Не кричать костям во сырой земле

— Дем, ты бы отдохнул, — Гриша садится рядом с ним, тыкает в щеку, насмешливо, чуть с издевкой, и Демьян неловко дергается.

— Мне еще немного нужно дописать.

— Так не помрет же никто, если допишешь потом.

Демьяну бы Гришин оптимизм.

— Командир сказал сегодня закончить.

Гриша хмыкает.

— Ты его еще слушаешься? У нас все говорят, что давно его пора, — Гриша цокает языком и проводит большим пальцем по горлу.

— Конечно, — кивает Демьян. — Этим мы и отличаемся от красных бандитов. Что у нас порядок есть. И никто его убивать не хочешь, ты снова просто придумываешь.

Гриша только качает головой.

— Может, и придумываю. Может, и нет. Тебе-то откуда знать, ты в своем закутке безвылазно сидишь.

Это тоже неправда: Демьян почти все время проводит с остальными, только пользы от этого никакой: у них от части осталось человек шесть, включая командира, со дня на день их поймают и расстреляют. Двоих уже — всего лишь пару дней назад. Отстали, заблудились, а когда Демьян побежал их искать, нашел только мертвые тела да услышал разбойничий смех рядом. Его тогда чудом не заметили. Надо было к Петрограду двигаться. Или на Урал, только поздно сейчас уже.

— А что же ты до сих пор с нами, раз так не веришь? — зло спрашивает Демьян и силой сжимает кулаки.

— Потому что ты без меня окончательно убьешься, — весело смеется Гриша, и Демьян отворачивается, чтобы не видеть его мертвые, полные черноты, глаза.

Гриша умер месяц назад — закололи штыком, хотя он еще пару часов смеялся и обещал свозить Демьяна в Париж, когда «вся эта кутерьма» закончится. А потом умер, и Демьян сидел у его тела, смотрел в точно такие же пустые глаза, сереющие, так, будто к ним подбирались туманы загробного мира. Мама в детстве говорила: к тому, кто будет тосковать, придет огненный змий, обернется тем, кого человек потерял, душу всю выпьет. И теперь вот, Демьян слушает, как Гриша намехается над всеми ними, и думает: да пусть пьет, если надо.

Все равно от этой души остались только вера в расстрелянного царя и семейная нитка жемчуга, которую матушка подарила ему, когда уезжала в шестнадцатом году в Марсель.

— Константин сказал, что хочет здесь остаться, — тихо говорит Демьян.

— Как будто у него получится, — хмыкает Гриша и садится на стол, где лежат бумаги Демьяна: отчет о том, чем их часть занималась. Глупая бумажка, которую никто даже читать не будет, но Демьян напоминает себе: у них остался только порядок. И он должен их спасти.

— Если его кто-то своим сыном признает... — отвечает Демьян. — Никто же никогда никаких бумаг не найдет.

— А ты так не хочешь?

Демьян пожимает плечами.

Настоящий Гриша бы знал — не хочет. Хочет в Петроград, в Берлин и Париж, хочет увидеть все страны, о которых рассказывала матушка, хочет к развалинам Акрополя. И никогда никаких деревень.

— Не хочу.

А потом он встает из-за стола и выходит из пристройки. Сюда их пустила какая-то старушка — пожалела, разрешила остаться на время. Кого она поддерживала, Демьян так и не понял, впрочем, может быть, ей было все равно: и так, и так помирать скоро. Какая разница, при ком? А их пожалела, потому что «молоденькие да глупые» — сама так и сказала.

Ну и не Демьяна это дело.

Но у старухи внучка была — Прасковья. Вот уж кого волновало все!

В первый же день, как они пришли в деревню, Прасковья выбежала во двор, долго наблюдала за ними: цепким, внимательным взглядом, а потом скрылась в доме и еще какое-то время не показывалась.

А вечером вышла, села на землю рядом с Демьяном и спросила:

— А вы откуда?

Что-то в ее голосе было такое: гордое, уверенное, сильное, что он не смог не ответить. И даже не солгал.

— Мы из белых. У вас тут бои шли, — и закусил неловко губу. Он мог бы рассказать: и про его роту, и про бои, и про то, как от роты осталось шесть человек, и про расстрелянных, только нужно ли это было Прасковье? Она так смотрела на него, будто уже знала — а спросила, чтобы узнать, скажет ли он ей правду.

— Из идиотов, значит, — кивнула Прасковья.

— Что?

— Ну, раз вы до сих пор не поняли, что сопротивляться бесполезно. И серьезно, под Москвой? На что вы надеялись?

Демьян неловко сцепляет руки в замок.

Да ни на что они не надеялись. Был приказ — они выполняли.

— Мы сражаемся за свою страну.

Прасковья весело хмыкает.

— Правда, что ли? И где эта твоя страна?

Расстреляна в подвале дома Ипатьевых. Только Демьяну больно об этом думать — будто это не царя и царевен убили, а его самого.

Он никогда не спрашивал, никогда не сомневался: ни в четырнадцатом, когда сбежал на фронт, хотя матушка умоляла не ходить, ни потом. Скажут — сделает.

Потому что таков порядок. И он его должен сохранить.

В Прасковье порядка нет — волос ерошит ее длинные распущенные волосы, она улыбается лукаво, а в ее глазах пляшут огоньки звезд, которые здесь, за городом, вдали от боев, такие яркие-яркие, размером с кулак. Ее платье задирается, обнажая голени и коленки, а она ничего не делает, будто не замечает.

Будто ей все равно — хочешь, смотри. Нечего от тебя скрывать.

— А твоя где? — потерянно спрашивает Демьян.

Прасковья тогда просто смеется, а потом встает и уходит. И так начинается их странная дружба.

Прасковья знакомит его еще с двумя девушками: Радой и Серафимой. Рада кажется самой младшей: ей лет двадцать, может быть, младше. Она смешливая, кудрявая, рыжеволосая, похожая на солнечный свет, на огонек, который так легко удержать в руках. Серафима чуточку старше и больше похожа на Прасковью: такая же внимательная, строгая. Если бы Демьян сравнивал, он сказал бы, что те — как ножи, которые втыкают в горло в драке.

Сейчас, когда Демьян выходит из пристройки, на улице его уже ждет Прасковья.

— Наболтался со своим мертвяком? — хмыкает она. Прасковья — единственная, кто знает про Гришу. Демьян не хотел ей говорить, но она сама как-то подсмотрела, забежала в пристройку, пока Гриша тоже в ней был, зло сверкнула глазами.

Гриша ее почему-то недолюбливал. Демьян даже сказал бы, что боялся, но думать о том, что Гриша — мертвый, приходящий по ночам, смеющийся над глупостью Демьяна, — боится Прасковью: обычную, чуть злую, внимательную, но, кажется, совершенно человеческую, было жутко.

— Наболтался, — хмуро соглашается Демьян.

— Я слышала, вы уходить хотите. Куда дальше двинитесь? — она подходит чуть ближе. В лунном свете ее глаза отливают серебром, и Демьян на секунду теряет все мысли в голове.

— Пока вроде бы нет.

— Так оставайся, — она улыбается. — Все равно же помрете все. Вам некуда больше идти.

— Я не могу.

— Почему?

Потому что он обещал матушке, что они обязательно еще увидятся. Потому что он должен сражаться за то, во что верит.

— Просто не могу.

Прасковья смеется.

— Глупый, — и мягко заправляет прядь волос ему за ухо. — Веришь в то, чего не существует, вот и приходит к тебе тоже не существующее.

— Это не так.

Прасковья ничего не отвечает, просто хватает его за руку и ведет в сторону дома. У нее холодные ладони, а на большом пальце — тонкая полоска шрама, которую можно почувствовать, погладив его.

— Ты же понимаешь, что тебя убьют? — тихо говорит она и останавливается на первой ступеньке. Поворачивается.

— Значит, я умру за то, во что верю, — упрямо повторяет Демьян.

— Разве это приятно? Умирать?

— А жить, зная, что ты потерял то, во что верил?

Прасковья закидывает руки ему на плечи и притягивает ближе. Гладит по волосам, чуть щекочет затылок. Демьян знает, что нравится ей, но не особо сильно: Рада рассказала ему, что к Прасковье все мальчишки из деревне и двух соседних сватались, а она всех прогнала, сказала, что ждет другого.

Не его же, верно?

— Ну, это вполне осуществимо, — хмыкает Прасковья. — Пострадаешь и успокоишься.

Она целует его — спокойно, какой-то насмешкой, у нее холодные губы, а волосы лезут Демьяну в нос. Высокая Прасковья из-за ступеньки становится выше его, и приходится неудобно запрокинуть голову, а Прасковья это понимает и смеется в поцелуй.

— Оставайся.

— И бросить остальных?

— Ты думаешь, что вы лучше, чем большевики, потому что у вас есть высокая цель, — тихо говорит Прасковья. — Но проблема в том, что высокой цели нет ни у кого. Вы просто убиваете друг друга, а страдают живые люди. Ты. Твой этот Гриша. Девчонки в деревнях, над которыми насильничала твоя рота, а ты запирался у себя, строчил свои отчеты и делал вид, что ты ничего не знаешь.

— Это не так.

— Так. А за жизнь обычно расплачиваются жизнью. И твою у тебя отберут.

Прасковья гладит его по носу.

— Почему ты думаешь, что большевики хуже? Ты знаешь, что этот твой Корнилов с англичанами сотрудничал?

— А ты откуда знаешь? Это все провокация! — Демьян хмурится, дергает головой.

Прасковья смеется.

— У меня свои методы.

— Ты просто хочешь убедить меня в том, что я не прав.

— Так ты действительно неправ.

В ту ночь Демьян больше с ней не разговаривает — сначала она долго его целует, потом ведет на крышу дома, и они до самого рассвета сидят на крыше в тишине.

Демьян знает — ему нравится быть рядом с ней. Прасковья кажется самым крепким деревцем, опорой, силой, которая до сих пор держит его. Может быть, без нее он правда давно бы все бросил, сдался, отказался бороться, но ему нравится с ней спорить, нравится целовать ее и ругаться с ней. Нравится слушать то, о чем она говорит.

На следующее утро он идет к Раде.

— А кто она? Прасковья? — спрашивает он. Рада ставит ведро рядом с колодцем, начинает наматывать веревку. Она только встала — волосы растрепаны, платье подвязано неаккуратно, ноги босые. Улыбается ему, а потом, не удержавшись, начинает смеяться.

— Интересно-таки стало.

— А в этом какой-то секрет?

— Никакого секрета. Дочка местного дворянина она. Тот-то еще пару лет назад сбежал за границу, а она осталась. Сказала, что будет и дальше тут жить, хочет узнать, какой страна станет, когда война закончится.

— А ты?

— А я всю жизнь в дереве прожила, но с Прасковьей мы давно знакомы, она же у нас тут каждое лето проводила.

Демьян садится на ободок колодца.

— Почему она так в них верит?

— В кого? В большевиков? — уточняет Рада и закрепляет ведро на крючке. Демьян кивает. — Она не верит.

— Она мне третий день говорит, что мне обязательно нужно перейти на их сторону.

— Прямо так и говорит? — хмыкает Рада.

— Нет, но...

— Она просто имеет в виду, что ты дурак. И веришь не в то, что заслуживает этой веры.

Рада смотрит на его удивленное лицо и начинает громко смеяться.

— Ты чего?

— Ты выглядишь так, будто съел живого рака.

— А ты хоть видела, как выглядит живой рак?

Рада начинает смеяться еще громче.

Следующим вечером Прасковья зовет его в лес — приходит также перед закатом, дожидается, пока уйдет Гриша, в этот раз даже не начинает возмущаться и рассказывать, что Демьян все в этой жизни делает не так.

— Пошли, я хочу тебе лесное озеро показать, — и снова первая берет его за руку, ведет куда-то вперед. У Демьяна была невеста: замкнутая, стеснительная Машенька. Она никогда не смотрела на него первая, никогда не касалась его рук своими. Редко даже что-то говорила, будто боялась. И потому так непривычно ему с Прасковьей: сильной, уверенной, той, кто сама куда-то его ведет и не умеет принимать отказы. Гордая, как настоящая дворянка, но за этой гордостью есть что-то еще — крепкое, сложное, дающее ей право поступать так, как ей вздумается.

Может быть, решает Демьян, это то самое знание, что она верит в то, что заслуживает такой веры.

Еще бы он понимал, во что верит Прасковья. Она не боялась Гриши, она не ходила в церковь, она насмешливо тянула «Боже», когда Демьян говорил что-то глупое, на ее левом запястье качался обмотанный вокруг запястья крестик.

И вот сейчас — она ведет его вглубь леса, легко касается руками коры и ветвей, будто здоровается с деревьями, легко, неслышно ступает на траву. Даже он так и не умел, а он воевал уже четыре года.

Ее бы в разведчицы, да не пойдет.

Посмеется только.

— А почему именно сейчас?

— Когда же еще? — смеется Прасковья.

Подбирает подол юбки, легко перепрыгивает через сломанную ветку.

— Мы пока не уходим.

Прасковья ничего не отвечает и только тянет его вперед: сначала по протоптанной дорожке, потом в горку, через полянку, снова в горку. Когда они выбираются к озеру, Демьян искренне желает только вернуться назад. И чего вот именно сегодня?

Прасковья улыбается ему и отпускает руку, а потом в одиночку бежит к озеру ближе.

Это правда очень красиво: и озеро, под луной похоже на старинное серебряное зеркало, и черные острые макушки елей, и крупные звезды, разбросанные по небу, и тонкая фигурка бегущей к озеру Прасковьи: белое платье, черные длинные волосы. Она оборачивается и смеется.

— Идем! — и машет ему рукой.

И Демьян идет.

Садится на берегу, смотрит, как Прасковья бегает по кромке воды. Чувствует, как ветер ласково ерошит его волосы.

Наверное, ему стоило переживать. Стоило внимательнее следить за Прасковьей: она умная, она знает, за кого он воюет, наверняка знает и про планы большевиков, все же деревня от Москвы не сильно далеко. Стоило оставаться ближе к оставшимся сослуживцам. Не пускать на порог Гришу.

Только вот Демьян понимает, что не может — просто не может себя заставить.

Он же правда устал. И правда больше не хочет переживать из-за происходящего.

И как бы не злился на слова Прасковьи, он знает, что не хочет больше ни за кого сражаться. Хочет только увидеть матушку.

И все.

Прасковья брызгает на него водой, смеется, когда он заваливается от удивления назад и начинает вытирать лицо, а потом садится рядом.

— У вас тут хорошо, — тихо говорит Демьян.

— Я знаю.

— Почему ты не уехала со своей семьей?

Прасковья пожимает плечами.

— Потому же, почему ты не хочешь сдаваться, хотя очевидно давно проиграл.

— Пока что нет.

— Вот видишь.

Демьян вздыхает и кладет голову ей на плечо.

— А как ты познакомилась с Радой и Серафимой?

— Думаю, Рада тебе уже рассказала, что мы знакомы с детства, — смеется Прасковья. — Я тогда обожала сбегать из дома и гулять целый день, пока меня везде искали. А Серафима была дочкой одной из наших служанок и согласилась остаться, когда я отказалась уезжать.

— Понятно.

— А у тебя были друзья? Ну, раньше, до, — Прасковья взмахивает рукой. — Этого всего.

Был Гриша. Сейчас никого нет.

Демьян качает головой, утыкается лбом ей куда-то в шею. От Прасковьи пахнет костром, какими-то горькими травами и сыростью, и Демьян думает, что сейчас правда никогда бы не хотел уходить.

Зачем, если есть она?

Если она так хорошо его понимает?

— Оставайся.

И Демьян чуть не соглашается.

— Я...

— Да?

— Я подумаю.

Прасковья хмыкает.

— Ты быстрее думай, а то я могу и перехотеть.

Они ложатся на траву: Прасковья опускается легко, с легким вздохом, а он ложится рядом, устраивает голову удобнее на ее плече. Прасковья берет его руки в свои — ледяные после озерной воды, ласково гладит.

— Почему тебе это так важно?

— Я не хочу, чтобы ты умирал, — отвечает она.

— Но почему?

Прасковья целует его в макушку.

— Потому что просто хочу, чтобы в живых осталось на одного человека больше.

На следующий день он встает поздно — медленно умывается, расчесывает волосы, которые начались виться после того, как Прасковья еще дважды облила его, а потом надолго замирает у умывальника. Прислушивается к тишине в пристройке. Саша уже должен был проснуться, кажется, он обещал утром выпросить у местных яблок. И Андрей хотел пособирать в лесу грибов.

Демьян закрывает глаза.

Где-то за дверью копошатся куры, которых Прасковья утром выпускала погулять по двору. На крыше мяукает кошка — местная разбойница с порванным ухом. В доме Прасковья чем-то шумит и громко ставит на стол деревянные тарелки.

Сейчас еще не жарко, но днем станет совсем душно — и солнце будет слепить глаза. За последнюю неделю не было ни одного облачного дня, и даже волосы Демьяна начали выгорать.

Дверь пристройки хлопает, и на пороге появляется Серафима.

Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но, посмотрев на Демьяна, почему-то замолкает. А тот встает, берет свою записную книжку, лежащую на столе, и открывает первую страницу — еще корочку, на которой он обычно записывал важные даты. Десятое сентября — день рождения матушки. Восьмое декабря — Машеньки. Первое марта — сестры Агафьи. Первое июня — умерли Костя и Влад. Второе — Гриша. Третье — Саша, Андрей и Федя.

— Прасковья просила тебе не говорить, пока ты сам не поймешь, — тихо говорит Серафима. — Даже домовой ругаться начал, что к тебе мертвецы постоянно приходят, но Прасковья договорилась с ним, что он пока не будет их прогонять. — И обнимает его со спины, утыкается носом куда-то Демьяну в лопатки.

— Так не может быть.

— Ты просто... — начинает Серафима, но затем просто качает головой. — Ты не верил. И не мог поверить. А Прасковья...

Демьян с сильной ударяет записной книжкой по столу, и Серафима вздрагивает.

— Глупости какие.

Кошка на крыше начинает кричать только сильнее, и Демьян порываться побежать, но Серафима обнимает его крепче — откуда только столько силы взялось? — и не отпускает.

— Ты поймешь. Однажды ты обязательно поймешь.

***

Если бы мать увидела ее сейчас, то сказала бы: сколько лет прожила, а ума так и не нажила. И Лада согласилась бы с ней полностью — потому что идти в заброшенный дом после захода солнца одной было определенно не самой разумной мыслью, но существовали вещи, которые она не могла показать Родиону.

— Помрешь тут, и жених твой тебя еще лет сорок искать будет, — гадостно бормотал над ухом дьявол.

— Родион не мой жених.

— Ты одно говоришь, а жизнь другое плетет, — флегматично отозвался он. Или она. Сейчас ее голос был больше похож на женский, и от этого по спине Лады бегали тревожные мурашки. Все же слышать такое от девушки казалось более жутким, потому что обычно она от них угрозы не ждала.

Она намекала на свадьбу — тогда Лада с Родионом поехали в соседний маленький город по вызову местного милицейского. Говорил, что невеста у них утонула, а потом начала матери во снах являться. Лада тогда сразу поняла, что дело странное — девушка была крещеной, ведь дом уставили иконами, как будто в лавку церковную попали, и похоронено тело было по всем правилам, — а потому не придумала ничего лучше, чем устроить подставную свадьбу, наболтать местному батюшке, что очень любит Родиона, жить без него не может, а потом побежать на реку топиться. Ведьму, которая это все устроила, она поймали на следующий день, а дьявол до сих пор потешался над этой подставной свадьбой. И над поцелуем, после которого Лада вытирала губы, прячась от батюшки.

Но Родион не был ее женихом.

Нет.

Мало ли, занудство и вредность передаются воздушным путем — им даже рядом лучше не дышать!

Поэтому на последнюю подначку Лада не отвечает. Подбирает полы юбки — для такого дела она выбрала покороче, всего лишь по колени, хотя тот же дьявол советовал ей все же смириться перед неизбежным и купить себе брюки, — и перешагивает через обвалившуюся часть стену.

— Царя убила, а брюки купить не может! — увещевал он.

— Брюки это некрасиво.

— Царь тоже некрасиво?

— Ага, — кивала Лада, пришивая к юбкам кружевные оборки.

Кажется, что весь мир вокруг нее затих — что стены, раскрошившись, обрубили все звуки, и сейчас есть только она, вязкая тьма вокруг и шорох ботинок о бетон.

На первых трех этажах есть лестницы, это они уже проверяли с Родионом, на четвертом лестница обвалилась — прямо как во сне, когда убегаешь от монстра, спотыкаешься и летишь куда-то вниз, — и приходится перепрыгивать, царапая руки и колени. В прошлый раз ее ловил Родион, и она из вредности даже наступила ему на ногу, а сейчас хорошо бы, конечно, если бы он был, но она и сама разберется.

— Ты до крыши дойти хочешь? — осторожно интересуется голос.

— Постараюсь.

Едва ли получится — потому что дом уже начинает тихо-тихо скрипеть и ворчать, явно недовольный ее вторжением. Днем стоял покорно и следил за ними, но день — территория людей, а ночь — для них ловушка. Днем они дошли до седьмого, оставалось два этажа.

— Я бы позвал Родиона.

— Не нужно.

— Если умрете вместе, сможете также вместе пугать всех особо надоедливых детей.

Лада закатывает глаза.

— Прекращай, не смешно уже. И если у меня не получится сразу, я просто вернусь еще раз.

Благо, за столько лет она научилась ждать и терпеть. Не получится с первого раза — придет еще раз. Не получится с двадцатого — подождет и попробует заново. Не получится на двадцать первый — разнесет этот чертов дом по кирпичику.

Рука касается чего-то холодного и вязкого. Кровь.

Днем ее тут не было, как, впрочем, не было и скрипа досок, которые даже и скрипеть-то не должны были, так сильно они давно прогнили. Лада хочется съязвить и сказать, что хорошие дома не притворяются днем, чтобы потом пытаться свести с ума ночью, но едва ли ее словам внемлют.

Юбка цепляется за вылезший кусок арматуры, и приходится остановиться, чтобы выпутаться — руки скользят по железу, в нос ударяет его острый запах. Кажется, что тьма обнимает ее за плечи, чтобы столкнуть вниз, а потом понаблюдать, как она считает позвоночником ступеньки.

Лада ежится, расправляет юбку и идет на пятый этаж — также спокойно, медленно, уверенно. Она тут главная. Когда она убила первого человека, этот дом еще даже не построили.

На шестом ее кто-то хватает за лодыжку — резко, так, что до самого колена все прошивает холодом, Лада спотыкается и летит носом на лестницу. Перекатывается, поджимает ногу, подскакивает. Тьма хватает ее за руки, обжигается, встревоженно отступает на пару мгновений, которых хватает, чтобы вытащить из кармана нож. Лада успевает пробежать еще несколько ступенек, когда тьма снова опускается ей на плечи, и она делает выпад — один вслепую, один — точно в центр самого мрачного сгустка у плеча.

— А я говорил, — склочно откликается голос. Тьма остается равнодушна к его увещеваниям, Лада тоже.

Она делает еще один шаг, еще раз режет ножом — на ступеньки оседает туман и прожигает его, оставляя разводы, будто сквозь бетон проросли тюльпаны.

— А ну сгинь, — шипит Лада, тьма отступает, но, кажется, решает, что раз она в численном превосходстве, то можно не бояться. Хватает ее за плечи, за руки, талию, волосы — будто ее облепляет сотня рук. Лада дергается, бормочет еще пару ругательств более крепких, чем простое пожелание сгинуть, а дальше все же падает с лестницы — сначала на пятый этаж, а потом вниз, через провал на четвертом.

Больно ударяется всем: головой, спиной, локтями, кашляет, хватает ртом пыль. Снова третий этаж.

— Ну как ты?

— И ты сгинь, — беззлобно отзывается Лада, утыкаясь лбом в холодный пол.

— Завтра вернешься?

— Обязательно. Пусть только попробует прогнать.

Еще примерно полчаса уходит на то, чтобы доковылять до первого этажа, а оттуда — до телефонной будки. Родион берет трубку спустя три гудка.

— Алло? — голос у него сонный, и Лада почему-то представляет его в смешном колпаке, как у волшебников из сказок, закусывает губу, чтобы не рассмеяться.

— Это я, — говорит она в итоге. Голова все еще жутко болит — будто не один раз упала, а ее об этот пол раз пять приложили. Она прислоняется виском к стенке будки и прикрывает глаза. — Можешь приехать к нашему дому?

— Нашему? — глупо переспрашивает Родион.

— С убитой.

— А ты что там делаешь... — он пропадает на пару секунд. — В три часа ночи?

Ого, уже три часа. Значит, она моталась там дольше, чем ей казалось.

— Стою, — глубокомысленно отзывается Лада. — Еще секунда, и буду планировать твое убийство, если не явишься прямо сейчас.

А потом она садится на пол, пытается обнять себя за колени, но спину протестующе пронзает болью, поэтому приходится выпрямиться и откинуться к стенке. Это неприятно — осознавать, что ее смог прогнать какой-то небольшой домик. Лада знала, что в нем живет что-то сильное, но была уверена, что ничего сильнее нее не будет: потому что мало какая обида могла пережить даже двадцать лет, а ей самой было больше ста. Лада состояла из старой боли и злости, и в этом ей не было равных — а тут оказалось, что кто-то еще злился. У кого-то еще болело.

Так сильно, что она не смогла совладать с первого раза.

— Я вернусь туда, — мрачно пообещала она. — И мы еще посмотрим, кто кого.

— Только не завтра, — просит голос. — Тебе нужно отдохнуть. И подготовиться.

— Приготовить себе ужин из младенцев? — смеется Лада.

— Ты бы не шутила. Не младенцы, но если снова сунешься туда просто так — тебя точно так же выпнут обратно.

— А ты что-то об это месте знаешь? — интересуется она.

— Нет.

— Правда?

— Конечно! Какой мне смысл в том, что тебе сделают больно? — удивляется голос. — Я не знаю, но чувствую, что это очень нехорошее место.

Лада вот тоже почувствовала — всеми своими уже очень немолодыми косточками.

Родион приезжает где-то через полчаса — в кожаной куртке и пижамных штанах с цветными облачками. Лада начинает смеяться, и Родион одаривает ее почти испуганным взглядом — видимо, решает, что она сошла с ума.

— Что с тобой случилось? — спрашивает он, садясь рядом.

— Упала с лестницы, — Лада неловко пожимает плечами. — Наш домик оказался очень злым.

— А зачем ты туда одна поперлась? И ночью? — Родион недовольно хмурится. Ну конечно, ему обидно, что Лада не сказала ему, полезла куда-то, а теперь вот, гоняет в другую часть Москвы, будто он такси.

— Потому что нужно было посмотреть, что там происходит.

— И как? Посмотрела? — когда Родион начинает повышать голос, даже собаки в округе испуганно прижимаются к земле, но Лада только хмыкает.

— Да.

Родион еще несколько секунд пилит ее недовольным взглядом, а потом вздыхает, поднимает на руки и несет к машине.

— Еще и снова в этих своих юбках, — ворчит он. Лада фыркает и утыкается лбом ему в плечо, чтобы скрыть смех. Разумеется, не помогает, поэтому Родион еще сильнее закатывает глаза. — Почему чуть не умерла ты, а переживать мне?

— Потому что я знаю, что все было бы хорошо. Прямо насовсем я бы не умерла, — обещает ему Лада.

— А не на совсем? Умерла бы? — склочно отзывается Родион, ставит ее у дверцы, сам открывает и ждет, пока Лада сядет. — Ко мне поедем или тебя домой?

— А Олег дома?

— Вроде не было, когда я уезжал.

— Тогда давай к тебе.

Все же оставаться одной ей сейчас не очень хочется — потому что ощущение тьмы, хватающей за руки, горло, ноги, еще слишком реально, будто сумрак раннего утра еще хранит в себе ужас того мертвого дома, а за Ладой от него тянется ощущение боли, впитавшейся в волосы, осевшей на губах.

Пусть уж лучше Родион ворчит, чем она остается одна — и только голос за плечом.

— Что ты там увидела? — спрашивает Родион.

— Ничего.

— Лад.

— Правда ничего. Скорее... Почувствовала, — она зябко ведет плечами.

— Если хочешь, на заднем сидении есть моя куртка.

— Обойдусь, мало ли, вдруг ты ее сглазил.

Родион закатывает глаза.

— Барсук вечером звонил.

— Правда? — Лада пытается развернуться к нему, спину простреливает болью, и приходится повозиться, чтобы снова найти удобное положение.

— Правда. Сказал, что еще человек пропал, не тут, правда, но в этом же районе.

— Там никого не было, — отзывается Лада. — Хотя...

— Что?

— Я до крыши так и не дошла.

И Родион, будь он неладен, прекрасно понимает, что это значит.

— Ты попрешься туда еще раз.

— Да.

— Неужели ты не понимаешь, что это опасно?

— А давно ты успел стать оберегом на все случаи жизни? Как твое присутствие мне поможет?

Родион в раздражении ударяет рукой о руль.

— Но сейчас же ты позвонила и попросила забрать.

— Значит, сиди у телефона и жди весточки.

— И что ты вечно выкабениваешься? Даже Алтая тебя одну на задания отпускала, что она знает о тебе такого, что не знаем мы?

Родион переводит на нее злой взгляд, а Лада только пожимает плечами.

— Ты можешь ему сказать, — оживает голос. — Он поймет, я точно знаю.

Что она может сказать? Что у нее четкая цель: не умереть просто так, иначе ее душу черти отбуксуют в ад? Что нужно что-то гораздо сильнее одного мрачного домика, чтобы просто заставить ее волноваться? Что ее личный дьявол советует им пожениться?

— Она знает, что я справлюсь, — сухо отзывается Лада. — И верит в меня, в отличие от некоторых.

До самого дома они больше не разговаривают.

На восьмой этаж Лада из вредности заставляет Родиона нести ее на руках — и наслаждается мыслью о том, что его это наверняка жутко бесит. Обнимает его за шею, кладет подбородок на плечо — и довольно улыбается. Вот так и хорошо.

Сгружает он ее на диван, и Лада наблюдает, как он копается в шкафах сначала в поисках аптечки, а потом запасной пижамы — на этот раз без облачков, что очень грустно.

Может, она хотела с облачками.

В его квартире пахнет ладаном, и этот запах болью пробирается в легкие, заставляя Ладу закашляться.

— Ты тут кого-то жег, что ли?

— Это Олег притащил. Ему друг какой-то отдал, а я решил проверить, правда ли освященные, — Родион косится на нее. — Что, демоны выходят?

Лада прицельно кидает в его подушку.

Потом Родион вручает ей аптечку и уходит на кухню — гремит там чем-то, ставит чайник, открывает холодильник. Лада раздевается перед зеркалом, крутится, осматривая раны: вся спина в синяках, руки и ноги исцарапаны, но раны, кажется, уже начали заживать. Хорошо, что Родион увидел ее позже, потому что иначе точно решил бы, что она демоница.

Лада мажет царапины, бинтует их, синяки просто гладит, прося выздороветь, тянется высоко, чувствуя, как остатки затихающей боли разливаются по телу. Надевает пижаму — просто синюю, длинную, такую, что приходится подгибать штанины.

Когда выходит на кухню, Родион уже разлил чай и достал откуда-то шоколад. Сидит вот, курит, мрачнее мрачного, будто это его лично скинули с лестницы, а не Ладу.

Лада садится на соседнюю табуретку и морщится.

— Ты бы хоть форточку открыл.

— Если Олег придет, ругаться будет, — фыркает Родион. — Что холод напустил.

— Так лето же.

— Олегу холодно всегда, — кажется, раздражение Родиона медленно кочует с Лады на Олега. Ну, ей же лучше.

— А он обещал, что вернется?

Родион пожимает плечами.

— Черт его знает.

Чай они пьют в тишине — только ложка Лады постоянно стучит о чашку, хотя она и пытается класть ее осторожно. Ей нравится молчать рядом с Родионом — потому что в такие моменты он не пытался язвить, не пытался никого унижать, не пытался ругаться, и становился похож на того, кем он, собственно, и был: все еще очень молодым мальчишкой с растрепанными волосами, вечно усталым взглядом и этими вороновьим носом с горбинкой. Нравится рассматривать его в такие моменты.

Где-то в пять утра дверь хлопает, и на пороге возникает Олег — взъерошенный, но, кажется, трезвый. Спотыкается за обувь Лады, но дверь прикрывает тихо, видимо, чтобы не разбудить Родиона. А потом переводит взгляд на кухню и подпрыгивает от удивления.

— Вы чего тут?

— Чай пьем, — отзывается Лада.

— Она свой еще полчаса назад допила, — ябедничает Родион.

Олег проходит к ним и встает в дверях, прислоняется виском к косяку.

— А ты почему выглядишь так, будто с кем-то подралась?

— Я и подралась, — отвечает Лада. — Но сейчас уже все хорошо.

Олег медленно кивает.

Да, он точно не был обычным человеком — Лада чувствует это во всем, в его спокойно собранности, в голосе, в каком-то сухом тлении интереса во взгляде.

Но это все еще не нее проблема. Родиона он убивает не собирается, раз до сих пор не убил, а дальше пусть разбираются сами.

— В том доме? А Родион почему целый?

— Потому что испугался и спрятался за моей спиной, — Лада переводит взгляд на ошарашенного Родиона и начинает смеяться.

— Как некультурно, — соглашается Олег.

— Ну брысь с моей кухни! Оба! — Родион подскакивает и под хохот Лады выталкивает их обоих в коридор.

— Кухня-то моя, — напоминает Олег, но Родион оказывает глух к его словам и первый идет на свою кровать, ложится, чуть не падает, запутавшись в одеяле, накрывается им с головой и отворачивается к стене.

Лада вздыхает и садится рядом.

— Ты так и не рассказал про еще одну пропажу.

— А что, еще кто-то? — мгновенно начинает интересоваться Олег. Родион кивает из-под одеяла.

— Там пока ничего не понятно: девушку зовут Кузнецова Яна, двадцать один год, студентка художественного. Пока даже не установлено, где конкретно она пропала, знаем только, что сегодня днем соседка не нашла ее в общежитии.

Лада закусывает губу.

— Не могли же мы ее пропустить, если бы она тоже пошла в тот дом.

— Может, им не нужно, чтобы они обязательно приходили? — спрашивает Олег.

— Им?

— Ну, тем, кто живет в том доме.

Лада пожимает плечами. Интересно, почему Олег решил, что их обязательно несколько?

— Сложно сказать, потому что я там вообще никого не увидела.

— Но ты так и не дошла до крыши, — напоминает Родион.

— Это правда.

Она дойдет. И тогда этому существу из тьмы придется очень сильно пожалеть, что он вообще решил с ней связываться, а не разу убоялся и сдался.

— Попробуй взять его с собой, — советует голос.

Как же нечестно пытаться заговорить с ней, пока она в комнате не одна! Даже возразить не получается, а вдруг голос решит, что она согласна?

А она не согласна!

Хотя бы потому, что себя ей не жалко, а вот вредить Родиону, каким бы раздражающим он не был, она не хотела.

Олег чем-то шуршит, а потом ложится спать на диван. Лада же еще несколько минут сидит, катая по голове мысли о том, что ей делать дальше, а потом вспоминает, что третьей кровати в квартире все равно нет.

Она ложится рядом с Родионом прямо поверх одеяла, пинает его, намекая подвинуться, а потом перекидывает руку ему через талию, обнимает, утыкается носом в спину, вдыхает запах мыла и сигарет и закрывает глаза.

— Ты не сможешь его сберечь, — начинает шептать голос. — даже если не расскажешь всей правды, легче ему не будет. Вы все ходите под занесенным серпом, с того момента, как согласились помочь Алтае. Ты сильнее его, это правда. Но защитить от всего не сможешь.

— Я и не пытаюсь, — шепотом отзывается Лада. На нее разом накатывает все: и беготня длинного дня, и боль от падения, и ужас, который она испытала, когда тьма касалась ее, и приятная радость от ссор с Родионом, и тревога от появления новой пропавшей.

Она не пытается его защитить.

А потом Лада жмурится, пытаясь не заплакать.