Глава XIII: Пепел доверия
Двор был переполнен; смотрины превратились в приговор. Придворные стояли как статуи, стража натянула лица до синевы, чужие гости — застывшие тени. День казался неуместно ярким: солнце лезло в глаза, словно хотело выжечь всё, что происходило внизу.
В центре стоял столб — грубый, сырой камень, прогретый дневной жарой и холодный от промокшей крови. Тэхёна привели в цепях; шаги его были зыбки, плечи — сгорблены. Под глазами — лиловые тени, губы сжаты. Он не плакал, но его лицо было пустым как выжженная земля. Изредка он поднимал глаза — ища, цепляясь за взгляд Чонгука, как за последнюю ниточку спасения.
Чонгук занял место на возвышении в чёрном, и его лицо стало непроницаемой маской. В его взгляде не было участия — только холодный расчёт. Он дал знак.
Тэхёна приковали к нему так, чтобы он не мог пошевелиться: руки за спиной, цепи врезались в запястья, оставляя тонкие кровавые полосы. Металл звенел при каждом его тяжёлом вдохе.
Первый удар пришёлся от ошейника.
Он не был похож на обычную боль — это было вторжение, расплавляющее всё внутри. Горло сжало так, будто его одновременно обвили раскалённые проволоки и ледяные пальцы. Грудь дёрнулась, воздух вырвался рваным криком, тело выгнулось, и он ударился лбом о каменный столб.
Ошейник гасил магию, но теперь её же силой карал: волны огня и инея пронзали позвоночник, ломали дыхание, сводили мышцы судорогой.
Он рухнул на колени — и тут же был поднят стражей, чтобы все могли видеть лицо жертвы.
— Встань, — прозвучал голос Чонгука.
Не просьба. Приговор.
Второй удар — кнут.
Кожаная полоса со свистом рассекла воздух, а потом впилась в плечо. Тэхён вскрикнул уже иначе — не от неожиданности, а от острой, выжимающей боли. Кровь выступила мгновенно, тонкая, алая, расползающаяся каплями по рубашке.
Следующие удары ложились методично, размеренно, будто били не по человеку, а по инструменту. Каждый — по новой линии. Каждый — чуть сильнее.
Толпа стояла неподвижно, но тишина гудела, как барабан: никто не смел нарушить её. Даже враги — и те смотрели вниз.
Тэхён пытался дышать — воздух был рваным, в груди словно горело пламя. Он шептал что-то неслышное, губы дрожали. Его голова всё время поворачивалась — к Чонгуку. Он искал его глазами, как будто в них мог найти конец этой муки.
Третий удар — снова ошейник.
На этот раз магия была усилена, длиннее, жёстче. Она разрывала его изнутри, кровь бросалась к вискам, зубы скрипели так сильно, что казалось — они треснут. Вены на шее вздулись, дыхание оборвалось, и в глазах потемнело. Он не закричал — из горла вырвался лишь сдавленный хрип.
Палачи знали своё дело.
Его не давали упасть: каждый раз, когда он терял силы и оседал вниз, его поднимали. Двор должен был видеть. Народ должен был учиться.
Когда кожа на спине стала сплошным кровавым полотном, кнут сменили плетью с металлическими наконечниками. Каждый удар теперь рвал ткань плоти, оставляя тонкие рваные борозды. От них не было громкого крика — только глухие, выдавленные стоны. Его губы побелели, а глаза стали стеклянными, но всё равно — всё равно они искали Чонгука.
— Я говорил тебе, — произнёс он, и голос его не дрогнул, — что вещь, ослушавшаяся хозяина, должна быть сломана.
Последние удары уже не были наказанием — это была демонстрация.
Тэхён почти не реагировал. Тело дёргалось от ударов, но сам он молчал. Только глаза оставались живыми — и в них, несмотря на отчаяние, сквозило что-то другое. Преданность? Любовь, которую не убила даже эта пытка? Или мольба о конце?
И именно это молчание — этот взгляд — стало самым жестоким ударом для Чонгука.
И всё это длилось долго — не минуты, а часов, растянувшихся как нитки на прялке власти. Когда, наконец, наказание прекратилось, Тэхён рухнул на землю. Его плечи дрожали, дыхание было мелким и частым, кожа дрожала от мелкой, бесконечной боли. Переплетение синяков и ожогов покрывало его тело, а вокруг шеи — яркие полосы, будто отпечатки ремней.
Ночью, когда придворные разошлись и двор погрузился в гулкие тени, Чонгук остался один в тишине камеры. Тэхёна перенесли — перевязали, положили на тюфяк. Он спал неглубоко, губы его шевелились. Чонгук сидел у изголовья, не отводя взгляда.
Он не звонил лекарей. Он не позволял никому освещать комнату. Лишь осторожно прикоснулся к щеке, и пальцы встретили сухую, дрожащую кожу.
— Почему ты смотрел на меня? — прошептал он так тихо, что звук затерялся в темноте.
Тэхён не проснулся. В глазах спящего играли тени — может быть, обломки надежды, потерянной в пламени наказания.
И впервые с тех пор, как он застегнул ошейник на шее Тэхёна, в груди Чонгука зажглась колкая боль — не физическая, а куда глубже. Он понял, что вершил карающую роль, но не смог отвести взгляд от следов, что оставил на теле и душе другого человека.