Часть 22
Чимин точно не ожидал увидеть над собой этот странный полосатый серый потолок, поэтому первым словом после пробуждения было емкое:
— Бля...
— Давно собирался его переделать, так что могу признать, что он довольно скучный, но не то чтобы прям «Бля!». Тут ты преувеличиваешь... — раздался голос откуда-то сбоку.
Чимин резко повернул голову.
Непозволительно рядом с его лицом на подушке лежала голова Юнги. Весь остальной Юнги присутствовал тут же, неимоверно уютно свернувшись практически клубочком.
— Ты что тут делаешь? — испуганно прохрипел Чимин и прокашлялся.
— Вообще-то, я здесь живу, — миролюбиво пояснил Юнги. — Поэтому советую быть со мной повежливее, а то я на правах негостеприимного хозяина могу выставить тебя за дверь, не дав опохмелиться.
Чимин пару раз разочарованно моргнул и медленно принял сидячее положение.
— Почему я... — начал он, пытаясь сформулировать вопрос правильно.
— ...спишь в моей кровати? — договорил Юнги. — Потому что вчера по дороге ты решил вырубиться, но Сокджин отказывался оставлять тебя спать в своей машине. По понятным причинам. И я перетащил тебя к себе. Не благодари.
— И не собирался, — буркнул Чимин. — Сколько я выпил?
— Ну... — Юнги мягко потянулся и спустил ноги с кровати, — давай-ка, посчитаем. По пути нам попалось около пятнадцати магазинов. В каждом из них тебе требовалось купить «болеутоляющее», как ты витиевато называл соджу, потому что тебе важно было «унять свою душевную боль». Ты унимал ее до тех пор, пока процент болеутоляющего в твоем организме превысил показатели, совместимые с бодрствованием.
Чимин хмуро зыркнул на Юнги исподлобья и тоже спустил ноги с кровати.
— Мне надо в туалет, — сообщил он Юнги и проследовал, шлепая босыми ступнями, в направлении, которое ему кивком указал хозяин.
— На самом деле, я тебя не осуждаю, — решил прояснить свою позицию Юнги, когда Чимин вернулся, умытый и посвежевший. — С такой армией тараканов, как у тебя в голове, ты ведешь себя еще более-менее адекватно. Но если хочешь знать мое мнение...
— Обойдусь, — прервал его Чимин и взял со стола кружку, от которой шел вкусный кофейный пар.
— Ну я все-так озвучу, а там ты уже сам решай: обойдешься ты или нет, — усмехнулся Юнги. — Валил бы ты, дружище, назад в Америку. Что-то мне подсказывает, что только там ты жил действительно собственной жизнью, а не чьей-то еще.
Чимин внимательно посмотрел на него, и глаза у него повлажнели.
— Тебе, — Юнги наклонился над столом так, что его лицо максимально приблизилось к лицу Чимина, — пора было взять себя за яйца и отпустить Чонгука еще тогда, в детстве, но ты этого не сделал. И чем дальше ты живешь, тем больше понимаешь, что не сделал этого зря.
Чимин замер, всматриваясь в лицо Юнги, ставшее вдруг таким близким, что дыхание его защекотало кожу на щеках. Ему на секунду показалось, что Юнги хочет его поцеловать. Щеки вспыхнули румянцем, и он прикрыл глаза и задержал дыхание.
— И не мечтай, — прошептал ему Юнги и с отвратительным звуком отхлебнул кофе из кружки, которую держал в руках Чимин. — Это был мой кофе. А Чонгук теперь тэхенов. Пора избавляться от дурной привычки покушаться на чужое.
***
Сокджин вышел из зала суда, и со стороны могло показаться, что этот невероятно красивый и статный молодой человек в дорогущем костюме в высшей степени уверен в себе. На самом же деле Сокджину с большим трудом давалось сохранять на лице спокойное выражение: в душе он метался от паники к ревности и обратно, потому что все утро пытался дозвониться до Чонгука и не мог: телефон был выключен.
Он перемалывал в голове такой спектр мыслей (от худшей к менее худшей, от катастрофической до вызывающей ревнивое бешенство), что в итоге еле сдержался, чтобы не выскочить из этого зала и не помчаться туда, к Чонгуку.
Признаться самому себе, он был уверен, что ничего плохого с его Чонгуком не случилось: он может за себя постоять (почти во всех ситуациях, когда Тэхен рядом), но мысль о том, что Тэхен может быть более рядом, чем того требовала ситуация, заставляла сердце колотиться.
Он устал отгонять от себя злую и обреченную мысль о том, что это все похоже на начало конца. И молился, чтобы память к Чонгуку не возвращалась как можно дольше. Потому что точно знал, что то, что вспомнит Чонгук, вряд ли ему, Сокджину, понравится.
Телефон в кармане завибрировал, и необходимость ответить на звонок нарушил хаотичный ход его невеселых мыслей.
— Не знаешь, почему наше зависимое дарование не отвечает на звонки? — прошелестел в трубке голос Юнги. — Я почти готов выдвинуться туда с бригадой звукозаписи, но мне важно знать, что Тэхен не передумал, не словил очередной кризис и вообще все в силе.
— Сам не могу дозвониться, а Тэхена набрать не пробовал? — напряженно ответил Сокджин.
— Там тоже глухо, — пояснил Юнги. — Тогда я сейчас отправлю на такси нашего американского алкоголика и выдвигаюсь, а там уже будем действовать по факту. Рассусоливать некогда, аренда всей этой аппаратуры стоит как вся моя жизнь и еще четверть твоей...
Сокджин улыбнулся оригинальным метафорам Юнги и уточнил:
— Так Чимин еще у тебя?
— Собирает по квартире свои вещи и остатки самоуважения, — усмехнулся Юнги, и Сокджину в его голосе послышались странные теплые нотки.
***
Намджун, кажется, впервые за долгое время так приоделся.
— Как на свидание, — пробормотал он, пытаясь завязать шнурки на ботинках так, чтобы это смотрелось хотя бы аккуратно.
Он собирался не на свидание, но очень хотелось, чтобы профессор Чхве увидел его в самой лучшей форме из возможных.
Намджун бросил взгляд на старое университетское фото: в толпе однокурсников он отличался разве что глубокими ямочками на щеках, появившимися от расплывшейся по всему лицу широкой улыбки.
Он хорошо помнил тот день. После выпускного экзамена кураторы пригласили для общей фотографии всех, включая профессорско-преподавательский состав. И особенно отлично он помнит, как профессор Чхве, на которого Намджун буквально молился все годы учебы и буквально благоговел, вдруг мягко позвал:
— Намджун-ши, — а потом чуть сдвинулся и жестом предложил Намджуну встать рядом с ним.
Так они вместе на фото и получились. И если для профессора Чхве, наверное, это был просто жест вежливости, то в груди Намджуна в этот миг извергались все вулканы мира каким-то очень острым и пронзительным счастьем.
Намджун еще раз посмотрел на фото.
Интересно, профессор Чхве остался таким же красивым? Вероятно, годы изменили его внешность, но Намджуну хотелось верить, что не слишком, что возраст пощадил эту тонкую мужскую красоту, дав возможность окружающим любоваться ею каждый день. Намджун опустил глаза и с удивлением обнаружил, что его руки, его пальцы мелко дрожат – совсем как тогда, много лет назад, они дрожали, когда он стоял рядом с любимым преподавателем – человеком, которым восхищался, которого любил.
Профессор Чхве назначил встречу в странном месте: на карте Намджун не обнаружил по этому адресу ни кофейни, ни ресторана. Создавалось впечатление, что профессор выбрал для встречи просто пустынный берег реки Хан, но картам вряд ли стоило верить, а город разрастался с такой скоростью, что карты не успевали отражать информацию о вырастающих как грибы после дождя новых заведениях.
И все-таки Намджун удивился, когда, выходя из такси, увидел одинокую фигуру на пустынном берегу. Профессор Чхве ждал его, стоя неподвижно на бетонных плитах набережной, держа руки в карманах легкого плаща. Заслышав шум отъезжающей машины такси, он обернулся, и Намджун почувствовал, как его горло спирает давно забытое, но острое и шершавое чувство. И все его мальчишеское обожание, трепетное, платоническое, на расстоянии, из-за угла, сквозь сцепленные замком пальцы, обрушилось на него вновь, словно и не прошло всех этих лет.
***
Тэхен, проснувшийся довольно рано и решивший не будить Чонгука и дать ему выспаться, пока он будет готовить завтрак, ловил себя на череде совершенно новых ощущений. Первым его оглушило ощущение новой цели: впервые за долгое время он начал проживать новый день не просто ради проживания, а как шаг к чему-то.
Планирование — именно этим он занимался сейчас в своей голове, пока на плите вскипал чайник, а на сковороде поджаривался омлет. Всполохами мыслей мелькали картины того, как они с Чонгуком погрузят сумки в багажник машины, как будут мчать по трассе, слушая его музыку, как будут покупать кофе в придорожных кафе, как приедут в город своего детства, который никто из них толком не помнит...
Тэхену доставляло смутное удовольствие отмечать про себя, какие вещи стоит взять с собой в дорогу, что нужно не забыть достать из шкафа термос и заварить в дорогу чаю, что не стоит брать слишком много запасной одежды, ведь поездка будет, наверное, не такой уж длительной, но, с другой стороны, не в руках же ему тащить все эти вещи – вполне можно взять что-то лишнее... Тэхен нежился во всем этом планировании, пока до него не дошло: такие мысли доставляли ему удовольствие, потому что они были... нормальными. И сам он чувствовал себя... нормальным. Каждый обычный человек, ведущий самую обычную жизнь, не увидел бы в таком обдумывании предстоящей поездки ничего особенного, напротив, мысль о сборах семьи в дорогу вызвала у многих бы чувство раздражения и усталости, потому что сборы в дорогу – это всегда хлопоты и суета.
Но у Тэхена семьи не было. Все его поездки сводились к путешествию на автобусе до Сеула и обратно, чаще всего, под присмотром личного врача, и на семейное путешествие это никак не было похоже.
Тэхен взял в руки лопатку, чтобы снять со сковороды омлет, и застыл, гладя на нее. В приготовлении завтрака тоже не было ничего необычного. Для любого другого человека. Для Тэхена же готовить завтрак, стараясь не шуметь слишком сильно, чтобы дать поспать кому-то еще, но успеть приготовить все, чтобы к его пробуждению увидеть на лице улыбку удовлетворения и предвкушения вкусной еды, — все в этом для Тэхена было необычным. И оно одновременно и радовало, но и пугало тоже. К такому легко было привыкнуть. А привыкать было нельзя.
***
Всего однажды Великому князю удалось обмануть судьбу и приличия. Человек с тонкими и длинными музыкальными пальцами поначалу даже подумал, что это видение: так чужеродно, невозможно, нереально выглядел князь в своем легком дорожном пальто на этом заросшем остатками осенней травы речном берегу.
От реки тянуло сыростью, и это запах подхватывал бесцеремонно сладкий запах костра, долетавший с другого берега, перемешивал с ветром и бросал клочками дыма в лицо им двоим, стоящим на берегу.
— Здесь нет никого, — констатировал Великий князь, озираясь, — Здесь и правда никого нет?
— Владимир... уехал в Санкт-Петербург, у него коллегия, обещал вернуться послезавтра с почтовыми, — человек с музыкальными пальцами наконец-то нашел в себе силы повернуть голову и посмотреть на князя прямо, а не искоса.
— Я думал, ты на меня так и не посмотришь, — усмехнулся ласково князь, — Совсем никого? Настолько, что я могу без боязни тебя поцеловать?
Он прочитал в глазах ответ и, вцепившись сильными пальцами, увешанными перстнями, в лацкан пальто, резко, с силой притянул к себе своего собеседника.
— Твой запах, — прошептал Великий князь, и человека с музыкальными пальцами пронзило узнавание: его ровные, широкие, выраженные веки, делавшие глаза внимательными, словно немного навыкате, дрогнули, прозрачные серо-голубые глаза на секунду спрятались в легком прищуре, а потом его губы накрыли теплые губы Князя.
Человеку с музыкальными пальцами казалось, что под этим поцелуем разом расплавились десятки лет, проведенных в мучительном счастье тайно любить и тайно быть любимым. Казалось, что его тело все еще пышет юношеской красотой, что его дыхание все еще свежо, а щеки все еще способны пленять нежным румянцем. Ему казалось, что все еще только начинается. И в то же время сердце ныло так, будто бы предчувствовало грандиозный финал.
Он целовал любимые губы жадно, настойчиво, опаляя частым горячим дыханием щеки и кожу шеи, он проводил носом вдоль шеи и вдыхал острый запах мужского тела, состоящий из дорожной пыли, легких ноток пота и похоти, дорогих духов, привезенных из Лифляндии, и казался сам себе таким легким, почти невесомым, что хотелось подпрыгнуть и уже никогда не касаться ногами земли.
— Пойдем в дом, — позвал он, и зов этот получился легким и жалобным, так что самому ему не понравился, но было уже поздно что-то исправлять. – Ты ведь останешься на ночь?
— Останусь, отошли прислугу, — князь кивнул и еще раз провел губами по щеке до линии роста усов. — Я сам согрею для тебя воды и я... думаю, что смогу растопить печи...
Человек с музыкальными пальцами рассмеялся.
— Не торопись насмехаться надо мной, — прошептал князь, зарываясь носом в жесткие волосы за ушами, — я готов на все ради тебя, даже если ты решишь сделать меня своим половым...
— Пойдем в дом, — человек с музыкальными пальцами почувствовал, как внутри него самого как будто заиграла музыка. Наверное, так звучало счастье, когда любящие оставались наедине и наступала тишина, достаточная, чтобы они могли расслышать его.