хриплю, но даже сама себе не верю.
Дверь открывается. Он на пороге. Бледный, нахмуренный, с ужасом в глазах.
— Чёрт... — шепчет он, опускаясь рядом.
Он не дотрагивается сразу. Даёт мне секунду. Потом осторожно кладёт ладонь мне на спину. Пальцы скользят вверх-вниз между лопатками. Мягко. С любовью.
— Извини, — бормочу, почти беззвучно. Стыдно. Так стыдно — быть в таком виде. Рядом с ним.
— Не извиняйся, — он уже у раковины, набирает воду в ладонь. — Прополощи рот.
Я киваю. Он помогает подняться. Поддерживает под локоть, подставляет ладонь под мою спину. Я полоскаю рот, холодная вода щиплет язык. Но не избавляет от пустоты внутри. Он берёт полотенце, бережно подаёт мне. Его движения — такие же, как всегда. Но в них — аккуратность, будто я стеклянная.
— Пошли, — говорит он. — В кровать. Тебе нужно отдохнуть.
Я не спорю. Он ведёт меня в спальню, приоткрывает дверь, поправляет плед на кровати. Я ложусь, как в кокон, не снимая даже носков. Мне холодно. Или просто страшно. Он садится рядом. Молча. Долго смотрит на меня.
— Ты хочешь воды? — спрашивает он наконец.
— Нет, — качаю головой.
— Тогда спи, — говорит он, убирая прядку волос за ухо.
— А ты?.. — Тихо спрашиваю я.
— Я буду здесь, — говорит он и целует меня в лоб. Я закрываю глаза. Пытаюсь оттолкнуть мысли, но они не уходят. Они крутятся по кругу. Будто качели, которые не остановить.
И вдруг я слышу, как матрас тихо проседает. Гриша ложится рядом. Не обнимает. Не трогает. Просто есть. Его тепло медленно проникает сквозь слои ткани, одеяло, воздух. Оно доходит до самой сути.
— Гриш? — зову его я. — А если я не справлюсь?
Он поворачивается ко мне. В темноте его глаза — как тёмные звёзды. Глубокие. Живые.
— Тогда я буду держать тебя, — говорит он просто. Без пафоса. Без обещаний, которые невозможно выполнить.
И я верю. Не потому, что он супергерой. Не потому, что у нас всё легко. А потому что он уже держит. Ночь тянется, как вечность. Я вскакиваю трижды. От тошноты, от жара, от паники.
И каждый раз — он встаёт вместе со мной. Молча. Смотрит, держит за волосы, подаёт полотенце. Протирает лоб. Ждёт. Не жалуется. Не отстраняется. Как будто его вина. Как будто он действительно может разделить это со мной. Даже боль.
И я впервые за много дней думаю: может, я не одна. По-настоящему.
***
Утро начинается с того, что меня снова выворачивает наизнанку. Спазм подкатывает резко, как волна, не оставляя ни секунды на раскачку — только инстинкт. Я срываюсь с постели, босыми ногами шлёпаю по полу, задеваю косяк, цепляюсь за ручку ванной — и успеваю. Едва.
Колени подкашиваются, я опускаюсь перед унитазом, упираюсь ладонями в холодную плитку, и всё внутри выворачивается наружу. Пустота, желчь, горечь — и снова пустота. За спиной — быстрые шаги. Он уже проснулся. Уже рядом.
— Опять? — голос Гриши глухой, хриплый от сна. От недосыпа. Или — от страха.
Я не отвечаю. Только киваю, не в силах произнести ни слова. Он не задаёт лишних вопросов. Просто подходит, тихо, как будто боится спугнуть меня или боль, или само утро.
Набирает воду в стакан. Его движения резкие, но точные. Он подаёт мне стекло, прикасаясь пальцами к моим, — и я чувствую: они дрожат. Совсем чуть-чуть, как осиновый лист.
— Спасибо, — выдыхаю я. Губы пересохли. Горло саднит.
Я полощу рот, делаю маленький глоток, чувствуя, как вода стекает по горлу — тяжёлая, ледяная. Мгновенно становится холодно. Или это изнутри?
Гриша смотрит на меня. Взгляд — внимательный, изучающий, почти врачебный. Он будто ищет на моём лице ответ, которого я сама пока не знаю.
В следующий момент он поворачивается, отходит к шкафу у стены. Открывает его, достаёт свою футболку и мои спортивные штаны, которые были в его квартире и бросает на кровать.
— Одевайся, — говорит тихо, но твёрдо. — Через сорок минут выезжаем.
— Куда? — спрашиваю я машинально. И сразу понимаю, насколько глупо прозвучал вопрос. Он останавливается в дверном проёме ванной, и солнце, пробиваясь сквозь шторы, рисует на его лице острые тени.
— К врачу, Алис. Ты же записана, — напоминание мягкое, но с нажимом. Как будто он говорит это не мне, а той части меня, что хочет спрятаться под одеяло и отменить весь мир. Я киваю. Медленно.
Но в животе — не просто пусто. Там холод. Не от голода, не от болезни. От страха. От неизбежности. От осознания, что вот оно, началось. Что теперь назад нельзя.
Пока я стою под душем, вода стекает по коже, но не смывает этого страха. Я слышу, как на кухне Гриша включает кофемашину, возится с чем-то. Он старается. Он делает, что может.
Я вытираюсь, надеваю одежду — ту, что он положил. Футболка пахнет им. Чисто, тепло, безопасно. Но ничто из этого не делает выбор легче. Я выхожу на кухню, и он встречает меня взглядом. В одной руке — питьевой йогурт, в другой — кружка кофе, первый он ставит на стол, пока плечом закрывает холодильник и пьет свой кофе.
— Попробуй попить, хотя бы это, — говорит он. — Я вчера покупал, знал, что ты останешься, но... — но не знал по каким обстоятельствам, мысленно говорю я.
Я сажусь, медленно покручивая крышку, но не чувствую своего любимого вишнёвого вкуса. Ляхов сидит напротив, и его колени почти касаются моих. Между нами — утро и страх.
Через двадцать минут мы поедем. Через двадцать минут мы услышим — всё или ничего.
И как бы мне ни хотелось свернуть, исчезнуть, отмотать — нельзя. Потому что теперь это не только моя жизнь. Теперь — нас двое. Или трое. И Гриша это понимает. Он молчит, но его ладонь ложится поверх моей, и я понимаю: он держит. Пока я не смогу сама.
***
Гриша ведёт машину жёстко, с такой сосредоточенностью, будто каждое движение — бой за контроль. Его пальцы крепко обхватывают руль, суставы белеют. Он надет в чёрное — худи, джинсы, бейсболка низко надвинута на лоб. Камуфляж, к которому он привык: не звезда — просто парень за рулём. Только я знаю, как сильно он сжимает зубы.
В салоне играет радио — какой-то ненавязчивый джаз, но он звучит неуместно, как фоновая музыка в хирургическом кабинете. Слишком спокойная для того, что творится внутри нас обоих.
— Ты уверен, что хочешь зайти со мной? — спрашиваю я, не глядя на него. Смотрю в окно, на мимо проносящиеся улицы. Каждая — как будто не отсюда, как из другого города, другой жизни. — Если нас заметят...
Он чуть усмехается, почти ласково, но в его голосе — сталь: — Алиска. Мы уже сто раз это обсудили.
Я отвожу взгляд от стекла и смотрю на его профиль. Под кепкой — тень. Но я вижу, как дёргается мышца на щеке, вижу, как сжаты губы. Всё его тело — одно сплошное напряжение, как у хищника перед прыжком.
Клиника Лапино — приватная, дорогая, с отдельным входом. Мы паркуемся. Он глушит двигатель, и в салоне повисает тишина. Несколько секунд мы просто сидим, не двигаясь. Потом он выходит первым — резко, чуть хлопнув дверью, обходит машину и открывает мне. Я выхожу, не глядя ему в глаза. Когда мы подходим к лифту, он берёт меня за руку. Не спрашивает, не колеблется — просто берёт. Его пальцы обхватывают мои — крепко, уверенно. Как якорь.
— Ты дрожишь, — говорит он, не глядя.
Я усмехаюсь, сухо, почти по-детски, и парирую: — Это ты дрожишь.
Но мы оба знаем, что это ложь. Всё моё тело натянуто, как струна. Сердце стучит где-то в горле. В лифте тихо гудит вентиляция. Его рука всё ещё держит мою, и только это не даёт мне разлететься.
Кабинет врача пахнет стерильностью, дорогим дезинфицирующим средством и чем-то еле уловимым — дорогим, пудрово-парфюмерным. Всё вокруг — идеально: белоснежные стены, встроенные лампы, приглушённый свет, мебель цвета слоновой кости. Здесь ничего не кричит, всё будто шепчет: «Ты в безопасности».
Марина Кирилловна — статная женщина с гладкой стрижкой, ухоженными руками и голосом, которому почему-то сразу веришь. Ей около пятидесяти, но глаза — удивительно живые, тёплые, почти материнские. Она встречает нас лёгкой улыбкой, уверенным кивком и жестом приглашает внутрь.
— Ну что, Алиса, — говорит она, усаживаясь за стол и на ходу листая мою электронную карту на планшете. — Задержка пять недель, токсикоз, слабость, головокружения... Последний осмотр был год назад, тогда беременности не было. Давайте проверим, не будем гадать.
Я киваю, машинально, будто это не со мной. Как будто я просто сопровождаю кого-то. Как будто можно остаться зрителем.
Я краем глаза ловлю взгляд Гриши. Он сидит в кресле у стены, ноги скрещены, руки сцеплены в замок. Его поза кажется расслабленной, почти ленивой — но я-то знаю. Это маска. Он напряжён, как струна, готов в любой момент вскочить. Челюсть сжата, пальцы на правой руке едва заметно подрагивают. Он молчит, но в его взгляде — целая буря. Он не ожидал. Никто из нас не ожидал.
— Раздевайтесь до пояса, ложитесь, — говорит доктор спокойно, профессионально, и включает УЗИ-аппарат.
Я медленно поднимаюсь, снимаю футболку, остаюсь в белье. Ложусь на кушетку. Холодный гель касается живота — я вздрагиваю. Доктор не поднимает глаз, лишь чуть мягче нажимает датчиком. Экран — развёрнут в её сторону. И... в сторону Гриши.
Я не вижу ничего. Только потолок. Белый. Без пятен. Но вижу, как его лицо меняется.
Сначала — лёгкое недоумение. Он подаётся вперёд. Щурится. Потом замирает, брови чуть приподнимаются, дыхание выравнивается. Потом — шок. Его губы чуть приоткрываются. Я не слышу, но будто ощущаю, как он беззвучно произносит: «Ребенок?»
— Вот он, — говорит Марина Кирилловна, тише, с какой-то особой теплотой. Почти нежно.
— Что? — спрашиваю я, поднимаясь на локтях, будто не услышав. На самом деле — потому что я не верю. Я не верю.
— Смотрите, — говорит врач. Она поворачивает ко мне экран. И я вижу. Там — чёрно-белое пятно. Совсем маленькая. Как звёздочка. И она... двигается. Нет, не просто двигается — пульсирует. Словно бьётся. Словно живёт. — Всё в порядке, — говорит Марина Кирилловна, и в её голосе — уверенность. — Шесть недель. Один эмбрион. Сердце бьётся хорошо. Очень хороший тонус.
Я всё ещё не могу понять, дышу ли.
Гриша встаёт. Не резко — медленно, будто в замедленной съёмке. Подходит ко мне. Его лицо ничего не выражает, словно он закрылся изнутри. Только глаза... они горят. Страхом. Изумлением. И чем-то ещё. Очень глубоким. Очень личным. Он берёт меня за руку. Его пальцы холодные, почти ледяные. Я чувствую, как он дрожит.
— Ты... — он пытается заговорить, но голос предаёт его. Он обрывается на первом же слове, как будто в горле встал ком.
Я не могу ответить. Слова утонули где-то внутри, в той самой точке, что светится на экране. Я просто смотрю. На эту крошечную, пульсирующую звёздочку. И в какой-то момент понимаю: это уже не теория, не «возможно», не пугающий тест с двумя полосками. Это не иллюзия и не абстрактный страх.
Это жизнь. Маленькая, тихая, как дыхание в темноте. Но такая реальная.
— Хотите послушать сердцебиение? — спрашивает Марина Кирилловна, отрываясь от экрана. Её голос мягкий, как кашемир. Но за этой мягкостью — что-то почти священное. Словно она предлагает прикоснуться к чуду.
— Это возможно? — Гриша поворачивается к ней, и в его голосе звучит удивление — искреннее, детское. Он даже чуть приподнимается на носках, будто не может увидеть, что-то сокровенное. Я не отрываю взгляда от экрана. От пульсирующей точки. От крошечной искры.
Доктор улыбается, кивком включает колонку. И в ту же секунду тишина кабинета взрывается.
Тук-тук-тук-тук. Тук-тук-тук.
Частый, резкий ритм — как крошечные копытца, скачущие по лужам в ночи. Или как чья-то маленькая, отчаянная радость. Сначала звук кажется инородным, почти слишком сильным для такого хрупкого существа, а потом... он становится всем.
Гриша замирает. Опускается на одно колено рядом со мной, не сводя взгляда с монитора. Его лицо — словно обнулённое, чистое, как лист, на котором только что появилась первая строка.
— Это... — он начинает, но тут же обрывается. Воздух будто не проходит через горло.
— Сто пятьдесят шесть ударов в минуту, — спокойно поясняет врач. — Абсолютная норма на вашем сроке. Очень хорошее сердцебиение. Стабильное, активное.
А я всё слушаю. Словно ничего больше не существует — ни запахов, ни цвета стен, ни тревоги, спрятанной где-то глубоко. Только этот ритм. Живой. Настойчивый. Непоколебимый. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.
Гриша осторожно касается моей руки. Своей — всё ещё холодной, дрожащей. Потом — второй.
— Слышишь? — шепчет он. Голос у него глухой, хрипловатый. Глаза блестят. Нет, он не плачет. Это не слёзы. Это что-то глубже. Как будто внутри него рушатся стены, и на их месте появляется — свет.
Я киваю. Не могу ответить вслух. В горле — ком, как перед криком, но крик не приходит. Только дыхание. И сердце.
Этот звук — как дверь, которая приоткрылась в другое измерение. Звук новой вселенной, тихо рождающейся внутри меня.
Доктор аккуратно вытирает гель с моего живота — мягкими, почти материнскими движениями. Тепло салфетки едва чувствуется на коже, но я всё равно вздрагиваю. Не от холода — от осознания.
— По всем показателям всё прекрасно, — говорит она, и её голос возвращает меня в реальность. — Размер эмбриона соответствует сроку, сердцебиение устойчивое, прикрепление хорошее. Но... — Она на мгновение замолкает, бросает взгляд на планшет, пальцем листает мои старые записи. — Учитывая ваш образ жизни, ритм работы, эмоциональное состояние и, — она кивает на Гришу, — определённый уровень общественного внимания... Я всё же рекомендую... — Она делает паузу. Тон становится мягче, но в нём — твёрдое основание профессионального опыта: — ...отдых. Снижение активности. Больше сна, свежего воздуха, меньше информационного шума. И как можно меньше стресса. Хотя бы в ближайшие пару месяцев. Это особенно важно сейчас — формируется центральная нервная система малыша, и любое перенапряжение может повлиять.
Я слушаю, будто сквозь воду. Все эти слова — «нервная система», «перенапряжение», «активность» — звучат не как диагноз, а как предупреждение. Как осторожный звон колокольчика на пороге новой жизни.
— Мы можем оформить больничный, если нужно, — добавляет она, — или написать справку для университета, съёмок, продюсера... кого там у вас нужно уведомить?
Я машинально киваю, хотя в голове — каша. Гриша молчит. Стоит рядом, всё так же опираясь на кресло, но уже спокойнее. Он не спрашивает, не спорит, не давит. Просто есть. Просто рядом.
— Мы пришлём вам выписку на почту, — говорит доктор, вставая. — Также направим анализы крови и список витаминов. Я вас попрошу сдать их как можно скорее, желательно сегодня. Это важно. Вы ведь ещё не принимали ничего?
— Нет, — отвечаю я тихо.
— Тем более. Фолиевая кислота, омега-3, витамин D — всё стандартно. Но я подберу дозировку индивидуально, хорошо? — Я снова киваю. — Всё остальное — потом. Главное сейчас — вы. И малыш.
Она улыбается мне. Но это не дежурная, врачебная улыбка. Это — как будто подмигивание женщине, которая только что вступила в тайный клуб. Мамы.
Когда мы выходим из кабинета, он молча берёт мою руку и прижимает её к своим губам. Его дыхание горячее и неровное.
— Ну что, мамулька, по кабинетам? — говорит он тихо, и в этом слове — целая жизнь, которой ещё нет, но которая уже неизбежна.
Мы идём по коридору, и его рука лежит у меня на пояснице — осторожно, почти благоговейно. Как будто он боится, что я рассыплюсь. Как будто я вдруг стала хрупкой.
***
Мы возвращаемся в кабинет Марины Кирилловны, и я чувствую, как ладонь Гриши на моей пояснице становится чуть тверже, как будто он пытается передать мне свою уверенность. Врач поднимает глаза от планшета и улыбается — теплой, почти семейной улыбкой.
— Алиса, ещё один момент, — говорит она, проводя пальцем по экрану. — В документах — какую фамилию указывать? Вашу или... — Она бросает взгляд на Гришу, и в её глазах мелькает понимание. Она не спрашивает прямо, но вопрос висит в воздухе: мужа?
Я замираю. Всё внутри сжимается в комок. Мы же даже не... Мы не обсуждали этого. Мы не... Я медленно поворачиваюсь к Грише, и он уже смотрит на меня. Его глаза — спокойные, но в них читается что-то твёрдое. Решительное.
— Фамилию мужа, — говорит он чётко, не отводя от меня взгляда. — Ляхова. Правда, роспись у нас в конце недели, но когда будем рожать, будет уже Ляховой, — улыбается он.
Моё сердце пропускает удар. Марина Кирилловна кивает, как будто это самый естественный ответ в мире, и делает пометку.
— Хорошо, — говорит она. — Что ж, вот ваши направления.
Я не могу пошевелиться. Не могу даже кивнуть. Просто стою и чувствую, как Гриша прижимает меня к себе чуть сильнее. Его пальцы слегка сжимают мой бок — нежно, но так, чтобы я поняла: это не шутка. Это не импульс. Это выбор.
— Спасибо, — наконец выдавливаю я. Мы выходим из кабинета, и коридор кажется бесконечным. Я иду, почти не чувствуя ног, а он — рядом. Твёрдый. Настоящий. — Гриш... — начинаю я, но голос дрожит. Он останавливается, разворачивает меня к себе и прижимает ладонь к моей щеке. Его пальцы тёплые, чуть шершавые от гитарных струн.
— Я же говорил, что не отпущу тебя одну в это? — говорит он тихо. Глаза горят. Я хочу ответить, но он уже наклоняется и целует меня. Прямо здесь. В коридоре клиники. Настолько твёрдо, чтобы я поверила. Настолько нежно, чтобы я не испугалась. И где-то глубоко внутри, под всеми страхами и сомнениями, эта крошечная звёздочка — наш малыш — тихо стучит в такт нашему сердцу.