Незнакомый номер.
Сэхён никогда не считала себя главной героиней какой-то романтической дорамы. Ей это всегда казалось глупым — жизнь ведь не та сцена, где всё решается одним взглядом и заканчивается титрами. Но в этом учебном году, всё происходило так, словно сценарий уже был написан.
Внезапное начало общения с Пи Ханулем, их молчаливые уроки на крыше, записки на полях тетрадей, странные разговоры Джису о Минхване, Юи, уютно пристраивающаяся у неё на груди по вечерам — и это признание. Его голос в библиотеке. Его глаза. Его пауза.
Всё это будто бы навалилось на неё разом, как первый снег, что приходит внезапно, тихо, но оставляет после себя тяжесть на ветках деревьев.
С тех пор Сэхён всё чаще ловила себя на том, что её мысли крутятся не вокруг оценок, не вокруг домашних заданий или школьных обязанностей, а вокруг него — и вокруг неё самой рядом с ним.
Что будет, если она решится? Что, если скажет «да» этим чувствам? Сумеет ли она быть с ним — не просто как тень рядом с солнцем, а по-настоящему, равной, услышанной?
Будь они героями дорамы, всё наверняка завершилось бы красиво и правильно: они провели бы вместе остаток жизни, прожили бы долгие годы в тихом доме с садом и умерли бы в один день, под музыку из финальных титров.
Но это — реальность. Не мягкая, не податливая, а резкая, шероховатая и совершенно не обязана дарить хэппи-энд каждому, кто этого хочет.
Утро было таким, каким оно, вероятно, и должно было быть в день, как сегодняшний. Небо затянуто тяжёлыми облаками, которые свисали так низко, будто хотели лечь прямо на плечи. Ветер был пронизывающим, тянущим, он щипал кожу на лице и приносил с собой запах мокрой листвы, далёких дымов и чего-то старого, забытого.
Сегодня был тот самый день.
День, когда десять лет назад в их жизни произошло всё сразу: резкий свет, скрежет металла, разбитое стекло, крик матери, который Сэхён так и не расслышала — потому что именно в этот день она потеряла большую часть своего слуха.
Именно в этот день умер её отец.
Мама, Кан Сона, обычно не позволяла себе ни излишней слабости, ни долгих воспоминаний, но именно в этот день она словно становилась другой — не плакала, не говорила об этом вслух, но в каждом её жесте читалась нерастраченная нежность, в каждом взгляде сквозила усталость, которую не может снять даже время.
Сэхён знала, что её мама скучает. И знала это не потому, что та делилась, а потому что в ней было слишком много тишины. За все эти годы она ни разу не привела в дом никого нового, ни разу не упомянула о возможности начать всё заново. Дом отца, его книги, чашка, которая до сих пор стояла в шкафу, будто ждала его, его подарки, — всё это оставалось на месте, словно время остановилось и застыло в этом углу квартиры, где по вечерам всё ещё пахло поджаренным рисом и чайными листьями.
Сама Сэхён тоже в этот день старалась быть тише, чем обычно — если это вообще было возможно. Она не надевала слуховой аппарат, не открывала рот без нужды, не писала лишних сообщений. Только взгляды, только короткие движения рук, только одно слово, которое она мысленно повторяла про себя — «помню».
Мама, как и всегда в этот день, готовила то, что любил отец — с той самой привычной точностью, будто думала, что он всё ещё где-то рядом и вот-вот вернётся с работы. Пока она жарила рис с кунжутом и овощами, её губы едва заметно двигались — шепча слова из какой-то песни, которую Сэхён никогда не слышала и, скорее всего, уже никогда и не услышит.
Перед выходом из комнаты она замерла, держа в ладонях слуховой аппарат. Он был таким крошечным и лёгким, что иной раз казалось, будто он вовсе не может ничего менять — но стоило надеть его, как мир наполнялся звуками, иногда слишком громкими, иногда слишком ненужными.
Сэхён смотрела на него с минуту, будто решала, подключиться ли к сегодняшнему дню или остаться в своей тишине, которую никто не мог нарушить. А потом, не раздумывая больше, она отложила его на полку, подхватила Юи, что ласково потерлась о её руку, и направилась к выходу.
Когда она появилась на пороге кухни, мама подняла глаза, задержала на ней взгляд — и ничего не сказала. Может быть, просто не хотела спорить, а может — не хватило сил.
Путь до станции занял меньше времени, чем обычно. Машины двигались медленно, улицы были почти пустыми, и даже ветер казался не столь пронзительным, как в городе. По дороге они миновали пожилую женщину с корзинкой, где на палочках лежали карамельные леденцы — яркие, красные, блестящие.
В другие дни, Сэхён прошла бы мимо — даже не заметив. Но сегодня она остановилась, достала немного мелочи и выбрала две конфеты. Одну — молча — протянула матери. Та ничего не сказала, но её пальцы сжали палочку чуть крепче, чем следовало, и в этом жесте было больше слов, чем в любом благодарности.
На платформе голос из динамика был механическим и холодным, объявляя о прибытии поезда до деревни, где всё началось.
Небольшое место в часе с лишним езды от города. Там прошло её детство. Там её родители встретились впервые. Там всё было таким же, как и раньше. И там же, среди небольших холмов и старых деревьев, лежал человек, с которым всё закончилось.
Сэхён села у окна, положив Юи на колени, и та свернулась клубком, тихо, будто понимая настроение обеих женщин. К середине поездки кошка перебралась к Кан Соне, замерев у неё на руках, словно понимала, что сегодня больше, чем когда-либо, им всем нужно просто тепло.
Пейзаж за окном был медленным, будто сам поезд не хотел ехать слишком быстро. Горы вдалеке затянуло дымкой, деревья стояли, как стражи времени, а асфальт блестел от недавнего дождя.
И вот, наконец, они прибыли.
В деревне, кажется, не изменилось ничего. Всё было на своих местах: тот же небольшой вокзал с облупившейся вывеской, тот же покосившийся деревянный щит у входа на кладбище, тот же дом, слегка наклонившийся в сторону из-за старого фундамента, как будто устал держаться. Только отца больше рядом не было.
Кладбище находилось чуть выше деревни — не слишком далеко, но достаточно, чтобы добраться туда нужно было пешком, вдоль тропинки, где по обочинам росли старые ели, а трава шумела от ветра, запутавшегося в пожухлых стеблях.
Они шли молча. Кан Сона несла в пакете фрукты, которые отец любил — три мандарина, яблоко, и чашку чёрного кофе в бумажном стаканчике. Сэхён — маленький букет полевых цветов, которые купила по дороге, не особо разглядывая. Её ладонь всё ещё хранила тепло Юи, оставшееся с поездки.
Воздух здесь был чище, чем в городе — с привкусом сырой земли и лёгким запахом камня. Ветер был резким, но не злобным. Он шевелил волосы на затылке и щекотал ладони, но при этом как будто знал, что говорить не стоит.
Когда они подошли к могиле, Кан Сона первым делом выровняла всё на плите — убрала осыпавшиеся листья, поправила вазу, вытерла пальцем имя, выбитое на камне.
Оно было таким знакомым, что каждый раз сердце Сэхён болезненно сжималось — не от неожиданности, а от постоянства. От того, как долго эти буквы остаются неизменными, в то время как всё остальное в мире — меняется.
Они не молились, не склоняли головы, не вставали на колени. Просто стояли рядом — каждая по-своему.
Мама присела на корточки, разложила еду, аккуратно поставила кофе. Сэхён же — держала цветы, но не знала, куда с ними. В какой момент правильно положить их? До или после? Вдруг это нарушит что-то важное — невидимую тишину, которая тянулась от плиты до самых облаков.
Она помнила это место слишком хорошо. Здесь было то дерево, за которым она пряталась, когда ей было шесть. Здесь камень, на котором сидела в прошлом году. Всё было здесь. Всё, кроме него.
И всё же, стоя сейчас у могилы, Сэхён чувствовала не пустоту, а наоборот — ощущение чьего-то присутствия. Не ясного, не физического, но, как будто отец знал, что они пришли.
Мама что-то говорила. Губы её двигались медленно, по-особенному, как это бывало только в такие дни. Но Сэхён не слышала. Она даже не пыталась — не осмеливалась.
После того года, первого после аварии, когда случайно уловила кусок её монолога, прерванный рыданием, она решила больше не вслушиваться. Это было слишком личным. Тем, что ей, дочери, не полагалось знать до конца. Мама говорила не для неё.
Слова, произнесённые у могилы, — они как молитва. И если однажды ты услышишь такую молитву, не предназначенную для тебя, ты уже никогда не забудешь её, как бы ни старался.
Взгляд сам собой задержался на губах матери. Впитывая очертания слов, интонации, будто по привычке, будто тело знало, что нужно смотреть — даже если разум отказывался слышать.
«Ты бы гордился ей...»
Сэхён почти сразу же отворачивается, будто это зрение, а не слух, обожгло её до глубины души. Смотрит куда-то вдаль, в землю, в серое небо, в пустое место, где раньше стоял их дом.
Эти слова были опасными. Тонкими, как стекло, но такими острыми, что царапали изнутри. Потому что она, как бы ни старалась, не чувствовала себя достойной гордости.
Всё, что у неё было — это молчание. Половина жизни, прожитая наедине с этой пустотой, в которой не каждый сумеет остаться. Тишина, из которой почти никто не умеет достучаться. Кроме Юи, которая ложилась ей на грудь и будто бы слышала сердцебиение. И Хануля, который научился не задавать глупых вопросов и просто оставался рядом.
Она не ответила. Не кивнула. Не посмотрела снова. Только сжала в пальцах стебли цветов — слишком сильно, так что один из них хрустнул — и, опустившись на колени, положила букет у подножия камня.
Трава была влажной, пахла холодной землёй, а воздух, казалось, стал тяжелее. Ветер усилился, коснулся шеи, как бы между прочим сдвинул одну прядь волос, и в этот миг она, сама того не желая, представила, что это была его рука.
Никакой мистики. Никаких знаков. Только воображение, подкреплённое болью. Иногда боль умеет быть доброй. Иногда — нет.
Мама замолчала. Она сидела, чуть наклонившись вперёд, как будто старалась сделать вдох — глубокий, полный — но тот каждый раз застревал в груди.
Сэхён села рядом, прямо на траву, не заботясь о том, что штаны промокнут, что ветер может пробраться к коже через ткань. Закрыла глаза и склонилась вперёд, словно прислушиваясь к тишине, что звенела внутри неё ещё громче, чем шумы извне.
— Ты бы знал... — прошептала она, не открывая глаз, — Как нам иногда трудно. Как иногда мне просто хочется услышать от тебя одно — твоё простое, родное: «Ты молодец, Сэ».
Она сглотнула. Слова давались с трудом.
— Мне так не хватает этого. Не твое воспоминание, не тебя на фотографии, а тебя живого. Тебя рядом с нами. Мне так хочется понять, что ты думал тогда — в ту секунду, когда всё перевернулось.
Пауза.
— Прости, что я осталась, а ты — нет.
Последние слова будто бы эхом отдались в грудной клетке. Глаза защипало, но слёзы не покатились. Ком подступил к горлу, застрял там, распухший, тяжёлый.
Сэхён не смотрела в сторону матери, но краем глаза заметила, как та дёрнулась на последней фразе — вздрогнула не телом, а чем-то глубже. Повернула голову, будто хотела что-то сказать, но натолкнулась на то, как Сэхён прижимает к себе Юи, словно ища в ней опору, тепло, подтверждение, что можно не объяснять.
Молчание стало длиннее. Ровнее. И только спустя, наверное, двадцать минут, мама наконец поднялась. Поставила ноги под себя, медленно, как делают это те, кто слишком долго сидел на корточках, и пальцами едва коснулась плеча дочери.
Сэхён подняла голову. Кан Сона сказала совсем тихо. Одними лишь губами.
— Пора. Он бы не хотел, чтобы мы долго сидели. Ты ведь помнишь, как он ненавидел, когда его ждали.
Сэхён кивнула. Улыбнулась — не радостно, не светло, а так, как улыбаются, когда знают: сейчас нужно быть сильной.
Больше не было слёз. Ни кома в горле. Только странная, чуть глухая пустота.
Когда они уходили, она обернулась в последний раз. Не потому, что надеялась кого-то увидеть, а потому, что не могла уйти, не попрощавшись.
Она не произнесла слов. Только слегка кивнула — как в детстве, когда отец махал ей с крыльца, а она бежала в школу. И едва слышно, только губами, прошептала:
— До следующего года, папа.
***
Сэхён не помнит, как они добираются до дома. Воспоминания об этом пути растворяются в какой-то странной, вязкой пустоте, где время течёт иначе — будто ускоряется в те моменты, когда ты меньше всего к этому готов. Кажется, она только что сидела у могилы, а вот уже переступает порог квартиры, привычно снимая обувь, держась за дверной косяк, чтобы не оступиться.
Иногда дни проживаются не по минутам, а по ударам сердца. И сегодня таких ударов было слишком много.
Мама всё ещё молчит. Её глаза опущены, а пальцы будто бы действуют отдельно от тела — снимают куртку, развязывают шарф, развешивают вещи на вешалку. Но Сэхён всё равно ощущает: что-то изменилось.
Её взгляд, её дыхание, даже прикосновения — стали другими. Они стали мягче, почти неуверенными, как будто после сказанных на кладбище слов мама испугалась остаться одна, и теперь хваталась за единственное, что у неё оставалось — за дочь.
Слов не было. Ни упрёков, ни вопросов, ни попыток вернуться к разговору. Только это едва уловимое, почти неосознанное стремление быть рядом.
Обе, словно по негласному соглашению, заходят в гостиную, не глядя друг на друга, но чувствуя — нужно чем-то занять руки. Занять голову.
Кан Сона начинает разбирать бельё, перебирать одежду, расправлять складки и привычно бормотать себе под нос что-то бессвязное — какие-то фразы, похожие то ли на старую песню, то ли на список дел, которые никто никогда не проверит.
Сэхён же усаживается на диван. Её движения точны и автоматичны, как у человека, который столько раз делал одно и то же, что теперь может это делать даже в полусне. Словно повторяя ритуал, она надевает слуховой аппарат, и с первого же щелчка лёгкой вибрации в ухе её словно пронзает мысль: тишина больше не дом. Сегодня она — враг. Самый навязчивый, самый громкий.
Юи, выскользнув из её рук, тут же направляется на кухню, где громко начинает хрустеть кормом. Сэхён улыбается краешком губ, почти неосознанно, потому что этот звук — живой, настоящий.
Комната постепенно заполняется обычными домашними шумами. Шорох одежды в маминых руках, урчание кошки, а потом и звуки телевизора, который Сэхён включает, даже не глядя на пульт.
Она перебирает каналы, будто листая страницы в книге, где ни одна не задерживает внимание. Мелькают лица, реплики, реклама, смех. И только когда появляется программа о спасении животных, что-то в ней замирает.
На экране улыбается американка с волнистыми волосами, и её голос с лёгким акцентом рассказывает о львицах в дикой природе. Сэхён не слушает по-настоящему, но ритм её речи убаюкивает, успокаивает, даёт иллюзию того, что всё в мире хоть как-то устроено.
Она берёт телефон. Просто чтобы занять пальцы. Чтобы не думать. Чтобы переключиться хоть на несколько минут.
Во вкладке «входящие» висят новые сообщения. Одно — из школьного чата, где кто-то предлагает сходить всем классом в кино. Она пролистывает его мимо. Другое — от Джису.
Подруга пишет, как всегда, с характерной небрежностью и чрезмерной экспрессией, в которой, несмотря на всё веселье, чувствуется знакомая тревожная нежность.
«Мы с Минхваном погуляли
это было ужасно
или нет
я немного запуталась, Сэхён-а~~»
Чуть ниже — фотография. На ней Минхван и Джису, оба с кривыми, театрально-смешными рожами. Он корчит что-то воинственно-героическое, она — надменно-оскорблённое лицо, но глаза у неё смеются.
«Прости, забыла о том, что сегодня за день.
Как придёшь — напиши. Я волнуюсь!»
Ещё одно сообщение, отправленное позже:
«Минхван спрашивал твой номер
Говнюк»
Сэхён читает всё это с тем же выражением лица, с каким смотрела в окно поезда. Никакой реакции. Ни характерной улыбки, что обычно появляется, когда пишет Джису, ни удивления, ни раздражения. Только лёгкое, едва заметное тепло расползается в груди. Как будто в мире всё-таки остались те, кто помнит. Кто старается говорить с тобой даже тогда, когда ты не готов отвечать.
Пальцы сами набирают короткое сообщение.
«Нам скоро ждать вашего воссоединения?»
Ответ приходит не сразу. Пока Сэхён ждёт, мама заканчивает возиться с бельём и неожиданно, будто устав от собственных мыслей, опускается рядом на диван. Не вплотную, но ближе, чем обычно.
Телефон вибрирует.
«Не раньше, чем начала ваших отношений с Ханулем»
Сэхён хмыкает — тихо, почти беззвучно. Этот звук вырывается из неё, как случайный смешок во сне. Мама тут же поворачивает голову, немного удивлённо смотрит на неё, будто спрашивая: «Что?» — но дочь не отвечает. Только снова опускает взгляд на экран, где стая львиц скрывается в высокой траве.
Когда мама садится ближе, касаясь плечом, а потом притягивает её к себе и заключает в объятия — те самые, пахнущие домом, тканью, мандаринами и чем-то ещё родным — Сэхён впервые за весь день по-настоящему расслабляется.
Она не говорит ничего. Просто позволяет себе немного побыть в чьих-то руках. Пока телевизор гудит фоном, Юи мурлычет где-то у ног, а мама гладит её по плечу, Сэхён думает, что, возможно, этого и достаточно. На один вечер — достаточно.
***
На улице уже давно стемнело, когда Сэхён в который раз берёт в руки телефон. Экран светится холодным, бледно-синим светом, подсвечивая её лицо в полумраке комнаты, делая его почти мраморным. Мама легла спать раньше обычного — день вымотал обеих. И теперь квартира словно застыла, как будто боялась разбудить собственные стены.
Редкая тишина, такая, что даже дыхание казалось слишком громким. Телевизор выключен. Свет давно потушен. Только Юи, свернувшись клубочком у подушки, посапывает тихо, сонно шевеля усами, как будто ей снится что-то важное.
Сэхён проводит пальцем по экрану. Без цели, без нужды. Просто привычка. Просто жест, который делали миллионы людей во всём мире, — чтобы почувствовать себя живой, чтобы ощутить хоть какую-то связь с внешним миром, который не умолкал ни на секунду.
И вдруг — новое сообщение от незнакомого номера.
«Выйди. На несколько минут.»
Ни имени. Ни обращения. Ни даже смайлика.
Сэхён уставилась на экран. Сердце дёрнулось, будто сжалось и тут же отпустило, — как при холодном душе или внезапном испуге.
Она не двигается. Просто смотрит на эти четыре слова, перечитывая раз за разом, будто от повторений можно вытащить какой-то смысл между строк. Её ладони немного вспотели, но телефон она продолжала держать крепко.
Через несколько секунд приходит второе.
«Это Минхван. Не паникуй. Просто поговорим.»
Она выдыхает. Не облегчённо, нет. Скорее тяжело, как будто это сообщение подтвердило то, что она уже начала подозревать.
Конечно, это Минхван.
В голове тут же всплывают слова Джису, сбивчивые и яркие, как всегда. Вот зачем ему был нужен её номер. Вот зачем вся эта внезапная активность.
Сэхён долго сидит. Просто сидит. Телефон дрожит в руках, как будто пропитан тревогой. Но она не плачет. Не говорит вслух. И не задаёт себе лишних вопросов.
Просто встаёт. Молча. Осторожно. Одевается медленно, чтобы не заскрипели половицы — как будто любое неосторожное движение может что-то нарушить. Волосы привычно убирает в хвост, бросает на плечи лёгкую куртку, берёт ключи, не забывает телефон.
Юи лениво открывает один глаз, наблюдая за хозяйкой. Но та не приближается, не трогает. Пусть спит.
На лестнице пахнет сыростью. Ступени под ногами мягко отзываются гулким эхом, и каждый шаг даётся словно чуть труднее обычного.
Во дворе темно. Воздух прохладный, слегка колючий. Фонарь у входа мигает, заливая подъезд желтоватым светом, будто сам устал светить и каждый раз решает — ещё один раз или хватит.
Минхван стоит у стены, как и ожидалось. Его легко узнать даже в полумраке — всё тот же силуэт, всё та же куртка, руки в карманах, поза с лёгкой небрежностью.
Он не двигается. Только когда Сэхён приближается, поднимает голову.
— Я уж думал, ты не выйдешь, — говорит он с привычной, ленивой ухмылкой.
Сэхён не отвечает. Её лицо спокойно, но взгляд тяжёлый. Она устала. Настолько, что чувствует это даже в пальцах. Настолько, что молчание стало для неё языком.
Минхван делает шаг ближе. Его лицо наполовину скрыто тенью.
— Знаешь... — он будто бы подбирает слова, чего за ним не водилось, — Обычно я не лезу в жизнь Хануля. Ну, или стараюсь. — Он хмыкает, но тут же сминает улыбку. — Но в этот раз, тебе стоит определиться.
Он не говорит это с упрёком. И не с раздражением. Он говорит как человек, который слишком долго смотрит на того, кому больно, и не знает, как помочь.
— Не морочь ему голову, если не собираешься быть рядом. Он из тех, кто... переживёт всё молча. Вроде тихая, но голову морочишь громко.
На мгновение наступает тишина. Минхван бросает взгляд в сторону, сжимает пальцы в карманах.
— Он не скажет тебе этого, но я то вижу. С тех пор, как ты... исчезла, он будто не спит нормально. Постоянно ждёт чего-то. Проверяет телефон. Тянет время в классах. Чёрт... я просто не хочу, чтобы он сам себя сжёг из-за того, что кто-то не может сказать «да» или «нет».
Сэхён слушает. Ничего не говорит. Её пальцы чуть дрожат, но голос по-прежнему молчит.
Минхван не ждёт ответа. Он сказал всё, что хотел. И, по-своему, сделал это мягко. Это было не обвинение. Не давление. Скорее, забота. Обёрнутая в наждачную бумагу.
Сэхён поднимает взгляд и впервые смотрит ему прямо в глаза. И не видит в них злости. Только тревогу. И усталость. И — неожиданно — сочувствие.
Она медленно кивает. Одного кивка достаточно.
— Не злись, — бросает Минхван напоследок, делая шаг назад. — Не хочу иметь врага в лице Хануля. Ты знаешь, он за тебя и убить готов. Даже меня.
Сэхён чуть заметно усмехается — устало, но не фальшиво.
— Не злюсь, — говорит одними губами, но Минхван всё понимает. Кивает в ответ. Разворачивается и уходит.
Без театральных жестов. Без драм. Просто исчезает во тьме, как будто никогда и не был здесь.
Сэхён остаётся под фонарём. Стоит. Не двигается. Приподнимает голову и на мгновение закрывает глаза, давая ветру пройтись по лицу, унося остатки вечерней тяжести.
Где-то позади — дом. Где-то внутри — Юи. А в груди — уже не просто сомнение. Не тревога. Не вина. Что-то похожее на решение.
Она достаёт телефон. Открывает чат с Ханулем. Пальцы дрожат, но набирают уверенно:
«Завтра после уроков свободен?»
___
Эта глава далась мне тяжелее, чем я ожидала. Пока писала сцену у отца, пару раз не выдержала — слишком сильно вжилась в Сэхён, слишком много было в ней того, что отзывается и во мне.
А вообще, до финала осталось совсем немного.