Разговоры на крыше.
Утро Сэхён начинается с тихого, почти щекочущего ощущения — крошечный, тёплый язык коснулся её щеки. Она улыбается ещё до того, как открыла глаза: настолько привычным стало это маленькое утреннее приветствие. Не раздумывая, она протягивает руку, нашла мягкое, пушистое тельце и осторожно стягивает его чуть ниже, ближе к себе.
Сквозь полуприкрытые веки пробивался мягкий свет — солнечные лучи разливались по комнате, словно кто-то осторожно проливал на пол и стены жидкое золото. Этот свет, тёплый и добрый, поднимал настроение, как глоток сладкого чая в холодное утро. Сэхён зевает и гладит Юи, которая, устроившись на её руках, игриво покусывала пальцы — не больно, а скорее, чтобы напомнить: «Просыпайся, я уже голодна». И именно в этот момент в комнату заглянула Кан Сона.
Женщина, уже одетая для работы, пришла разбудить дочь, чтобы та не проспала школу. В голове у неё царил утренний штиль — привычный список дел и ни одной лишней мысли. Но, увидев перед собой эту картину — солнечный свет, пушистый комок в руках дочери, и мягкую, почти невольную улыбку Сэхён — её внутренний ритм сбился. На секунду Сона просто замерла в дверях.
Сэхён же, поначалу не замечая присутствия матери, лениво приоткрыла глаза лишь тогда, когда Юи, заметив новую фигуру в проёме, спрыгнула с кровати и легко зацокала лапками к «второй хозяйке». Кан Сона нагнулась, подхватила котёнка, и тот замурлыкал, словно подтверждая — да, утро выдалось удачным.
Сэхён, с лёгкой сонливой улыбкой, посмотрела на мать. Этот взгляд — тихий, чуть смущённый, но тёплый — будто придавал силы не только ей самой, но и женщине, стоявшей в дверях.
Завтрак оказался таким, каким и должен быть в хорошие утренние часы: тосты с малиновым джемом, ароматный кофе, пара сваренных яиц и привычный свежий салат.
Сэхён ела медленно, стараясь, чтобы густой джем не капнул на форму. Время от времени она прищуривала глаза, погружаясь в мысли о предстоящем разговоре — важном, тревожном, от которого внутри щекотало что-то похожее на волнение.
Надо было рассказать Джису. Она, наверное, смогла бы помочь, подсказать, поддержать. И, честно говоря, сейчас Сэхён как никогда нуждалась в чьей-то тихой, уверенной поддержке.
— Ты сегодня какая-то особенно задумчивая, — замечает мама, и в её голосе слышится не просто любопытство, но и что-то новое, как будто ещё вчера внутри неё что-то щёлкнуло и сдвинулось. Возможно, на это повлияли слова дочери, а может, она наконец осознала то, чего раньше не хотела признавать.
Сэхён приподнимает голову, встречая взгляд матери, и на секунду колеблется — говорить ли, стоит ли открываться, но потом, откладывая тост в сторону, всё же складывает пальцы в знакомые движения:
У меня сегодня важный разговор с очень важным человеком.
На мгновение она почувствовала себя немного глупо, ведь звучало это почти пафосно, и, осознав это, Сэхён слегка смущённо улыбнулась.
Кан Сона, внимательно следя за каждым её жестом, чуть склоняет голову, а затем в её глазах вспыхивает тихая насмешка. Тёплая и доброжелательная. Она повторяет движения дочери, её пальцы чуть медленнее, но уверенно складывают вопрос:
Это тот самый человек, который тогда пришёл к нам и подарил тебе Юи? — и на её губах появляется более широкая улыбка, когда Сэхён, смущённо опуская взгляд на стол, едва заметно кивает.
Не то чтобы Сэхён сомневалась, что мама догадается о визите Хануля, но она не могла предположить, что та сама заговорит о нём первой. Это оказалось непривычно, почти странно, ведь прежде подобных разговоров между ними не было вовсе, и теперь лёгкое смущение смешивается с неожиданным теплом, которое словно заполняет ту пустоту, что была между ними годами.
— Если кто-то делает тебя счастливой — не бойся идти к нему, — произносит Сона вслух, а затем, немного помедлив, добавляет: — Но если он хоть раз посмеет тебя обидеть — я не останусь в стороне.
Сэхён удивлённо поднимает голову, встречая её взгляд, и на лице матери расцветает широкая ухмылка. Юи, будто подтверждая каждое её слово, сидит рядом и по-кошачьи серьёзно кивает.
— Точнее, мы с этой девчонкой, — добавляет Сона, чуть склонив голову к котёнку, — она отвлекает, я добиваю.
Сэхён не сдерживает улыбки — сначала мягкой, затем уже широкой, и тихо, почти беззвучно смеётся. В голове она представляет эту картину: её мама и пушистая сообщница накидываются на ни в чём не повинного Хануля.
— Приводи его к нам на выходных, — говорит Сона, когда Сэхён уже натягивает куртку у двери, — познакомимся, — и подмигивает так, что девочка едва удерживается от того, чтобы закатить глаза.
Сэхён кивает, но, прежде чем выйти, задерживается на мгновение, словно борясь с собой, и, наконец, произносит слова, которые долго не решалась сказать:
— Люблю тебя, мам.
И, не дожидаясь ответа, быстро выходит за дверь, оставляя мать одну с её мыслями. Женщина замирает на пару секунд, а затем, едва заметно улыбнувшись, так же тихо, почти шёпотом, повторяет слова дочери в пустоту.
По дороге в школу Сэхён замечает впереди быстро шагающую знакомую фигуру Джису. Но не просто Джису — а Джису в каком-то особом, боевом состоянии. Она шла так, будто собиралась устроить кому-то разнос века: плечи расправлены, шаги отмерены и резки, взгляд острый, как кончик иглы.
Увидев Сэхён, подруга прищурилась так, будто только что поймала её на месте преступления, и сложила руки на груди — почти с вызовом.
Сэхён мысленно хихикнула от этой картины, но снаружи осталась невозмутимой, как статуя. Лишь чуть склонила голову набок, молча спрашивая: «Что-то не так?»
Джису театрально фыркнула, закатив глаза так, что, казалось, они вот-вот останутся там, под веками.
— Минхван мне всё рассказал, — заявила она, хватая Сэхён под руку и увлекая в уже давным-давно выученном направлении.
Кан слегка смутилась, улыбнулась в попытке извиниться, но подруга была непреклонна. Её вид говорил: «На этот раз, простой улыбкой ты не отделаешься».
— Я его заставила всё рассказать, — добавила Джису, не давая Сэхён даже попытки оправдаться. — После того, как он попросил твой номер. Я думала, он собирался к тебе подкатывать... — она вновь прищурилась опасно, словно тигр, учуявший запах чужака, и холодно процедила: — Так бы и прикончила.
Сэхён тихо хихикнула, не столько над словами, сколько над всей этой излишне драматичной подачей. Но этого оказалось достаточно, чтобы Джису резко повернула к ней голову и обрушила на неё целый шквал шутливого-недовольства:
— И вот когда ты мне собиралась сказать, что Хануль тебе признался? — её голос становился всё более выразительным, а брови приподнялись так высоко, что грозили исчезнуть под чёлкой. — Почему я вообще узнаю об этом последняя?
Сэхён пожимает плечами, будто пытаясь спрятаться в собственном пиджаке. Жестами она спокойно ответила: «Не было подходящего момента».
Джису вновь фыркает. Она деловито оскорбляется, высказывая своё недовольство так, что мимо проходящие люди, пару раз оглядываются на них.
— Подходящий момент?! Да я бы тебе такой момент устроила, что... — она осеклась, глядя на то, как Сэхён, едва сдерживая улыбку, прячет взгляд в сторону.
Тут в её глазах мелькнуло что-то мягкое, почти сестринское, но она тут же вернула себе маску сурового допросчика:
— Ладно. Тогда рассказывай всё. С самого начала. С подробностями. И не вздумай нигде сокращать!
И, не отпуская её руки, Джису потащила подругу вперёд — так, что Сэхён едва успевала перебирать ногами. Заготовленные фразы, которые она продумывала по дороге вмиг испаряются, но рядом с Пак они никогда и не были нужны.
***
Уроки в этот день тянулись на редкость мучительно. Казалось, будто кто-то незаметно повернул стрелки огромных невидимых часов назад, и теперь каждая минута вытягивалась в длинную, вязкую нить.
Может, это из-за надвигающихся экзаменов, когда весь класс сидит, как на иголках, и воздух в аудитории становится каким-то тяжелым. Но для Хануля время тянулось медленнее всего именно сейчас — когда он каждые пару минут украдкой бросал взгляд на наручные часы, мысленно считая, сколько времени ещё осталось.
Неделя молчания Сэхён стала для него тихим, но изнурительным адом. Больше не было их коротких, почти незаметных переглядываний в коридоре, понятных только им двоим; не было случайных встреч в библиотеке, куда Сэхён всегда уходила после уроков, и где он иногда садился рядом просто потому, что там было спокойно; не было их маленьких вечерних диалогов — жестов, улыбок, фраз, которые для других казались пустяками, а для него были почти дыханием.
А уроков жестового языка, которые он ждал с такой же трепетной готовностью, как и первый раз, теперь не было вовсе. Перед каждым звонком Хануль всё ещё машинально повторял выученные знаки — привычка осталась, но Сэхён к нему больше не приходила.
Когда звонок наконец разорвал вязкое молчание класса, Ханулю пришлось напрячь все силы, чтобы не вскочить и не побежать наверх. Он медленно поднялся, бросил учебники в сумку и, как ни в чём не бывало, попрощался с друзьями. Шёл не спеша — или, по крайней мере, старался. Но всё равно оказался на крыше всего через две минуты.
Он пришёл раньше, чем собирался. Слишком рано, чтобы это выглядело случайно. И слишком поздно, чтобы успеть передумать.
Крыша встретила его тишиной и ветром. Воздух пах железом и чем-то старым, чуть ржавым — от потемневших труб и металлического ограждения, к которому он прислонился. Внизу, на школьном дворе, кто-то лениво перебрасывался мячом, но это казалось далёким, неважным. Он ловил себя на том, что считает секунды до её появления.
Хануль ненавидел эту особую тишину внутри себя — такую, при которой сердце стучит громче, чем все звуки вокруг. Сегодня он был готов ко всему. Даже к «нет».
Если Сэхён скажет, что не хочет, что не может — он уйдёт. Не будет мешать ей, не будет появляться рядом слишком часто. Но исчезнуть совсем... нет. Потому что с того самого дня в библиотеке он понял: её не обязательно слышать, чтобы знать, что она тебе дорога.
Он заставлял себя выглядеть так же, как всегда: спокойно, чуть отстранённо, будто это просто встреча между двумя знакомыми. Но пальцы в карманах выдавали его — они то сжимались в кулак, то снова расслаблялись. Перед ней он всегда был таким: все тщательно выстроенные стены вдруг становились хрупкими, а привычная уверенность — зыбкой.
В голове вертелись фразы, которые Хануль не успел отрепетировать.
«Я рад, что ты пришла».
«Я могу ждать. Только не исчезай снова».
И — то, что он бы никогда не сказал прямо: «Даже если ты не выберешь меня — я всё равно буду защищать тебя. Всегда».
Дверь за его спиной скрипнула. Едва слышно — но этого хватило, чтобы сердце сбилось с ритма.
Сэхён шла тихо, почти неслышно, словно хотела раствориться в воздухе, но Хануль слышал каждый её шаг. Он обернулся. Не подошёл ближе, не произнёс ни слова. Просто смотрел, как она приближается — медленно, с тем самым спокойствием, в котором он уже начал сомневаться за прошедшую неделю.
Ветер тронул её волосы, и на секунду всё вокруг — и двор, и звонки, и даже его собственное сердце — будто исчезло.
Сэхён останавливается лишь тогда, когда между ними остаётся ровно два шага. Не больше, не меньше — словно эта невидимая дистанция была вымерена заранее, как тонкая граница, которую оба боялись переступить слишком рано. Хануль не сводит с неё глаз, ловя каждое её движение, будто пытается выжечь его в памяти, зафиксировать до мельчайшей детали, чтобы потом, в самые тихие ночи, вновь прокрутить этот момент в голове.
Хотелось подойти ближе, сократить это расстояние и, наконец, дотронуться до неё — хотя бы кончиками пальцев. Но всё тело, будто в сговоре с разумом, отказывалось подчиняться.
Лёгкий ветер, гуляющий по крыше, треплет её волосы, выбивая несколько непослушных прядей вперёд. Она машинально заправляет их за ухо — движение, простое и мимолётное, но почему-то цепляющее его сильнее, чем должно. На лице — привычная, спокойная ровность, та самая маска, за которой она пряталась и от мира, и, возможно, от самой себя. Но в глазах есть что-то новое. Тихое колебание. Будто она всё ещё решает — правильно ли сделала, что пришла.
Они молчат, и это молчание не тяготит, но всё же ощутимо тянется, как холодный воздух между ними. Неясно, кто из них медлит, а кто просто слушает гул собственного сердца. Первым его нарушает Хануль.
— Привет.
Одно слово. Простое, но оно звучит так, будто он ждал его целую вечность.
Сэхён кивает. Уголки её губ едва заметно подрагивают, но до настоящей улыбки дело не доходит. Она приподнимает руки, будто хочет что-то сказать, но пальцы так и зависают в воздухе, не успев сложиться в жесты.
И только тогда Хануль осознаёт: ей так же сложно начать, как и ему. От этого знание становится чуть легче дышать, но не настолько, чтобы унять безумно колотящееся сердце.
— Я... — он начинает, но спотыкается на первом же звуке. Хмурится, не в силах найти продолжение.
Пальцы в карманах сжимаются в кулаки так крепко, что, кажется, на ладонях останутся полумесяцы от ногтей. Сэхён бросает ему неловкую улыбку, которая, видимо, должна была подбодрить — но выходит кривой, как у человека, который сам ещё не уверен в правильности своих желаний .
— Думал, ты больше не захочешь со мной встречаться, — всё же выдавливает он.
И в ту же секунду понимает, насколько это глупо. Все возможные сценарии, которые он прокручивал в голове в её отсутствие, мгновенно рассыпаются в прах, едва она переступает порог крыши. И от этой простоты, от этой явной нелепости ему одновременно хочется рассмеяться и, может быть, зарыться лицом в руки от бессилия.
Сэхён опускает взгляд, словно даёт себе время впитать его слова, пропустить их через себя. Секунду колеблется, прежде чем пальцы начинают складываться в знакомые жесты.
Я тоже много думала.
Он читает их почти мгновенно. По лицу пробегает что-то вроде облегчения, и он даже не пытается это скрыть. В этот миг отбросить все маски кажется не ошибкой, а единственным верным решением.
— Но всё же ты здесь, — говорит он тихо, но в голосе звучит нетерпение, которое невозможно замаскировать.
Сэхён снова складывает пальцы, но в этот раз останавливается на полпути, глубоко вдыхает. Грудь слегка приподнимается, плечи чуть дрожат.
— Потому что мне всё равно хочется говорить с тобой, — произносит она, и её голос — тихий, но ровный — режет тишину чище, чем любой ветер. — Даже если иногда это сложно.
Это не шёпот, как тогда в парке. Не отголосок сна, после которого страшно просыпаться. Не плод его воображения, который он холил в памяти годами, складывая по крупицам. Это настоящее, живое, и оттого чуть страшнее.
Хануль хмурится, но не от недовольства. Скорее, это способ скрыть, как быстро и сильно эти слова согревают изнутри. Он отводит взгляд к ограждению, будто бы заинтересовался ржавыми полосами на металле.
— Я могу подождать, — почти шёпотом произносит он. — Сколько угодно.
Сэхён смотрит на него чуть дольше, чем обычно. В её взгляде нет слов, но есть тихая благодарность, едва уловимая, как запах дождя в ветреный день. И всё же он её чувствует. Она мягко улыбается, и эта улыбка — не просто знак расположения. В ней есть нежность, глубокая и необъяснимая, направленная только на него.
— Ты мне тоже, — говорит она. Слова звучат тише, чем дыхание, но падают на него тяжёлым, обжигающим ударом.
Сэхён едва заметно переминается с ноги на ногу. Пальцы в её руках сплетаются и расплетаются, как будто ей нужно куда-то деть лишнее волнение. Хануль это видит, и что-то в его груди откликается на это неуклюжее, почти детское движение.
Он делает полшага вперёд. Не решаясь слишком торопиться, будто боится, что, если будет слишком резким, этот момент рассыплется, как тонкий лёд под ногами.
Теперь между ними — шаг. Один-единственный. Он чувствует её дыхание, лёгкое и чуть прерывистое, словно и она не совсем уверена, что делать дальше.
Сэхён смотрит на него снизу вверх, в её глазах — то ли вызов, то ли ожидание. Пальцы начинают складываться в жесты, но она останавливается и просто кладёт ладонь на его запястье. Лёгкое, почти невесомое касание. Но от него мир вокруг будто меняет темп — замедляется.
Хануль осторожно, как будто пробует на вкус, накрывает её руку своей. И, не отводя взгляда, чуть тянет её к себе. Он не спешит — даёт ей время отстраниться, если она захочет. Но она не отстраняется.
Вместо этого Сэхён делает шаг навстречу, и он, наконец, обнимает её. Ничего вычурного — просто мягкие, тёплые объятия, в которых есть и неловкость, и уверенность одновременно.
Её лоб ложится ему на плечо, а он, чуть склонившись, вдыхает запах её волос — что-то едва уловимое, похожее на свежий воздух после дождя. В груди становится так спокойно, что кажется — можно стоять так целую вечность.
— Не думал, что это так просто, — тихо говорит он, сам удивляясь, что голос его не дрожит.
Сэхён не отвечает словами. Её пальцы осторожно сжимают ткань на его спине, и это — лучшая из всех возможных ответов.
Где-то вдали хлопает дверь, кто-то шумно смеётся на школьном дворе, но для них мир снова сужается до этих неловких, но нужных объятий. Здесь, на крыше, время всё ещё принадлежит только им.
Хануль закрывает глаза, и всё, что остаётся в мире, — это тепло её рук, медленный ритм её дыхания и тишина, в которой нет ни прошлого, ни будущего. Только настоящее в котором теперь есть Сэхён.