Глава 11
рассказанная Александром Степовым
− Там где кле-ен шумит
Над речно-ой волной,
Говорили мы
О любви с то-о-бой!
− Саша, открой двери, пожалуйста – поговорить нужно.
«Сорри, Катюха! Говорить могу только с гипотетическими образами. Реальные лица мне действуют на нервы...»
− Опустел тот клен,
В поле бродит мгла,
А любовь, как сон,
Стороной прошла-а!
− Не дури, Сань! Открой дверь немедленно!
«Ага! Счас! Разбежался прям! Иди-ка ты, Андрюха, к... лешему».
− А любовь, как сон...
− Ты меня слышишь, бард доморощенный?! Окосел, поди, уже!
«Не-а! Еще чуть-чуть сознания осталось. Но это вполне поправимо!»
− А любовь, как сон...
− Ш-ш-ш! Не орите. Оба! Саша, слушай меня: скоро комендантша придет – Сонька уже бегала жаловаться – погонят еще с общаги за пьянство и беспорядки. А там и до деканата докатится. Тебе это надо?
«Ну и хрен с ними. Пущай выгоняют!!!»
− А любовь, как сон,
Стороно-ой про-ошла-а!
− Сань, ну будь человеком!!!
«Зачем?»
− Сердцу очень жаль!
Что случилось так!
Улетает вдаль
Журавлей ко-о-сяк...
− Пожалей себя! Ты же отличный парень – зачем ломать все?!
« А что я? Ничего! Косяк этот... как его...журавлиный – вот это сила!»
− Четырем ветрам
Грусть-печаль раздам!
Не вернется вновь...
− Саша, у меня Павлик проснулся, плачет, а я здесь под твоей дверью стою, переживаю. Не стыдно, а?
«Во, заладили! Спасатели, бля! Прямо Чип и Дейл!»
Я нехотя отложил баянчик в сторону и посмотрел на дверь. Хорошая она у нас с Лехой была – крепкая, славно выкрашенная, с плакатом полуголой грудастой красотки во весь журнальный разворот. Рядом – огроменный календарь с чумовой тачкой – «Бентли», кажется. Леха все мечтает, как эти фотки самоматериализуются, сделав его жизнь насыщенной и незабываемой. Может, ему это как раз снится, потому он так довольно и лыбится, раскинувшись на своей кровати в довольно живописной позе.
« Мь-дя, не умеешь ты, Леха пить – только чуть приложишься – и сразу на боковую. Зато и с похмельем мало знаком... Интересно, что у тебя в башке за предохранители стоят?»
Если честно, я тоже был не прочь немного вздремнуть, но мою койку уже оккупировали: в ее панцирных недрах заботливо укрытые покрывалом преспокойненько сопели две красны девицы, приобнявшись, словно истинные фанатки группы «Тату». По случаю тотального проигрыша в карты «на раздевание», окромя белья на одной дивчине красовалась лишь миниатюрная джинсовая юбка, на другой – кружевной черный топик. Разбавить женскую компанию своим непосредственным присутствием мне мешали не так габариты кровати, как остатки совести. Впрочем, радующая глаз картина все же приносила неоспоримое эстетическое удовлетворение, вполне подходящее одурманенному никотином и алкоголем мозгу. А подружки, нужно отметить, были действительно хорошенькие: стройные, как березки, яркие, как бабочки... только уж слишком доверчивые, словно те мышки в мышеловке. Жили девочки на пятом этаже, учились на первом курсе музпеда, ничего еще в жизни не смыслили и пришли сюда на зов Лехи совершенно неосознанно, притащив с собой для разнообразия культурной программы аккуратный маленький... баян. Вырубиться милашек где-то в середине наших мирных посиделок заставил экспериментальный коктейль «а-ля отвертка», потому их инструмент давным-давно перекочевал в мои руки во имя сохранности чести и достоинства своих хозяек и на радость нашим многострадальным соседям.
– Саня, ты хоть живой там?
– Живее живых!
Путь в сторону двери оказался на удивление извилистым. Замок поддался только с третьей попытки.
– Здрасте, гости дорогие! Ну как, к разврату готовы?
Вместо ответа, Катюха изловчилась и отвесила мне чувствительный подзатыльник. Потом отпихнула в сторону, прошмыгнула в комнату и начала сгребать со стола в невесть откуда взявшийся мусорный пакет остатки былого пиршества в виде пустой стеклотары, апельсиновых корок и засохших бутербродов. Андрюха в это же время открыл окно и принялся без зазрения совести тормошить сонных девчонок, твердя им что-то о сухом законе и неотвратимых репрессиях в административном порядке со стороны коменданта общежития. Те, видимо проникшись его тирадой глубже, чем моим пением и терзанием баяна, стали приходить в себя и даже надумали искать свои туфельки и иные отсутствующие части гардероба в учиненном общими силами бардаке.
– Э-э-э! Куда? У нас праздник! Отмечаем с размахом Международный женский день, однако! Кстати, Катя, с праздничком тебя!
– Очнись, гуляка! Нынче утро девятого! Все уже на постах! И если мы немедленно не наведем здесь порядок, тебе вместо шлягера «Песняров» реквием придется исполнять!
– «Клен», вообще-то, «Синяя птица» пела...
– То-то я гляжу, синий ты в попочку! А ну марш к нам в комнату! И смотри мне, чтобы тихо было! Только к Павлику не подходи, а еще лучше − вообще не дыши в его сторону своим перегаром!
Я уже говорил, что с Катюхой спорить − себе дороже? Так вот – я даже не пытался! Только стал по стойке смирно, приложил руку к воображаемому головному убору и браво отчеканил:
− Так точно, мой генерал!
Девчонки в комнате прыснули со смеху, но тут со стороны лестничной площадки послышался громовой голос Надежды Петровны, и все кинулись врассыпную. Фанклуб «Татушки-подружки» рванул на кухню, оттуда – на балкон, с которого по пожарной лестнице можно было спокойно перебраться на соседний блок, Катя с мусорным пакетом тоже направилась следом, желая, по-видимому, схоронить где-то столь явный компромат, Андрюха подхватил меня под руку и потащил в сторону родимой опочивальни. В нашей довольно посвежевшей комнате остался только один Леха, бренное тело которого поднять не представлялось возможным. Оставалось надеяться, что комендантша, пришедшая по прямой наводке, страдает насморком и при этом не носит с собой алкометр...
Через десять минут всеобщего шмона грозная блюстительница порядка покинула вражескую территорию так и (о, чудо!) не найдя веских доказательств зловредной деятельности жильцов двадцать второй комнаты. Жесткий опрос населения блока свелся к тому, что кроме смеха и песен под баян из-за нашей двери больше ничего слышно не было, а запретить студентам репетировать (мы с Лехой, славтебегосподи, пели в славном мужском хоре под патронатом декана факультета) хоть поздним вечером, хоть ранним утром не мог никто. Что Алексей уже умаялся и безобидно спит в своей койке, только слепой не увидел бы – комната так и осталась незапертой. Куда же подевался я, не знал никто, но Андрюха как бы невзначай припомнил о моей склонности к нерегулярным утренним пробежкам. Мы же с Павликом во время всего расследования тихо сидели на кровати его родителей и вдумчиво смотрели друг на друга. Насколько глубоки были наши размышления, судить не представлялось возможным, но малой даже позабыл о своей соске, которая вывалилась у него изо рта.
Наконец, когда все обошлось лишь нечеткими подозрениями комендантши и моей зарождающейся головной болью, армия спасения вернулась на базу. Катя облегченно посмотрела на Андрея, Андрей ободряюще – на меня, я с завистью – на мелкого Зубаренка. Дело в том, что перекочевав на руки матери, шустрый ребенок сосредоточено изучал соленый огурец, который уже успел стыбрить с обеденного стола, воспользовавшись всеобщим замешательством.
– Павлик, дай дяде Саше огурчик...
Дите в ответ на мою тихую просьбу отрицательно мотнуло головой и, радостно улыбаясь, вонзило все свои четыре зуба в законную добычу.
«Вот так всегда...»
– Ладно, пойду я. К себе. Спать. Катюха, спасибо за приют и заботу. Андрюха, ты мужик, что надо! Павел Андреевич, расти большой и больше не плачь...
В комнате без девочек оказалось необычно серо и грустно. Табачный дым и аромат женских духов выветрились вместе с теплом через открытую форточку, а пир на весь мир опять свелся к сиротливо стоящей на столе кастрюльке. Баянчик, кстати, тоже сделал ноги... Сутки бездумных гуляний стали давать о себе знать, спровоцировав приступ чернейшей меланхолии. В голову опять начали лезть мысли об Алесе, а это ни к чему хорошему привести не могло. Потому я залез под одеяло и закрыл глаза, втайне пожелав себе крепко заснуть и больше не проснуться.