Дети лечебницы Квин

Никакое письмо не заставит меня перестать думать о том, что мама не звонит. Пусть говорят, что хотят, но я не верю. Что–то внутри говорит мне, что она наберёт. Поэтому я здесь. День за днём. Стою в коридоре, возле стеклянной стены, и, упёршись в неё носом, наблюдаю за администратором. Моё дыхание растекается по поверхности, отставляя «надышанные» отметины. Когда силуэт женщины становится совсем размытым, я вытираю запотевшее стекло, и тщательно вслушиваюсь. Мне кажется, что, если очень сильно прижаться, то можно услышать её голос, доносящийся словно из банки. Может, я просто так себя успокаиваю? Звонков мало, и каждый заставляет меня вздрогнуть. Но все они не от мамы и не от других родителей. Я это чувствую по тому, как администратор отвечает – прикладывает трубку к уху и, спустя несколько секунд, кладёт обратно.

Я вздыхаю и позволяю стеклу запотеть ещё сильнее. Мама. Если вывести это слово, вряд ли она окажется ко мне ближе. Я не смогу её увидеть или хотя бы услышать, но, тем не менее, рисую эти буквы. И мне представляется, что дверь лечебницы открывается, и мама входит внутрь. Сумочка прижата к груди, а в глазах – беспокойство. Она подходит к администратору, и по её лицу видно, что волнение испаряется, как только она начинает говорить. С каждым словом мама становится всё более уверенной. Она просто хочет знать, всё ли со мной в порядке, просто хочет вернуть меня домой. На её лбу появляется глубокая морщинка, а черты лица становятся резкими. Её рот искривляется, а плечи начинают подрагивать. Она взбешена, что от меня нет никаких вестей. Я вижу, как администратор пытается её успокоить, но мама швыряет сумку на стол. И тут я наконец–то понимаю... это всё происходит по–настоящему.

Сквозь буквы я вижу её. Лёгкое синее пальто в рубчик и розовую блузку. Мама... мамочка... Ты пришла за мной! Оттолкнувшись от стекла, я бегу к двери, чувствуя, как по щекам текут слёзы. Только бы успеть. Мама... мама... я здесь! Я касаюсь холодного металла ручки, но в этот момент кто–то хватает меня за плечи и оттаскивает от выхода. Это медсестра.

– Тебе туда нельзя!

– Нет... нет... Подождите! Вы не понимаете! Там – моя мама! – пытаюсь объяснить я, дергаясь изо всех сил и продолжая тянуться к заветной двери. Но женщина крепкими пальцами стискивает моё плечо, не давая сделать и шагу.

– Нет–нет! Пустите! Мама! –кричу я, в надежде, что она услышит меня сквозь глухую стену. – Мама!

– Замолчи! Девочка, ты не в себе! У нас запрещены посетители! – сотрудница одергивает меня и тянет за руку всё дальше от двери.

Но мама же там. Я видела её, такую... настоящую. Такую живую! Я ещё раз пробую вырваться, упираюсь ногами в пол и кусаю губы, чувствуя, насколько солёными они стали от слёз. Нет, мама должна знать, что я здесь!

– Мама! Мама! – изо всех сил зову я. – Дайте мне её увидеть!

Но медсестра не хочет слушать, она резко разворачивает меня к себе и встряхивает так сильно, что голова чуть не отрывается:

– Нет там никого! Слышишь, нет!

Я оторопеваю. Увидев мой испуг, женщина смущается. Её выражение лица быстро меняется, становясь участливым.

– Девочка, тебе привиделось, нет там твоей мамы, – заискивающе говорит она. Совсем как отчим.

– Нет, есть, есть! – я ей не верю и начинаю со всей дури топать ногами, срываясь на крик.

– Ну, тогда посмотри, – вдруг отпускает меня она, и я сразу же подбегаю к стеклу.

Пусто. В холле, и правда, пусто. Только одинокая администратор неспешно перекладывает документы. Холодок страха и беспокойства сводит внутренности: мама ушла.

– Нет–нет, она же была там! – не обращая внимание на оклик медсестры, я стремглав бросаюсь обратно к выходу и выбегаю в коридор, ведущий к выходу из лечебницы.

Мне сюда нельзя, но я уже не могу себя остановить. Я добегаю до стойки администратора и торможу. Нет. Мамы здесь, правда, нет. Администратор испуганно открывает рот, потому что я подлетаю к ней и начинаю истошно орать:

– Где она?!

– К-кто? – только и может выдавить из себя женщина.

– Моя мама! Она только что была здесь! – произношу я очень громко, чеканя каждое слово. – Она... была... здесь! Здесь!

– Мы не принимаем посетит... – не успевает ответить администратор, когда поймавшая меня возле стеклянной стенки медсестра тоже оказывается в холле.

Она показывает коллеге за стойкой жестами, что сама во всём разберётся. Подходит ко мне и успокаивающим тоном говорит:

– Ты просто перенервничала. Видишь, тут абсолютно никого нет, – разводит она руками, будто я сама этого не вижу.

– Мама ушла, но она была здесь! – не уступаю я, перегибаясь через стол и сверля глазами администратора. – Была же?

Но женщина с бейджиком «М.С. Бейвуд» отрицательно качает головой. Но как? Как? Я бессильно опираюсь на стойку. Этого не может быть! Не могло же мне привидеться. Этот запах... Я втягиваю носом воздух, чувствуя аромат маминых духов. Или... это пахнет от администратора? Мучительно медленно поворачиваю голову, чтобы увидеть лицо администратора. Оно что-то шепчет женщине, кивая при этом в мою сторону. Читаю по их губам лишь одно слово: «сбрендила». Мне становится дурно. Я понимаю, что запуталась. Начинаю судорожно метаться по холлу, словно мама должна показаться из–за скамейки, или М.С. Бейвуд спрятала её под стойкой. Но пусто... здесь совсем пусто.

Мне хватает смелости подбежать к входной двери и изо всех сил дёрнуть, но она закрыта. И это заставляет меня опустить руки. Из агрессивного ребёнка, готового крушить и ломать, я превращаюсь в маленькую плаксивую девочку. Теперь моё поведение больше напоминает истерику трёхлетки в магазине: мне хочется кататься по полу и ждать, когда принесут моих родителей вместо куклы. А пока я стою и хнычу, протяжно всхлипывая и втягивая лезущие из носа сопли.

– Так, всё, нам пора, – не выдерживает медсестра и берёт меня за руку. – Ты больше не будешь стоять тут, придумывая какие–то глупости.

«Нет, буду!» – говорю я себе, но покорно плетусь следом, вытирая лицо рукавом. На самом же деле моё «нет, буду» совсем скоро превращается в «нет, не буду». Потому что на следующее утро не только выход в холл, но и дверь к стеклянной стене оказываются заперты.

***

«Плаксивое поведение» тех, кто не видит близких – так между собой обозвали это состояние медсёстры. Ведь разлука с домом и родителями большинством подростков воспринимается как манна небесная. Ну, вспомните, сколько раз вы мечтали, чтобы родители съехали куда подальше, а дом остался в полном вашем распоряжении? Делай, что хочешь, и обжирайся чипсами хоть по сто раз на дню! Здесь, в лечебнице Квин, конечно, чипсы были запрещены, но можно было не ходить в школу. Что, собственно, и воспринималось детьми, как подарок судьбы, так что многие переносили разлуку с родителями совсем безболезненно. Но среди «веселящегося вдали от мамы и папы, стада» всё–таки должна была найтись пара «паршивых рыдающих овец». И, как уже можно догадаться, среди них была и я. Моё «плаксивое поведение» после того случая в холле нуждалось в корректировке. Медсёстры не стали связывать его с тем, что я просто скучаю. Они решили, что это часть моей болезни, и предложили мне лечение.

– Видишь ли, Ив, ты находишься здесь не так долго, чтобы скучать, – продолжала объяснять мне медсестра, вставляя катетер в руку. – В тебе есть что–то... что–то плохое, что ухудшает твоё состояние.

Судя по тому, сколько жёлтой жидкости потекло по трубке внутрь меня – плохого во мне было очень много. Так много, что я потеряла счёт времени, лежа на кушетке. Когда меня наконец отсоединили, я почувствовала, что мои руки и ноги затекли. Я немного приподнялась, от чего перед глазами тут же появились звездочки. Одна... две... двадцатую я насчитала, уже вновь лежа на кушетке. Тошнит... Как же меня тошнит.

– Не волнуйся, это нормальное состояние. И, главное, теперь ты забудешь о слезах, – улыбнулась женщина.

Она была права. Лечение продолжалось уже неделю и с каждой вводимой трубкой мне всё больше хотелось спать и всё меньше – думать. Сложно думать о чём–то, когда твоя голова всё время находится, словно в тумане, и эта дымовая завеса не спадает несколько дней. Иногда в мозг врывалось что–то осмысленное, но чаще просто накатывала боль. Не только мысли стали растекаемыми и пластичными, но и сама голова стала напоминать один большой сгусток желе: я не могла сосредоточиться даже на повседневных вещах. Все привычные круги моих размышлений сводились к тому, что именно и как мне нужно будет делать. Каждое утро мне приходилось вспоминать, как завязывать шнурки, как чистить зубы и как заправлять постель. Я могла подолгу смотреть в тарелку, соскребая остатки еды ложкой, а в саду молча сидеть на скамейке. И голоса друзей в этом тумане раздавались всё дальше и дальше...

– Эй, смотри, куда прёшь! – толчок в плечо от одного из членов банды на миг отрезвляет, после чего я вновь падаю в пустоту и руки подбежавшей Мэгги.

– Ивви, с тобой всё в порядке?

– Да, это просто часть лечения... – слабо улыбаюсь я. – Мне просто нужно немного поспать...

Я ведь и в самом деле больше не плачу. Лечение проходит успешно. Ещё одна процедура – и я вылечусь от тоски. Но, когда я в последний раз лежу на кровати с подключенным катетером и пакетом, мистер Пейн, прищурив глаз, произносит:

– Вынь его!

Пакет стукается о край кровати и падает на пол.

– Вынь! Вынь его!

«Вынь его! Вынь его!» – эти слова будто проникли внутрь моей головы и теперь бьются по её стенкам. Вынь его! Острые коготки принялись царапать мою руку, делая больно. Ай... Белое облако перед глазами начало редеть. Ай... второй рукой я упёрлась в кушетку, сжимая зубы. Кожу жгло нестерпимым огнём, но вместе с тем реальность вокруг меня вдруг снова стала обретать ясность.

– Прекрати, Пейн! Прошу, хватит!

Я с силой выдернула катетер и отбросила его на пол. Вцепилась руками в волосы, выдирая те с корнем. Моя голова разрывалась на части, готовая в любой момент разлететься ошмётками по комнате, как вдруг... всё остановилось. Слабость ушла. Я скрутилась в клубок, поднося горящую от боли руку к глазам. Тонкие синие вены вздулись на запястье, возвышаясь над тёмными синяками, оставшимися от вставленных трубок. Жёлтоватая кожа с отметинами и едва заметными веснушками. Всё это выглядит ужасно, но меня больше страшит другое – на руке нет царапин. Я испуганно поднимаю глаза, чтобы увидеть моего кота. Мистер Пейн всё также сидит на стуле, поблёскивая бусинками–глазами. А в моей голове продолжает звучать: «Вынь его! Вынь его!».

Ах, Пейн, что же ты учудил! Оправившись, я с ужасом вижу, что жидкость разлилась по полу. Но у меня есть время, чтобы успеть убраться здесь до прихода медсестры. Я оглядываюсь по сторонам и не нахожу ничего лучше, как схватить одну из использованных простыней в шкафу. Хлопок быстро впитывает жижу, становясь желтоватым. Надеюсь, санитарки не проверяют каждую простынку. Убедившись, что на полу ничего не осталось, я кладу её обратно, заткнув в середину. Подняв пакет с пола и, быстро вернувшись на кушетку, я возвращаю всё как было: подсоединяю трубку к руке и кладу пустой пакет рядом с собой.

Как раз вовремя. Хлопает дверь, и медсестра подходит к кушетке. Она внимательно осматривает меня, а потом мои руки. Смотрит на пакет, на миг задумавшись. Почему она так смотрит? Жидкость... неужели она вытекла слишком быстро. Я боюсь, что женщина сейчас наклониться и увидит, что пакет абсолютно пуст. Но тут позади неё что–то падает. Пейн. Медсестра отвлекается, поворачивается и поднимает его, усаживая обратно на стул. Это занимает всего несколько секунд, заставляя меня побледнеть от страха. Когда женщина вновь подходит к кушетке, у неё пропадают сомнения. Ведь это лекарство заставляет меня выглядеть слабой и такой бледной.

– Нормально себя чувствуешь? – спрашивает сотрудница, отсоединяя катетер.

– Только голова кружится, – едва слышно отвечаю я.

– Прекрасно.

Прекрасно, хотя моя болезнь и не пропала. Ведь я всё ещё помню. И скучаю без моих родителей. Но я рада, что я больна.