Глава 14. Сказанное - неуслышанное
Кию снится сон.
В этом сне он стоит у озера, у того самого, куда его привел Демьян. Водная гладь ровная-ровная, словно в мире, куда Кий пришел, совершенно нет ветра. Нет ветра, нет дыхания, нет движения вперед. Только воздух, настолько спокойный, что становится острым и ранит, стоит сделать шаг. Кий делает этот шаг, и воздух режет его, и на землю начинает капать кровь. Она стекает все ниже и ниже, к озеру, и озеро окрашивается в красный, будто впитало в себя так много чужой крови, сколько не наберется и за века.
Кий идет к озеру все ближе, Кий опускается на колени. Теперь раны все шире, крови течет все больше, красный становится багровым, небо становится багровым, ведь озеро отражает цвет неба, неба отражает озеро, все отражает друг друга, только Кий в воде не отражается.
В воде виден только Демьян, чуть моложе, чем сейчас, с более короткими волосами, остриженными криво, почти смешно топорщащимися. Демьян смеется, потом плачет, сначала улыбается широко чему-то, что он видит в озере, потом подносит руки к лицу, закрывает его, и плечи начинают трястись.
Демьян не кажется обычным, таким, каким Кий видел его сейчас. Демьян стоит — и все травы тянутся к нему, птички подлетают ближе, чтобы коснуться перышками, деревья склоняются ниже, чтобы понять, что тот говорит. Лиса склоняет голову, чтобы Демьян погладит ее по голове рукой. Только у Демьяна нет рук, его руки теперь — ветви, его ноги теперь — стволы деревьев и их корни, его волосы теперь — кроны, его глаза — два огонька, бродящих по болотам, его зубы — острые звериные кости, на его теле растут грибы и ягоды, он плачет — и там, где падает его слеза, вырастает цветок.
Кий опускает голову ниже, стараясь рассмотреть каждую деталь, и падает.
Падает, падает, падает.
Так, что дыхание сбивается, что воды накатывают сверху волнами, что солнца становится не видно совсем, а ведь оно совсем недавно мутно сверкало из-за облаков, и Демьян счастливо ему улыбался.
Кию снится сон.
В этом сне он снова оказывается в деревне у озера, снова идет к дому бабок. На пороге стоит молодая женщина — и ее Кий не узнает, а потом вдруг из дома кто-то кричит: «Параш, пойдем, котята родились!» — и девушка скрывается внутри, а Кий удивленно шевелит губами, повторяя имя. Параша. Прасковья.
Одна из бабок. Глухая.
А сейчас такая молодая, счастливая, убегающая в дом с теплой, взволнованной улыбкой.
Кий замирает на пороге. Он стоит так долго, очень долго — солнце успевает сесть за горизонт, начинается и заканчивается вечерний дождик, и вокруг воцаряется абсолютная тишина, но теперь не острая, а нежная, чуточку печальная, будто сочувствующая. Он видел такую на картине, когда Алтая водила его в Третьяковку — на той картине было высокое серое небо, и море, море, воды, куда не кинь взгляд. И маленькая церквушка на склоне. В зале было шумно, но слышал Кий только звон ее колокола — в полной тишине.
В деревне из сна в колокол не звонили, но Кий все равно слышал.
Знал, что он должен был быть.
Из пристройки рядом с домом выходит Демьян — такой же, каким Кий видел его в озере. В белой рубашке с вышивкой у горла, юный, счастливый, застывший на пороге рядом с Кием и смотревший на лестницу. К нему выходит Прасковья — в новом платье в цветочный узор, с распущенными волосами, улыбается ему в ответ, а потом первая же и целует, жадно зарывается пальцами ему в волосы. Целует в губы, в лоб, в щеки, нос, шею, обнимает и затихает. Держит так крепко, будто боится, что кто-то отберет.
Кий смущенно отступает чуть дальше.
Не стоило ему этого видеть. Неправильно казалось. Пусть это сон — а ему снится сон — не стоило.
— Останешься у нас? — шепчет Прасковья и целует Демьяна в висок.
— Мне уже другого пути нет, — отвечает тот. Голос у него хриплый, будто он долго кричал.
— Тише, тише, солнце мое, — Прасковья вдруг отстраняется, берет лицо Демьяна в руки, большими пальцами вытирает ему щеки. — Нечего по ним плакать, они уже умерли давно, а ты жив, тебе о себе переживать нужно.
— Ты могла сразу сказать мне об этом, — недовольно напоминает Демьян.
— Могла, — кивает Прасковья. — Но ты бы не поверил мне.
— Я же знал, что мертв Гриша.
— Ну, одно дело — только Гришка, а другое — все твои товарищи, — взмахивает рукой Прасковья.
И целует его глаза.
Кий отходит еще дальше и врезается вдруг в другую девушку.
— Осторожнее, — просит она.
— Вы... меня видите? — Кий так сильно пугается, что голос начинает дрожать.
— Я вообще много чего вижу, что видеть бы не стоило, — хмыкает девушка. — Не переживай, они не знают, что ты здесь.
— Это же просто сон.
— Теперь уже да, — загадочно отвечает девушка и проходит мимо. Наверное, это Серафима — Кий не уверен, но было бы правильно: что ослепла она за то, что видела то, что не нужно было.
Кий хочет отойти еще дальше, но спотыкается и снова падает, падает, падает. И над его головой накрывают гроб, и ему на голову начинают насыпать землю.
Кию снится сон.
В этом сне он видит как третья девушка, Рада, испуганно хватает за руку Прасковью, что-то говорит ей, Прасковья руку вырывает, и лицо ее искажает от злости, но Кий ничего не слышит. И ничего сказать не может.
Прасковья выбегает из комнаты, а Рада опускается на пол и начинает плакать. А потом подходит к очагу, обрезает волосы и сжигает их, а на плечи падают коротенькие неаккуратные прядки.
Кий подбегает к ней, садится рядом, вглядывается в ее лицо, силясь понять, что же ее так сильно расстроило, из-за чего же они поссорились с Прасковьей?
Рядом с ними садится кошка — наверное, мама тех новорожденных котят, — беленькая, самая маленькая, смешная, и Рада гладит ее, и плачет все сильнее.
Кий ложится на пол, закрывает глаза. Он не слышал, теперь он и не видит. Он ничего не хочет знать.
Кию снится сон.
В этом сне он снова стоит на берегу озера, и снова воздух острый, полный предчувствия боли, и кузнечики оглушительно стрекочут в листве, и небо золотое от заходящего солнца.
Кроме него на берегу стоят еще двое: Демьян и Прасковья. Прасковья целует Демьяна — в этот раз нежно, мягко, как мать, целующая новорожденного ребенка. Прасковья толкает Демьяна в воду.
И долго сидит у самой кромки воды, кажется, опасаясь, что тот может всплыть.
К ней подходит Рада, опускается рядом, и Прасковья кладет голову ей на плечо.
— Как ты думаешь, сработает? — тихо спрашивает Рада.
— Должно. А Фима где?
— Скоро должна прийти.
Они сидят так до самого утра: Прасковья, Рада и Кий. Кий все хочет нырнуть, попытаться узнать, что случилось с Демьяном, но это ведь сон, а значит, он не может уплыть так далеко. Он может только тонуть, тонуть, тонуть.
Как тонул тогда, в детстве, и все кричал, звал маму, захлебывался. А потом чьи-то руки схватили его, потащили на поверхность, а он все кричал, хотя, наверное, не мог — он ведь столько воды наглотался. И мама обнимала его, прижимала к себе, и почему-то плакала, звала его, и Кий тогда удивлялся — почему она его зовет? Он же вот, тут. А потом мама прижала его к своей груди и попросила жить, даже если для этого придется забрать ее жизнь.
И Кий хотел сказать, что не нужно отдавать свою жизнь, он ведь и не умирает, но не мог, потому что вода снова накатила с головой, и он снова начал тонуть.
Кию снится сон.
В этом сне он слышит, как Рада говорит ему:
— Я не вижу тебя, но Серафима сказала мне, что ты здесь. Мне кажется, нужно, чтобы ты понял, что мы сделали с Демьяном, потому что иначе ты не сможешь ему помочь. И нам. И себе. Не говори ничего, потому что я тебя не слышу, а значит, не сумею ответить. Прасковья боялась, что наш лес перестанет нас защищать. Это сейчас он опасный, это сейчас там пропадают дети, но когда-то он был безобидный: русалки, всякие маленькие духи, чертята, никого опасного, но это не было хорошо для леса, ведь это означало, что он не сможет нас защитить. Прасковья хотела прожить долго, так долго, как только сможет, понимаешь? И лес услышал ее просьбу, — Рада хмыкает, — только выполнил не так, как Прасковья захотела. Мы пожертвовали лесу Демьяна, это было не сложно, он был испуганным, запутавшимся мальчишкой, который не знал, куда ему идти дальше. А мы показали ему, что есть место, где он будет важен. Правда, — тут Рада рассмеялась. — Он думал, что это дом Прасковьи, а это был наш лес. Мы хотели, чтобы Демьян стал водяным — сильным, но не опасным. Чтобы он отдал свою душу лесу, но сам лесом не стал. А Демьян оказался чуточку сильнее, чем мы думали, — Рада замолчала. — И подчинил себе этот лес. И стал травами, деревьями, птицами. Его кости до сих пор где-то в лесу закопаны, так он боялся, что мы найдем их на дне озера и сожжем. И так злился на нас, что не дает нам умереть. Но мы все равно умрем, — Рада улыбнулась. — Потому что лес умирает. И Демьян умирает.
А потом Рада проходит мимо него и смотрит куда-то в сторону, будто пытается понять, с какой именно стороны он на нее смотрит. У нее внимательный, чуткий взгляд, нахмуренные брови, искусанные губы.
— Если что, — Рада останавливается. — Мы не жалеем.
Кий падает на колени и падает, падает, падает.
Кию снится сон.
В этом сне он стоит на самой кромке леса и смотрит на Демьяна и Прасковью. Демьян — в лесу, его рубаха порвана, его волосы растрепаны, его глаза темные-темные и пустые. Прасковья — на дороге у леса, ее волосы заплетены в две аккуратные косы, ее глаза ярко сияют.
— Отпусти меня, — просит Прасковья.
— Ты не захотела отпускать меня, — возражает Демьян.
— Фима рассказывала, что женщина, которая учила ее колдовать, согласилась убить ту, кому сделала больно своим колдовством.
— И что, просто так отпустила? — недобро усмехается Демьян.
— Нет, она умерла следом.
— Но я уже мертв.
Прасковья смотрит на него печально, но почему-то не зло. Будто давно знала, что не отпустит. Будто все понимала — еще тогда, когда впервые поцеловала.
— Ты все равно не сможешь покинуть этот лес, тебе придется защищать его, убивать, чтобы сохранить, потому что иных правил лес не признает.
— Надеюсь, ты всегда будешь думать, что виновата в каждой этой смерти.
Кий оступается, под его ногами хрустит веточка, и Прасковья вздрагивает.
— Может быть, однажды это изменится, — тихо говорит она.
— Но я не хочу, чтобы это менялось, — Демьян делает шаг назад, и ветви закрывают его тело, и одежда его покрывается мхом, и черты его лица становятся узором на коре.
Если бы Кий мог, он бы заплакал. Он бы плакал так долго, пока не прошел бы этот день и не наступила бы ночь. Он бы плакал и звал солнце, и спрашивал у него, как все можно исправить, он обращался бы к луне, звездам и ветру, и знал бы, что никто из них не в силах помочь. Он бы плакал так долго, а потом тонул бы и тонул, зная, что он умирает, он умер еще тогда, в детстве.
Кию снится сон.
***
Кий просыпается и так резко поднимает голову, что стукается лбом о лоб Демьяна. Тот ойкает и отодвигается от него.
Кий смотрит на Демьяна — напуганно, шокированно, всматривается в ставшие уже такими знакомыми черты: волнистые волосы, темные глаза, тонкая царапинка на носу, которая и во не уже была.
И не верит.
Не верит.
Не верит.
— А шрам на носу у тебя откуда? — только и может спросить Кий.
— Что? — удивляется Демьян.
— У тебя вот тут, — Кий протягивает руку и касается носа Демьяна: его кожа холодная и липкая, — шрам. Откуда он?
— В детстве из кроватки выпал, — отвечает Демьян, кажется, неуверенный, что вообще правильно понял суть вопроса.
— Поэтому ты теперь такой дурак? — раздосадованно откликается Кий, хотя знает, что единственный дурак тут — это он сам.
Проморгал опасность, не заметил, кто на самом деле нес в себе угрозу, прослушал все предупреждения Марины. Она ведь точно знала, не могла не знать, потому так сильно и злилась, когда Кий Демьяна защищал. Только вот сердце говорит почему-то — все равно бы попросил помощи, все равно бы не отвернулся, даже если бы догадывался.
Потому, может, Кий и не сможет никогда стать живым — слишком много сочувствия к умершим.
— О чем ты говоришь? — Демьян то ли правда не понимает, то ли делает вид, что не понимает. Во рту становится горько от понимания, что он и до этого столько водил Кия за нос, столько глупостей ему наплел, слабым притворился.
Только вот зачем?
Почему так сложно, если он мог в любой момент Кия убить? И не нужно было с ним по лесу несколько дней мотаться, болтовню чужую слушать, с Мариной возиться. Интересно, а у них с ней какой-то договор, раз они на дух друг друга не переносят, но почему-то по-прежнему в одном лесу живут?
— Это ведь ты всегда лешим и был, да? — тихо спрашивает Кий, и внутри у него прокатывается тяжелый шар холода. Он ведь уже знает ответ, видел его там, во сне.
Лада ему много про сны рассказывала — что колдовские они бывают, бывают самые обычные, иногда в них можно увидеть то, что скрыто от человеческих глаз, иногда — понять чуточку больше. Может быть, то, что увидел он, было просто его подсознанием, может быть, правда колдовством старух из деревни.
Но Кий чувствовал — и тугая струна боли натягивалась в нем, говоря, что чувствует он все правильно.
— Почему ты... — начинает Демьян.
— Да или нет? — прерывает его Кий.
— Да.
Кий недобро щурится. Но не отползает дальше, просто садится ровнее, смотрит на Демьяна еще раз: волнистые волосы, темные глаза, шрам на переносице, зубы острые, острые когти, травы тянутся к нему, будто ждут, что он их приласкает.
— Ты не пытаешься меня убить? — удивляется Кий.
— Мне кажется, мы давно выяснили, что ты уже мертв. Просто тебе нужно принять это.
— Ты мог окончательно забрать мою душу сразу, как я пришел в лес. Ты сильнее меня, у тебя бы получилось, — возражает Кий.
Демьян неловко отводит взгляд. Неужели ему стыдно?
Вот ведь! Если бы в Олимпийских играх было соревнование по смущению всякой нечисти, Кий получил бы золото. И почему Демьян так переживает?
— Я подумал, что не обязательно делать это сразу. Ты был... смешным таким. И интересным, а у нас тут давно не было людей, вот я и решил, что умереть-то ты всегда успеешь, — признается Демьян.
Кий вдруг хмыкает. А потом начинает хохотать.
Смех рвется наружу, вспарывая горло до боли, если бы Кий мог, он бы перестал смеяться, закрыл бы рот, зашил бы его, но он не может — ему страшно, тревожно, он злится на себя, злится на Демьяна, он понимает, что никогда и никого не сможет спасти, он уже провалился, он уже никогда не докажет Алтае, что способен на что-то действительно ценное. Поэтому он смеется. А потом плачет. А потом вытирает руками лицо, закрывает рот, но смех все еще рвется наружу, как бывает, если взболтать газировку, а потом сразу ее открыть.
Демьян испуганно смотрит на него, а потом неловко накрывает его руки своими.
— Ты чего? — спрашивает он.
— Я? Ничего, — отвечает Кий и позволяет себе на секунду прижаться щекой к ладони Демьяна, а потом отстраняется. Интересно, успел ли заметить Демьян? Наверное, то, что Кий скажет дальше, будет сумасшествием. Но раз он все равно рано или поздно умрет в этом чертовом лесу, то он имеет права побыть немного сумасшедшим, верно? — Покажи, как ты выглядишь на самом деле. Я знаю, что раньше ты был обычным человеком, но сейчас ты точно не такой. И я хочу увидеть.
— Как ты... — начинает было Демьян, но сам себя прерывает. — Тебе не стоит на это смотреть.
— Я сам решу, стоит или нет.
— Как ты вообще узнал? — Демьян хмурится.
— Увидел во сне. Нечего было меня к озеру водить, — усмехается Кий, надеясь, что выглядит он достаточно серьезно.
— Ты не захочешь больше меня видеть.
— А я и так не хочу больше тебя видеть, но разве у меня есть выбор? — удивляется Кий.
И тогда Демьян отступает на пару шагов. Он меняется быстро, но почти неуловимо — вот кожа истончается так, что становится видно несколько косточек, оставшихся в теле, печень, иссхошиеся легкие, а сердце, а сердца не не видно, да и нет его, кажется; вот волосы становятся длиннее и не понять уже, где заканчиваются волосы, где начинается крона, вот зубы удлиняются и заостряются, вот на руки и ноги наползает кора, будто из земли растут новые деревца, вот глаза чернеют, будто тучи закрывают солнце, вот мох покрывает остатки одежды, шею, лицо. В этом Демьяне нет ничего человеческого — нет ни лица, ни рук, ни волос, ни ушей, в этом Демьяне нет ничего человеческого, кроме самого Демьяна.
— Ужасно, да? — усмехается Демьян, и Кий не сколько слышит, сколько просто понимает, что тот сказал. Эти слова во всем — в шелесте крон, в ряби на воде, в чириканье птиц.
— Ты прекрасен, — честно отвечает Кий.
Наверное, то, что Кий сделает дальше, тоже будет сумасшествием.
Но ведь он уже согласился умереть в этом лесу, тогда почему он не может немного еще побыть сумасшедшим?
Кий делает шаг вперед, а потом еще один, а потом целует Демьяна — осторожно, чтобы не напороться на зубы, — вздрагивает — такой холодной оказывается его кожа, которая уже и не кожа вовсе, а какая-то тонкая пленка, напоминающая крыло бабочки.
Демьян пугается и пытается сильнее слиться с лесом, сбежать, спрятаться, но Кий ловит его за веточки, которые раньше были руками, и тянет на себя.
— Только посмей сбежать, — шепчет он Демьяну в губы.
И целует еще раз. Хочет поворчать, что зубы надо было точить, чтобы потом целоваться удобнее было, но героически молчит, а то, чего доброго, Демьян правда сбежит.
А потом Кий отступает.
Демьян снова становится человеком и тоже делает шаг назад. Он выглядит испуганным, будто сам не ожидал, что все закончится именно так. И давно лешие такие нервные пошли? Или это все Кий виноват? Запугал лешего?
Что ж, готов трудиться на благо Советского Союза.
— Оля ведь уже мертва, верно?
— Давно, — кивает Демьян.
— У меня с самого начала не было шанса ее спасти?
— Да.
Кий медленно кивает.
— А те старухи... Они знали? Что ничего не получится?
— Догадывались, — пожимает плечами Демьян. — Но если ты увидел, кто я, то должен был увидеть и то, кем были они. И они бы не стали помогать кому-то, спасать, потому что им всегда было интересно, сколько я еще протяну.
— Ты правда умираешь? Из-за города?
— Не только из-за него, но и из-за этого тоже, — отвечает Демьян. — Просто я... Не больше больше держать этот лес и защищать его. Может быть, еще какое-то время, но не долго.
— И поэтому ты захотел убить меня?
— У тебя очень сильная душа, ты бы смог спасти лес. Таких людей очень мало, тех, кто правда может... Сохранять его. Я таким не был, потому и лес умирает так быстро.
— А кто был лешим до тебя?
Демьян усмехается, и в его глазах блестит что-то хищное, что-то такое, чего Кий в нем никогда раньше не видел.
— Кто был, того больше нет.
Вполне доходчиво.
Кий кивает.
— Я хочу вернуться обратно.
— Но ты же... — прищуривается Демьян.
— Я должен попытаться, — Кий всплескивает руками. — Ты водил меня за нос по этому проклятому лесу столько дней! Неужели у меня нет права хотя бы попытаться уйти?
— Ты не сможешь.
— И кто меня остановит? — начинает злиться Кий. — Ты?
— Ты поцеловал меня!
— И больше не хочу тебя видеть.
Кий проходит мимо Демьяна и устремляется вглубь чащи. Конечно, это решение не самое умное — сейчас Демьян взбесится, устроит какой-нибудь ураган, прикажет каждому дереву хлестать его ветвями по лицу, каждому корешку цепляться за ноги, но только вот Кию же все равно нужно отсюда уйти, а значит, выбора нет.
Или хотя бы попытаться.
Иначе он так и умрет — обиженный на самого себя за то, что так глупо влюбился в того, кого стоило опасаться.
Сначала все идет удивительно спокойно — даже ветер, кажется, притихает в ожидании. Не остается ничего, только дорога вперед, ветви, которые приходится раздвигать руками, ранясь о них — а ведь раньше все расступались! и стоило еще тогда понять, кто такой Демьян! — и сам Кий.
А потом на него обрушивается дождь и град. Ветви гнутся к земле, бросают листья Кию в лицо, отламываются и падают прямо на него, коряги хватают за ноги, и вокруг все кто-то кричит и кричит, так, что становится невозможно понять — то ли кричит сам Кий, то ли ветер воет, то ли Демьян ревет от злости.
Кий сначала идет медленно, потом начинает бежать, спотыкается, падает, встает и снова начинает бежать, спотыкается, падает, встает и начинает хромать.
Он падает.
И падает.
И снова падает, но теперь уже в яму, полную острых, отломившихся во время непогоды, веток.
И ему уже точно больше не снятся сны.
***
На несколько страшных часов Родиону становится все равно — он готов бросить и Ладу, и отдел, и вообще всех на свете. Единственное, что он чувствует — громадную злость пополам с обидой, желание сделать больно, поругаться. Даже если он потом пожалеет. Особенно если он потом пожалеет.
Родион уходит из дома Катерины почти сразу, как слышит, что Олег мертв. Он не хочет разбираться, не хочет узнавать, что случилось, он ничего не хочет. Наверное, глупо вот так верить на слово колдунье, но только сердце говорит ему: в этот раз она сказала правду.
И пока Родион не придумал, как к этой правде относиться, он не сможет никого видеть.
Олег бежит за ним — не сразу, сначала, кажется, он что-то спрашивает у Катерины, но Родион уже не слушает. Ему все равно, что Олег сможет ему сказать.
В голове звенят только две фразы: «А ты знаешь, что Олег твой уже два года как мертв?» и «А на месте его уже давно другое существо».
Может быть, если бы Олег умер просто так, было бы не так больно.
Хотя, наверное, все еще было бы просто отвратительно.
Однажды они с Олегом ввязались в драку, точнее, ввязался Олег, а Родион пошел всех разнимать, а ему всадили нож куда-то под ребра, провернули, и боль была просто ужасающая. А Олег, который отделался парой царапин, потом еще месяц дразнил Родиона неудачником.
Ощущения сейчас было похожее — воткнули нож, провернули, намотали на лезвие кишки и вытащили.
А Родион как был неудачником, так и остался.
Олег, точнее, конечно, уже не Олег, а то, что пришло вместо него, все-таки его догоняет, стыдливо идет за спиной, что Родиона, конечно, не устраивает — мало ли, что решит сделать? С другой стороны, у него два года было — хотел бы убить, давно бы убил.
— Вали отсюда, — требует он.
— Я могу объяснить? — просит Олег.
— Пошел нахуй.
— Родион...
— Не смей называть меня по имени! — срывается Родион. — И отдай его тело.
— Что? — не понимает лже-Олег.
— Тело его отдай, говорю! — Родион разворачивается и изо всех сил бьет лже-Олега по лицу. Тот падает от неожиданности, из носа начинает идти кровь. Он выглядит жалко — испуганный, взволнованный, с покрасневшей щекой, теперь весь в крови. Все еще Олег, все еще лицо, мать его, Олега. — Ты же как-то его захватил.
— Я не могу, — качает головой тот.
— Занять тело смог, а покинуть не можешь? Мозги мне не делай.
— Я не занимал тело, — мотает головой лже-Олег. — Просто принял похожую внешность.
Внутри все цепенеет.
— А где тогда само тело?
— Там, где он умер, — глупо повторяет мальчишка, и Родион бьет его еще раз. Руки дрожат, потому что мозг-то понимает, что бьет он не Олега, но глаза говорят, что все-таки его.
— Это я и так понимаю! Где он умер?
— Я не знаю адрес.
Вот же и тупая нечисть ему попалась.
— А как место выглядит, помнишь?
— Могу отвести, — неловко предлагает лже-Олег.
Можно, конечно, отказаться, сказать, что сам разберется, пусть ему просто место опишут, но все-таки это не самая удачная идея — заблудится еще, мало ли, возвращаться за этой тварью придется. Лучше уж пусть сразу за ним тащится.
— Ну веди, — соглашается Родион.
— А как же Лада?
— А тебе не похуй на нее? — Родион зло хмыкает. — Только не притворяйся хорошим и внимательным, ради бога. Тебе не идет.
— Но я не притворяюсь, — упрямо возражает лже-Олег. Ну конечно, а еще он недавно спрашивал, неужели Родион не может поверить, что есть «хорошая» нечисть. Стоило еще тогда все понять.
Стоило понять все еще два года назад.
При мысли, что он правда не заметил, что в какой-то момент Олега заменила мертвая тварь, Родиону становится совсем паршиво. Неужели он так плохо его знал? Неужели обрадовался, что Олег стал исправляться, и это оказалось важнее, чем то, что Олег был бы жив?
— Вы все притворяетесь, — цедит сквозь зубы Родион.
— Ты злишься, что не понял раньше, — понимает лже-Олег.
— Это тоже какая-то твоя мерзкая магия?
— Нет, — качает головой лже-Олег. — Я просто... Очень старался. Изучал его воспоминания, подстраивался, — он вдруг замолкает, но все же решает продолжить. — Я следил за тем, как вы общаетесь. Еще тогда, когда Олег был жив.
— Так это ты его убил? — понимает вдруг Родион, и новая волна злости поднимается в душе. — Чтобы занять его место?
— Нет. Я просто... Давно его заметил. Но я не убивал, честно. Просто когда он умер, я подумал, что это будет... Шанс.
— Шанс? — усмехается Родион.
— Шанс побыть Олегом и узнать, каково это — быть твоим другом, — признается лже-Олег.
— И как, понравилось?
Лже-Олег вдруг мягко улыбается, и если бы Родион был уверен, что тот умрет, он убил бы его прямо сейчас, лишь бы никогда больше не видеть улыбку Олега на чужом лице.
— Это было замечательно.
— Ты этого не заслужил.
— Вероятно, — кивает лже-Олег. — Но я все равно рад, что попробовал.
Родиона приводят к старым домам на набережной. Он знает эти места — Олег часто зависал здесь к какими-то компаниями разной степени сомнительности. Возвращался от обычно даже не под утро, а на следующий день, пьяный, часто избитый, и Родион терпеть не мог, когда Олег туда ходил. Видимо, не зря переживал — и от этого становится горько.
Не уберег. Не спас.
Сейчас тут все выглядит еще хуже, чем в последний раз визита Родиона. Бутылки, осколки, бычки, какие-то куски арматуры, кирпичи, шины, брошенная кем-то куртка, пахнет солью и сыростью.
— Тут давно никого не было, — понимает Родион.
— После той драки сюда не очень любят приезжать. Ну, когда Олег умер.
— Я понял.
— Они так и думали, что убили его. А потом появился я, они успокоились и подумали, что откачать успели.
Очень сильно хотелось попросить лже-Олега заткнуться, но Родион должен был знать. Обязан.
— Ну и где тело?
Лже-Олег идет к каким-то трубам в дальней части дома, копошится там, а Родион все смотрит на него — все тот же Олег: высокий, тощий, волосы на макушке смешно топорщатся. Подойти бы, обнять, попросить сказать, что все, что произошло за последний час — глупая сказка, Родиону приснилось, все это никогда не было правдой.
Но вот лже-Олег вытаскивает из этих труб труп — и это тоже Олег. Высокий, тощий, только волосы уже не топорщатся. И лица у него почти нет — все изъедено тараканами. И одежды. И остались от него почти одни только кости.
— Почему ты не похоронил его? — шепчет Родион и чувствует, как голос начинает дрожать.
— Я не могу.
— Почему?
Лже-Олег заминается.
— Я...
— Говори! — Родион замахивается для еще одного удара. Лже-Олег дергается и прикрывает лицо руками.
— Я тогда тоже пропаду. Мы все еще связаны, и пока тело не погребено, я могу оставаться на земле, но как только его опустят в землю, мне тоже придется уйти.
— Ну вот мы и решили, как тебя уничтожить, — кивает Родион.
Лже-Олег испуганно хватает его за руку, и Родион сразу же ее отдергивает.
— Не надо, пожалуйста. Ведь не обязательно его хоронить, ты можешь сжечь тело, или выбросить в реку.
— И тогда ты останешься? — недобро щурится Родион.
— Это будет больно, но да, — лже-Олег кивает.
— А почему мне должно быть не все равно?
— Я уйду и больше никогда не покажусь тебе, хорошо?
— Мне все еще плевать. Ты забрал тело моего друга и позволил ему два года гнить в каких-то трубах, — Родион пихает его, и лже-Олег валится на спину, ударяется головой о трубы.
— Пожалуйста, — повторяет он тихо, и по его щеке сползает слеза. — Я никому не вредил, честно, я просто не хотел, чтобы ты расстраивался из-за смерти Олега.
— До этого ты сказал, что хотел жить вместо него.
— Но если бы я знал, что тебя это расстроит, то я не стал бы!
— Я не расстроен, — возражает Родион.
— Нет?
— Я в бешенстве. И мне все равно, что ты хотел и не хотел, — Родион пожимает плечами. — Ты точно такая же тварь, как и все остальные. Я не верю, что ты можешь чувствовать, не верю, что ты можешь сострадать. Как ты докажешь, что это не ты подстроил смерть Олега?
— Я могу сказать, кто его убил.
— Ты скажешь, — кивает Родион. — А потом я ему отомщу. Но ведь ты мог повлиять на это желание убить? Я знаю, вы, мрази, так можете.
— Я бы не стал!
— Да мне похуй, что ты говоришь, неужели ты до сих пор не понял? — и Родион начинает смеяться, а потом сжимает руки в кулаки и бьет изо всех сил ими по бетону. А потом еще раз. И еще, пока перестает их чувствовать вообще.
Кажется лже-Олег хватает его за локти и просит перестать, кажется, он вырывается и бьет лже-Олега еще раз. Кажется, он что-то кричит.
Но какая разница, если настоящий Олег больше этого не увидит и не услышит?
Спустя час Родион уже стоит у дома человека, который его убил. Лже-Олег назвал все — и имя, и то, как это произошло. Перед глазами Родиона до сих пор крутится: Влад, ага, Цепеш, мать его, удар по голове, потом еще. Он знал этого Влада — в основном не из-за него самого, а из-за его девчонки, бойкой, языкастой Киры.
Кира была дочкой какого-то важного ученого, а Влад заметил ее, пока мотался недалеко от театра, куда она ходила с подругами — воровал украшения, а потом продавал. Кира, разумеется, отказала ему, но Влад отказа не принял и взял семью, фактически, измором — обещал убить, и все знали, что правда убил бы, если бы Кира не согласилась стать его женой.
Женой-то, может, она и стала, а вот мужа так и не приняла — и все знали ее как «истеричку», «психованную», как называли ее все. Влад не называл и бил морды всякому, кто смел, а потом сам ходил с разбитой мордой — Кира снова ударила сковородой или чем-то тяжелее.
Родион знал, что Влад мог бы убить Олега. У него бы поднялась рука. Но тогда либо Кира об этом не знала, либо ее он тоже убил, потому что она бы его со свету сжила за такое.
Родион торчит у их дома примерно часа три, пока на порог не выходит сама Кира — завернутая в плед, с растрепанными кудрями, завитыми мелко-мелко, а от того чуточку смешно.
— Долго будешь толкаться тут, как неприкаянный? — интересуется она.
— Я мужа твоего жду, — хмуро отзывается Родион.
— А зря. У него какие-то разборки с мужиками, он дома уже третий день не показывается, — хмыкает Кира. — А ты заходи, расскажешь хоть, что там случилось.
И Родион заходит — а какая ему разница? Раз Влада нет, то и смысла на ветру торчать никакого, а если придет, то дальше и разберется. А по Кире он скучал — они часто вместе сидели, когда приезжали забирать Влада и Олега с попоек. Кира ему про новые прочитанные книжки рассказывала, он ей — истории с работы. С ней легко было — она сама вся состояла из острых граней, была остроумной, смешливой, общительной.
Выглядящей ребенком, который жил в семье, где все ее любили.
Кира усаживает его за стол, а сама уходит в комнату и возвращается уже с маленьким свертком на руках. Родион вздыхает.
— Мальчик или девочка? — спрашивает он, пока Кира ловко одной рукой расставляет чашки, продолжая качать ребенка.
— Девочка. Малиной назвали, Влад все смеется, а мне нравится. Восемь месяцев уже, — отвечает она: монотонно и чуточку устало.
— Покажешь? — Родион тянет руки, и Кира передает ему девочку. Та совсем маленькая, недоношенная даже будто. Зато пеленки, кажется, дорогие и красивые — наверное, родители помогли.
— Я рада, что она родилась, — сухо говорит Кира. — Влад добрее стал после этого, да и мне... спокойнее, наверное. Он не требует от меня больше в его делах участвовать, согласился, чтобы я за дочкой следила. С мамочками у нас во дворе познакомилась, такие женщины хорошие, — Кира смотрит на него внимательно и цепко. — А ты чего пришел?
Родион разглядывает ее лицо и все думает: сказать или нет. Кира точно поймет, точно отреагирует так, как Родион бы хотел — разозлится, ему самому посочувствует, примет любое решение. Это ему в ней так нравилось — горячее желание бороться за тех, кто был ей важен. За то, что было важно для нее самой. Но что будут делать Кира с ребенком? Куда им пойти? Мало ли, сколько проблем себе Влад нажил, кто их защитит тогда?
— Понимаешь... — начинает он и дальше не может подобрать слов.
— Влад что-то натворил, — помогает ему Кира. — Что-то серьезное, а иначе ты бы не пришел.
— Да, — просто кивает Родион. — Но мне кажется, это навредит тебе.
— Когда кажется — креститься надо, — улыбается Кира. — Говори.
— Он человека убил.
Кира, вопреки ожиданиям, сильно удивленной не выглядит.
— Кого-то важного для тебя?
— Олега.
Кира поджимает губы и хмурится. Она становится похожей на ангелов на картинах передвижников — суровых, трепетных, полных силы и способности как покарать, так и помочь.
— Расскажешь? — просит она.
— Это будет... немного сложно объяснить, — признается Родион.
— А ты попробуй, — Кира прижимает дочь к своей груди и шепчет ей что-то успокаивающее, но Родиону кажется, что пытается успокоить та не ребенка, а его самого.
Но Родион не говорит. Он все катает по голове мысли — он мог бы рассказать Кире про свою работу, про лже-Олега, про заброшенные дома, мог бы рассказать про все, и Кира бы поняла, совершенно точно поняла, потому что она умная, чуткая, внимательная, потому что она, кажется, все это время была единственной подругой и единственным человеком, общение с которым не требовало от Родиона боли. Жертвы.
Но именно поэтому он не хочет говорить. Пусть Кира останется такой, какая она есть сейчас — проницательная, с широкой, всегда чуточку насмешливой улыбкой, прекрасно знающая себе цену. Обычная. Самая обычная — и никакой чертовой магии.
— Не стоит, — качает головой Родион.
— Хорошо, — легко соглашается Кира. — Не стоит так не стоит. Будешь коньяк? Мне еще месяц назад на работе подарили, а пить не с кем. А тебе нужно, как я вижу.
И Родион кивает.
Он помнит, что у набережной его все еще ждет тело Олега — которое нужно перенести к земле, не растеряв ни единой кости, а потом похоронить так, как тот заслуживал, — что где-то по-прежнему мотается лже-Олег, которого стоит побыстрее отправить в ад и никогда, никогда больше не вспоминать, что Лада так и не вернулась обратно, а он вместо того, чтобы пытаться ей помочь, побежал бухать с девушкой, которая, возможно, и другом его своим не считала, и у которой проблем было всяко больше, а он свалился ей на голову, как последний снег в мае.
— Кир, — начинает Родион после второй рюмки.
Кира сидит рядом с ним на диване и устало, пусто смотрит куда-то в стену. Малина заснула еще когда они точно начали пить — она оказалась удивительно спокойной девочкой, — но внимание Киры более чутким не стало.
— Да? — тихо спрашивает она.
— Как ты думаешь, если ты несколько лет общаешься с человеком, а потом понимаешь, что все это время он был не тем, за кого себя выдает, что стоит сделать?
Кира хмыкает.
— Что, Влад притворялся твоим другом, а потом ты выяснил, что он та еще гнида?
— Кир.
— Молчу, молчу, — смеется она. — Не знаю. Но мне кажется, раз ты с ним столько общался и не послал за это время к черту, то было в этом что-то важное, пусть ты и не знал, кто этот человек на самом деле.
— И дальше мне что делать? Простить, что ли? — удивляется Родион.
— Ну, простить ты можешь, — кивает Кира. — Можешь поругаться с ним, наорать, чтобы пар выпустить, но не будешь ли ты потом жалеть, что потерял кого-то навсегда?
— А если мне уже кажется, что я потерял кого-то навсегда? — осторожно уточняет Родион.
— Тогда тебе пить меньше надо, — Кира пихает его в бок. — Глупые вопросы задаешь. А все гораздо проще. Если тебе хорошо было с человеком, значит, ты и в себе силы простить найдешь, если плохо — то давно бы послал.
— Наверное, — Родион медленно кивает и устало кладет голову ей на плечо. — А ты когда-нибудь влюблялась? Прямо сильно?
— Ага, — кивает Кира.
— Правда? В кого?
— В тебя, — легко отвечает она.
Родион аж голову поднимает обратно и смотрит на нее испуганно, а Кира начинает хохотать и прижимает его голову обратно.
— Не переживай ты так, это давно было. Но ты мне нравился, правда. Выглядел не таким мудаком, как остальные. Потом-то я поняла, что ты точно такой же мудак, просто смог себя за волосы вытащить в жизнь получше. И перестала любить. А сейчас Малину люблю. И мне нормально.
Малина начинает капризно возиться в кроватке, и Кира уходит ее успокаивать, а Родион вытягивается в полный рост на диване и закрывает глаза.
Он все думает — а был ли смысл в прошедших двух годах? Конечно, тварь, что забрала себе образ Олега, простить нельзя, но было ли это так плохо? Кажется, лже-Олег правда старался: шутил как Олег, мотался где-то целыми сутками как Олег, точно также не умел готовить яичницу как Олег. Получалось не всегда — сейчас Родион понимает, что лживый был мягче настоящего, ранимее, осторожнее. Кажется, ему искренне сложно давались и попойки, и мотание по дворам, общение с бывшими знакомыми Олега. Но он старался.
Почему?
Потому что, видимо, считал, что Родион ценит Олега за это.
А сам Родион, дурак, радовался, что Олег наконец-то за ум взялся.
За эти два года произошло много, чего, наверное, не произошло бы никогда, останься Олег жив. Лже-Олег сблизился с коллегами Родиона, помогал им, начал потихоньку делать ремонт в квартире, таскал на передержки животных, особенно любил вредных кошек, которые вечно выбирали подушку Родиона в качестве лежанки.
Лже-Олег смеялся, шутил, сонно ворочался на кровати и падал из-за этого на пол точно также, как и сам Олег. А еще он рассказывал Родиону про картины Врубеля, учился печь печенье и просил быть осторожнее, когда Родион уходил на работу.
Олег никогда не просил.
Было ли это хорошо? Да, было.
Готов ли был Родион простить это существо? Нет, не был.
И он не знал, что тут можно сделать. И нужно ли — ведь скоро он похоронит тело Олега, и тварь, существо, лже-Олег, просто Олег уйдут навсегда.
Утром Родион уходит до того, как Кира просыпается, обходит пару мест, где часто видели Влада, узнает, где того сейчас можно найти: где-то словами, где-то — кулаками. А потом бьет его. И бьет. И снова бьет. Смотрит, как его кровь вытекает на землю, а потом пинает куда-то в живот. И снова пинает. И, кажется, что-то кричит.
А потом уходит и долго стоит не шевелясь прямо у гаражей, где истекает кровью Влад. Ветер хлещет по щекам, злясь, ругаясь на Родиона, где-то за поворотом шумят машины. Со спины к нему подходит Олег, закрывает Родиону глаза рукой, прижимает ближе, и в последний раз Родион позволяет себе обмануться, поверить, что это правда он.