Глава 16
рассказанная Евгенией Бондарь
Первые дни в больничке казались каторгой. Злость такая взяла, что попадись мне тогда Генка с его подсобными шавками – передушила бы паскуд без зазрения совести голыми руками. Даже не вставая с койки. Да что там с койки? Подыхала, а все равно порешила бы одного за другим и с превеликим удовольствием! И даже не ради мести, а чтоб те малые, которые в углу жались от страха, пока меня пахан с заместителями дубасили, не оказались в следующий раз на моем месте.
В общем, попервах болело все и везде. Особенно голова и спина. Встать самостоятельно не получалось – даже при слабом трепыхании казалось, что какая-то гадина в поясницу спицы раскаленные всовывает, а в голову гвозди забивает. Потому и материлась себе сквозь зубы, детвору в палате пугая, а дежурные лекари, когда с утра обход совершали, лишь головой качали и далее топали. Зато и с расспросами не приставали. Санитарки тоже молча еду приносили, а улыбчивые медсестры в добавку к бесконечным капельницам уколами награждали. Да так это старательно делали, что очень скоро у меня не только поясница ныла, но и то, что находится пониже ватерлинии.
Правда, от мрачных мыслей и еще более угрюмых желаний меня периодически отвлекала одна головоломка. И звали ее Александр Степовой. Мало того, что этот уникум каким-то чудом умудрился организовать мое воскрешение из кучи привокзального мусора, так еще ментам не сдал, передачи каждый день исправно носил, о самочувствии интересовался... Подозреваю, лечению моему он также материально способствовал, поскольку входил он в палату всегда под зеленый свет, словно мы самая что ни на есть близкая родня.
В понедельник тот врач, который меня принял и определил на лечение, наконец-то явился в палату. Оказался он довольно хитрым жуком: то стоит себе тихо, карточку листает, что-то там в ней малюет, а потом вдруг как обухом по голове:
− Сколько, говоришь, годков тебе, Евгения Батьковна?
«Че вам говорить? Что восемнадцать на днях стукнет? Выпрете, небось, тогда из детской больнички, как миленькую! И еще неизвестно куда... А я уже здесь осваиваться начала».
− Шестнадцать.
А он не верит, лыбится и свое гнет:
− И вправду? Надо же... Быстро как дети нынче взрослеют... Так и не вспомнила за выходные, где живешь, как фамилия?
− Нет.
− Плохо. Придется к диагнозу частичную амнезию приписать. Потому лечить тебя будем долго – месяц-полтора, как минимум. Не против?
Дурацкий вопрос. Конечно же, нет! Теплая постель, хоть какой хавчик... Даже невиданная роскошь – туалет и душ прямо по коридору! Кто в двадцатиградусный мороз не думал, где можно справить нужду или элементарно вымыться, тот не поймет весь кайф от доступности таких простых вещей, как горячая вода и не менее горячая батарея вблизи унитаза... Короче, меня окружал прямо санаторий-профилакторий в чистом виде! Одно печалило – путевка сюда обошлась слишком дорого. К тому же, неизвестно, что ждало после: то ли менты с предъявами, то ли соцработники с пустыми обещаниями, то ли бывшие кореша с реальными угрозами, то ли еще какая гадостная «радость». Потому я для себя твердо решила – живу сегодняшним днем, проблем никому не создаю, а перед врачом беззаботно скалюсь и машу утвердительно головой – лечиться, так лечиться, дескать.
Тот, видя мою покорность, воодушевляется и свое продолжает талдычить:
− После, если родители не отыщутся, в приют оформляться придется.
Тоже киваю – надейтесь, типа, и ждите. Вы надейтесь, а я, как только оклемаюсь и тепла дождусь – на волю слиняю, в товарняк какой-нибудь сяду и на юг укачу. Там, слышала, летом неплохо: окромя солнца, воздуха и воды, еще туристы имеются, которые, развесив уши и позабыв о здравом смысле, денежками кругом сорят, местных барыг на целый год вперед обеспечивая. Как упустить такую возможность? Для нашей братии это же просто рай земной, мать его!
Пока я о своем кумекала, дядька в белом халатике обрадовался, что у нас такое взаимопонимание наметилось, на соседнюю койку сел, бумажки свои в сторону отложил – по всем параметрам в душу лезть собрался:
− Давай, Евгения, говорить откровенно: понимаю, ты себя самостоятельной считаешь. Очень подозреваю, как только силы появятся – сразу припомнишь замашки свои дворовые. Но учти – узнаю о каких-то проделках криминального характера – выпишу мигом и передам в руки милиции. На раз-два! Поняла?
− Ага. Буду тише кактуса, ниже подоконника.
− И еще... Парнишка, знаю, к тебе ходит... Нет, я не против – пусть себе ходит, только мне здесь Санта-Барбара не нужна – дети малые кругом. Андестенд?
«У-у-у... Вот куда ветер веет! Ой, напрасно...»
− Проблем не будет. Обещаю.
− И я могу тебе верить?
− Это уж как пожелаете. Каждый человек оценивать других через мерило собственного «я».
Похоже, такой заковыристый ответ спутал проныре-врачу все карты. Он наморщил лоб, потер подбородок, даже открыл было рот, намериваясь дать достойный ответ, но потом передумал, опять вздохнул и, прихватив стопку своих бумаг, встал.
− Ты это... спокойно лежи и выздоравливай. А мне обход нужно продолжать – заболтался совсем с тобой, о времени позабыв.
− Спасибо.
− За что?
− Что болтаете, а не сразу клеймо ставите. Иные, бывало, даже за человека не считают – только плюнут в сторону, словно ты гадина последняя, недостойная дышать с ними одним воздухом.
Врач слабо усмехнулся, вздохнул:
− Эко ты забористо берешь... Хотя, согласен – клеймить просто. А вот жить с этим... Только не думай, девочка, что ты первая такая нефартовая. Были до тебя, будут, к сожалению, и после.
− Много вы смыслите.
− Достаточно. Уж поверь мне.
Вначале я не поняла его слов. Но через пару дней до меня дошло: просто так Тимофеевым Тимофеем Тимофеевичем ребенка не называют. Подобной «богатой» фантазией могли обладать или помешанные на одном имени предки, или работники дома малютки. После недолгих раздумий именно последняя мысля показалась мне наиболее вероятной.