Глава 4. Кто охранял царя
— Убили царя-батюшку! — с этими словами матушка вбегает на порог дома, спотыкается о порожек и почти картинно — с изяществом, достойным балетной танцовщицы — падает на руки служанок. Лада только закусывает губу и отворачивается к окну. Там уже начинается мельтешение — город скидывает с себя утреннюю оторопь и начинает кричать, шуметь, бегать. Она давно это представляла — что услышит, что увидит, когда все узнают, что Сашка Второй наконец-то помер.
Сашка — потому что не заслужил быть Александром, просто помер — потому что надоел уже месить ногами землю. Лада не питала никаких особых надежд на то, что с его смертью что-то сильно изменится — потому и не так активно занималась подготовкой покушения, но внутри ее давно что-то взволнованно, предвкушающе возилось. И теперь вот, выползает из горла, шкрябая по горлу смехом.
— Чего ты не плачешь? — бросается на нее матушка. У него правда покрасневшие глаза — неужели так сильно переживает?
Матушка никогда не было особой сторонницей того, что творил император: ругалась на отмену крепостного права, на то, что дворяне теперь совсем бедными будут, что вся эта история с выплатами — яйца выеденного не стоит, потом — на то, что суд присяжных ввел, а тот всяких преступников начал оправдывать, потом — что университетам вольность дал, а там ведь самые отпетые разбойники собираются. И все было не так, и все было не эдак.
Так чего теперь-то переживать? Разве не хорошо, что такого царя больше нет?
— А чего плакать? — мягко улыбается Лада. — Нового царя найдут, значит.
Потом она скажет то же самое на похоронах Сталина, но это будет совсем другая история.
— Ни стыда, не совести! — всплескивает руками матушка, и Лада с ней, в целом согласна.
— А вы откуда пришли, маменька? — спрашивает она и, кажется, пугает эту женщину льдом в словах — немного неожиданным, суровым, злым. Лада тоже умеет обижать.
И делать больно.
Матушка сразу теряется. Лада знает — бегала втихую от отца к Воронцовым, старой подружке Екатерине, сплетнице, балагурке и шутнице, общение с которой тот не одобрял, от того и приходилось делать это втайне, по утрам, когда не спят только разносчики газет и революционеры.
— А ты чего не спишь? — идет в наступление матушка.
— Настастья Николаевна, вам бы... — начинает служанка — новенькая, еще совсем пугливая Дашенька, но матушка бросает на нее недовольный, колкий взгляд, и Дашенька замолкает. Злые взгляды — приданое женщин в семье Горюновых: черные глаза, его мрачная тяжесть, холод на дне — будто тебя пронзили копьем, и из тебя на сырую землю льется черная кровь. Лада его знает, потому что у нее самой такой же.
— Уйдите все, — просит матушка. Выходит с едва слышимым отчаянием в голосе. Служанки его, конечно, не услышат, для них слова Настасьи Николаевны — закон, зато вот Лада слышит прекрасно. И отчаяние, и усталость, и страх о том, что будет дальше.
Сашка — не первый убитый царь, но первый из тех, кого убили так жадно и зло.
— Тебе бы отдохнуть, — мягко просит Лада. Все же она не хочет ссориться с матушкой — зачем ей это?
Они все в одной лодке, которая качается в шторм и грозит вот-вот перевернуться с оглушительным плеском.
— Его ведь правда убили, понимаешь, Ладонька? — матушка садится на подоконник рядом с ней. И не скажешь, что минуту назад она кричала на весь дом и делала вид, что падает в обморок — перед Ладой сидит строгая, собранная женщина. И смотрит их внимательным колким взглядом — только Ладу таким не пронять.
Она давно выучила все эти материны трюки — и строгость, и крики ее, и слезы на публику, и острый стержень, который та без колебания воткнет в любого, кто поверит в ее слабость.
— Понимаю, — кивает Лада.
— Ты не боишься?
— А чего мне бояться, — качает головой Лада, а потом ухмыляется уголком рта, закусывает губу, но смех все равно рвется наружу. — Мне же главное — замуж выйти, а остальное.. Что до остального? Разберусь. Хотя, получается, уже муж разберется.
Матушка хмурится.
— Снова паясничаешь, — решает она в итоге. — Да и кто тебя возьмет-то такой взрослой?
Лада закрывает глаза и прислоняется лбом к стеклу — разговоры о том, что с каждым годом она становится ближе к одинокой жизни, надоели ей еще лет шесть назад.
— Хочешь, я возьму? — раздается голос за левым плечом.
Лада внимательно смотрит на мать — та ничего не слышала. Сидит так же спокойно рядом, смотрит на нее внимательно и цепко, спина — идеально прямая, губы поджаты, волосы чуть растрепались, но не делают ее ни на каплю рассеяннее и слабее.
По затылку бегут мурашки. Щекотно, взволнованно. По горлу прокатывается холодный ком тревоги, встает где-то в шее, так, что хочется закашляться, закричать, пошуметь, так, чтобы странное наваждение исчезло.
— Значит, сама по себе буду, — упрямо отвечает она, а мать только качает головой.
— Ты ее расстраиваешь, — объясняет голос, и у Лады по щеке начинает бежать слеза. Ей не страшно, что она слышит того, чего нет — она столько лет слышала о том, что положение крестьян улучшится, а то так лучше и не стало, но как же неприятно пугающе понимать, что она не может ничего сделать, не может понять, кто с ней говорит. Будто кто-то намеренно ее дразнит, а она ничего не может сделать.
Не может ударить, не может поругаться. Не может даже показать, что злится, потому что рядом сидит мать.
— Ты ведь знала, что его убьют сегодня? — вдруг спрашивает мать. Лада поджимает губы. — Я думаю, что знала.
— И что ты сделаешь?
— Ничего, — она пожимает плечами. — Ты всегда была... такой. Если хочешь дальше бороться за какое-то несуществующее счастье — то борись, хорошо.
— И ты ничего больше не скажешь?
Мать качает головой, а потом невесело хмыкает.
— Ты ведь знала и то, что это никак не поможет. Думаю, другие верили, что это заставит кого-то одуматься, что так они спасут кого-то, но ты... Я вижу по твоим глазам, что ты никогда в это не верила. Не знаю, за что ты борешься, но и знать не хочу.
— Она переживает за тебя, — объясняет голос.
— Мама... — начинает Лада. Сжимает руками край юбки, гладит большим пальцем кружево.
— И не объясняй мне, я все равно не пойму.
— Просто...
— Ты не права. Потому что одним убийством не спасешь жизни других, — когда мать поднимает на Ладу взгляд, та видит в ее глазах слезы: они не проливаются, стоят как два глубоких озера, окрашивая темно-серые зрачки в голубоватый. — Но я хочу, чтобы ты сама это поняла.
Когда Лада снова открывает рот, чтобы что-то сказать, мать закрывает ей его рукой и качает головой.
— Глупости какие, — смеется голос.
Хочется вскочить и начать озираться — вдруг увидит его? Вдруг найдет, на ком можно сорвать злость?
Да кто его вообще просил высказывать мнение? Кто просил лезть в разговор с мамой?
— Мам, — тихо шепчет Лада.
— Не говори ничего. Нужно будет узнать, когда проведут похороны, — заканчивает Настасья Николаевна. — Обязательно сходи туда со мной.
Слезы все же проливаются и ползут одинокими полосками по щекам.
***
Самым сложным оказывается найти в Змеиногорске гостиницу. Алтая безуспешно крутит карту минут десять, обходит все улицы недалеко от вокзала, даже пытается познакомиться с пьяницей, спящим на скамейке на перроне, но это помогает не сильно — тот тоже оказывается не в курсе, куда ей нужно идти. Работница вокзала окидывает ее презрительным взглядом, хмыкает, благо, что не предлагает свалить туда, откуда приехала.
— Я к подруге на свадьбу, — мягко улыбается Алтая, понимая, что ей вслед вот-вот пошлют проклятие. Ничего, она привычная, но собирать по улицам чужое колдовство не хочется.
— Поищи на улице Спартака, — буркает женщина, и Алтая покорно кивает. Спартак так Спартак.
На ней гостиницы не обнаруживается, зато вот на соседней, улице Разина, Алтая обнаруживает маленькую гостиницу с мягким, нежным названием «Ручеек». Топчется пару минут, а потом решительно заходит внутрь под скрипт двери и звон колокольчика над головой.
В фойе никого не обнаруживается — но оно и понятно, кто будет постоянно ждать гостей в городе на восемь тысяч человек?
— Извините, — зовет Алтая, потом нагло перегибается через стойку, крутит головой по сторонам, заглядывает на второй этаж.
Гостиница не кажется пустой — наоборот, будто бы в ней живет множество звуков, половицы скрипят, двери шаркают по полу, в щелях гудит сквозняк, по стенам бегают солнечные зайчики, будто бы дом дышит, сам живет, даже если хозяйки нет на месте.
Это кажется даже уютным — вот так вот стоять, слушать дом, рассматривать узоры на шторах.
И тут из какой-то комнатки на первом этаже выныривает девушка.
— Ой, здравствуйте! — неловко улыбается она. — Простите, пожалуйста, я забегалась и не заметила, как вы вошли.
— Ничего, — качает головой Алтая. — Можно снять у вас номер? На... — а сколько она тут проведет? — Давайте пока на неделю.
— Хорошо! — кивает девушка. — А как вас зовут? — она вдруг взволнованно закусывает губу. — А я и представиться забыла, меня Полиной зовут.
— Воронцова Алтая Генриховна.
— Какое имя красивое, — мечтательно произносит Полина. Она не кажется совсем молодой — может быть, лет тридцать с небольшим, тонкая, невысокая, сама похожая на солнечный лучик. — Вам, наверное, все это говорят.
Обычно такое говорят Кию, а она меркет на его фоне, но Полине об этом знать совершенно не обязательно, пусть порадуется — наверное, ей вообще все равно, какое там у Алтаи красивое имя, и она просто переживает, что задержалась.
— Да, иногда говорят, — вежливо улыбается Алтая, и кажется, Полина проницательно считывает, что она не настроена болтать.
— Я вам тогда все посчитаю сейчас, — кивает она, ныряет за стойку и начинает чем-то за ней греметь. И ведь не меркнет ни на секунду — улыбка не пропадает, глаза не перестают сверкать.
Хозяин настоящий гений, если решил взять такую девушку на работу.
— А вы здесь единственная работница? — решает спросить Алтая. — Я больше никого и не увидела.
— Я хозяйка, — улыбается Полина еще шире. Алтая все смотрит на нее — на пышные каштановые волны волос, на сверкающие в солнечном свете золотым глаза, на искусанные губы, на морщинки на лбу, — и понимает. Ну конечно, вот оно что.
— А я думала, почему вы ровно в двенадцать вышли, — мягко говорит она, но только глухой не услышал бы в ее голосе сталь. Она не угрожает, нет. Скорее, обозначает границы.
Нежная, теплая улыбка полудницы сменяется хищным, насмешливым оскалом. А менее прекрасной она не становится — так легко понять, почему люди умирали на полях под солнцем, такая поцелует, и забудешь дорогу домой.
— Не боишься?
— Нет, — качает головой Алтая. — Но было бы некрасиво делать вид, что я не знаю, кто вы такая.
— Всем нам сейчас как-то жить надо, — пожимает плечами Полина.
— А если гости приходят ночью или утром?
— Я там, где солнце, — смеется Полина, в смехе ее чудится скрип ножа о нож, серпа о серп, впрочем, может это она просто ключи от комнаты достает. — А ночью у нас поезда не ходят. А вы к нам зачем?
Теперь можно и не придумывать — Полина поймет.
— Ищу одного человека.
— Человека ли? — Полина насмешливо щурится.
— Мертвого, — соглашается Алтая, и на этот раз Полина фыркает.
— Этой мерзости у нас в городе полно, сначала царские ссыльные, потом не царские, много кто умер. Долго тебе искать придется, дорогая.
Вот уже и дорогой стала. Впрочем, Алтая не боится ее — знает, что Полина ничего ей не сделает. Во-первых, с трупом приезжей женщины даже полуднице что-то придется сделать, а во-вторых, не зря же она уже почти восемь лет разбирается с делами разной нечисти. Конечно, не ведьма, но тоже кое-что умеет.
Полина не может не чувствовать ее силу — женскую, уверенную, ту, что Лада называла ручьем, сметающим все в пути.
Потому и не сделает ничего.
— А где вообще поискать можно?
— В архиве, — Полина пожимает плечами. — Не знаю, не рассыпалось ли там все в пыль, но попробовать можно. А что случилось-то?
Это не секрет — Алтая вообще не любит утаивать что-то от волшебных существ, в этом нет никакого смысла. Сами все узнают, выспросят у ветра, комка трав на пороге, заговорят углы в доме, чтобы слушали повнимательнее, вырастят уши у стульев. Проще сказать прямо и честно — такое нечисть уважала, хотя сама честной никогда не была.
Может, и помогут даже. Алтая знает, как у них обычно заведено: никто таких же, как она сама, поддерживать просто так не будет. Кто расположение завоюет — той и помогут. И, надо надеяться, Алтая Полине нравится больше, чем незнакомый мертвец.
— Мою подругу увез жениться мертвый мужчина. Я проверила по нашим архивам — его расстреляли еще лет шестьдесят назад, — объясняет Алтая.
— Что, прямо взял и увез? — интересуется Полина и вдруг легко, приподнявшись на руках, залезает на стойку. Алтая рассматривает ее широкие брюки с охранными узорами по краю, босые ноги, покрытые сажей, будто обгоревшие, тонкие лодыжки со звенящими браслетами, а потом вдруг смущенно поднимает глаза обратно на Полинино лицо.
— Да, прямо за пару дней — только познакомились, как она засобиралась, сказала, что нужно скорее ехать сюда и жениться.
По горлу прокатывается тугой комок тревоги, когда Алтая вспоминает поспешные Светины сборы — не уберегла, не попросила подождать, отпустила.
И теперь вот, разбирается с последствиями.
Полина задумчиво качает ногой.
— Сильный у тебя, конечно, мертвец, раз полстраны смог проехать, чтобы жену найти.
— А у вас что, кандидаток не нашлось? — хмуро спрашивает Алтая.
— О! — глаза у Полины зажигаются хитрым огнем, — у нас хранительница горы очень сильная, у нас тут водится, конечно, всякое, но она шалить не дает.
Интересно, поэтому полудница решила стать хозяйкой гостиницы? Доказывает хранительнице, что законопослушная гражданка, которой можно доверять?
— А с ней можно поговорить?
— Да можно, — пожимает плечами Полина. — А в Москве нет никого, разве?
Может и есть, да только Алтая никого подобного не видела, потому и приходилось хранить самой.
— Отведешь?
— Отведу, — кивает Полина. — Только завтра, а ты пока сходи в свой архив, поройся в бумажках, она не любит незапланированных встреч.
— А где она живет?
— На горе, конечно, — смеется Полина. — Кара всегда живет на горе, ей не нравятся человеческие города, хотя она любит их охранять. Держи ключи, кстати.
А потом она спрыгивает со стойки, легко мазнув Алтаю волосами по лицу, и рассеивается куда-то легким дымом.
Алтая сама поднимается на второй этаж, гладит ручку двери, прижимается легко лбом к косяку. Она не знает, нравятся ли Полине такие ритуалы, но сама хочет поздороваться с домом — он оказывается под стать хозяйке: шумный, чуть настороженный, чуть опасный, внимательный.
С таким не хочется ссориться.
Едва зайдя в комнату, Алтая падает на кровать и со вздохом закрывает глаза. Оказывается, это так тяжело — осознавать, что она не может контролировать все. Кий вечно называл ее генералкой и командиршей, потому что ей правда нравилось следить за всеми, все отслеживать, все держать в поле зрения. А сейчас она чувствовала себя ослепшей — ни Светы, ни Кия, ни Лады, ни остальных.
Сейчас они сами по себе, она — отдельно. И что она теперь может сделать, зная, что Света вот-вот умрет, что Кия она своими руками отправила на смерть?
Правильно эта Кара думает, что от людей одни проблемы — за ними легко приглядывать, но так сложно по-настоящему вникать в чужие проблемы.
После трех гудков трубку в отделении берет Родион.
— Ну как вы там? — спрашивает Алтая, залезая обратно с ногами на кровать.
— У нас с Ладой все хорошо, Аленка занимается своими делами, — ну конечно, даже Родион с его полным отсутствием чувства сострадания не хочет говорить о Кие.
— А... — начинает она.
— Кий не возвращался.
Алтая закрывает глаза и жмурится до звездочек.
— Как думаешь, я зря его туда отправила? — просить у Родиона совет — как своими руками раскапывать угли костра. Неприятно, больно, все равно лучше не станет, только в саже измажешься.
— Ну, а смысл сейчас переживать о таком? — философски решает Родион. — Он же уже там, поехать к нему некому, да и не думаю я, что мы бы его там нашли, если бы захотели, леса они такие... ну, ты знаешь. Кровожданые.
— Знаю.
— А еще ему давно пора разобраться со своими проблемами, вот и разбирается пусть.
Это ведь она притащила его в отделение. И она несет за него ответственность. за них всех: за Ладу, которую нашла в какой-то деревне далеко в горах Урала, за Аленку, которую выгнали из университета за скандал с преподавателем, за Родиона, которого уволили с производства за перелом ноги. Нашла, привела в отделение, попросила остаться.
А теперь они там, в Москве, а она тут, занимается делом, которое ей даже никто не поручал.
— Может, и не нужно этого, — шепчет Алтая. Родион на другом конце провода хмыкает.
— А ну прекращай это, ты сама дала нам задачи — ну сама и примешь, когда вернешься, а потом выпишешь премию, и я свалю куда-нибудь на море от вас подальше.
Алтая смеется.
— Хорошо, выбирай, куда хочешь поехать.
Она вспоминает последний новый год, который они провели в Ленинграде: их повезла туда Лада, а Родион все три дня, что они там были, ворчал на гололед и лужи. Лада держала его под руку, а он пихал ее локтем в бок, но не отходил далеко. Аленка потащила их всех на каток, и Алтая учила Кия нормально кататься на коньках, а Света сидела рядышком на скамейке и смеялась. Тогда было спокойно и хорошо.
И, кажется, так больше не будет.
— Обязательно, — соглашается Родион.
Когда он вешает трубку, Алтая всхлипывает в голос.
***
Утром Кий говорит Марине, что собирается уходить.
— А ты дураком умер или всегда таким был? — ехидно интересуется Марина, усаживаясь на перила лестницы, как птичка на насест. Юбка задирается и обнажает ее загорелые ноги, царапины от кустов на щиколотках, ссадину на коленке.
— Я не дурак, — обиженно замечает Кий.
— Поперся в лес с Демкой, конечно дурак.
— Он пообещал помочь.
Марина так выразительно округляет глаза, что Кий понимает — аргумент слабый.
— Ну, я же уже здесь, что еще хуже случиться может?
— Да может, — Марина пожимает плечами. — Просто ты городской мальчишка, и хоть и таскаешься за этой своей девчонкой, а не понимаешь до конца.
— А Алтая понимает?
Марина хмыкает.
— Побольше некоторых. Что, тебе Демочка наш понравился, что ли? — и улыбается — весело и хищно.
Кий теряется от такого наглого, в лоб, вопроса.
— Нет.
— А покраснел, — смеется Марина, и в ее глазах сверкает что-то злое и хитрое.
— Прекрати, пожалуйста, — качает головой Кий. — Я же это не от большого желания делаю, я пообещал помочь — и я помогаю.
— Ты это делаешь, потому что в глубине души знаешь, что уже умер, — Марина спрыгивает с перил, кладет руку ему на сердце, тянется ближе — и ее дыхание, такое пугающе-горячее, опаляет Кию щеку. — И сердечко у тебя не бьется. И полюбить никого уже не сможет.
А вот это звучит неприятно — то самое сердце, которое биться не должно, тревожно сжимается, и Кий все же отстраняется от Марины.
— А ты такая же?
— Я? — удивляется она. — Конечно нет. Я другая.
— Объясни.
— Не буду, — хмыкает Марина. — Сам поймешь, когда сможешь.
Еще несколько минут они молчат — Марина нетерпеливо стучит ногой по перилам, Кий неловко кусает губу.
— Может, ты мне совет можешь дать? — спрашивает в итоге он.
— А о чем ты хочешь услышать совет?
— Ну, как у вас тут все... заведено, чтобы я смог найти девочку. И вернуться, — последние слова Кий говорит неуверенно, заранее боясь, что Марина откажется помогать, посмеется снова, напомнит, что он, так-то, уже мертв. Но та неожиданно даже не ухмыляется.
— У нас тут все просто заведено, — говорит она. — Умер — ушел в болото, мясом червей накормил, косточки свои по дорогам рассыпал. Живой — вернуться сможешь, коли хозяин тебя отпустит, да только не любит он свое отдавать.
— А я...
— А что ты? Собрался свою девчонку спасать — ну так иди и спасай, а там посмотрим, захочет ли лес отдавать свое. За тобой вон, пришли, — Марина кивает головой и смотрит куда-то ему за спину. Кий оборачивается и видит на краешке поляны Демьяна — совсем как ночью, стоит спокойно, руки в карманах, ветер едва колышет кудри волос.
— Он сможет меня защитить? Я просто...
— Демка-то? Ты сам себя защитить должен, иначе никак, — она кладет руку ему на спину и аккуратно подталкивает вперед. Ее ладонь ледяная, ногти больно впиваются в кожу, и Кий все же делает шаг вперед. — Возвращайся, как найдешь то, что искал.
— И тогда вы поможете мне? — отчаянно уточняет Кий.
— Может помогу, может и нет, глупо с нечистой силой договариваться, — смеется Марина, и ее смех — громкий, издевательский, острый, — толкает Кия в спину, так, что он покачивается и чуть не летит носом со всех оставшихся ступенек.
Демьян, наблюдающий за всем этим, весело хмыкает. Его глаза сверкают — то ли от радости, то ли от солнца, пробивающегося сквозь листву, а Кий только недовольно хмурится.
— Не смешно.
— Марина так со всеми, не обижайся на нее.
— Тебя тоже спускали с лестницы?
— Нет, но я был к этому близок.
— Это обязательно нужно исправить, — кровожадно откликается Кий.
Он перелезает через какие-то упавшие ветки, осматривается. Демьян встает рядом с ним. Проблема все та же — со вчерашнего дня Кий так и не придумал, что ему делать дальше.
— А этот ваш... леший, с ним можно как-то поговорить?
Демьян весело цокает языком.
— Разумеется.
— Правда?
— Принеси в жертву трех девушек, пообещай служить ему следующие лет двести, приди на опушку в центре леса в полнолуние, и, возможно, он согласится тебя выслушать.
Кий обиженно кривит губы.
— Не смейся.
Демьян миролюбиво щелкает его по лбу.
— Он и так все прекрасно слышит, ты же в его владениях, тут все ему подчиняются — и птицы, и деревья.
— Но ты же нет.
— Потому я ему и не нравлюсь, — Демьян пожимает плечами. — Ты, кстати, тоже, потому что не захотел покориться сразу.
— Сразу — это как?
— Любой человек, заблудившийся в этом лесу, не станет особо сопротивляться, — объясняет Демьян. — Только сойдешь с тропки — и все, захватила тебя чужая воля, помучает минутку, две, а дальше человек обычно сам сдается, ложится под деревце и себя отдает ему в службу.
— Как... работник?
Демьян смеется.
— Вот оно, испорченное коммунизмом поколение! Не обязательно, может, он тебя просто как удобрение использует. Чтобы деревья лучше росли.
Кий обиженно пихает его в бок.
— Между прочим, это тоже похоже на коммунизм, все общее: и кровь, и кости, и вообще, товарищ Ленин...
— Мне он не товарищ, — глухо отзывает Демьян, и выходит это так пугающе, что Кий мгновенно теряет все желание шутить. — А ты вот, уже второй день тут шатаешься, даже мертвый уже, а ему себя отдать до сих пор не хочешь. Неприятно.
Кий внимательно смотрит на Демьяна — тот чуть щурится, плечи напряжены, волосы падают на лоб и закрывают половину лица. Он похож на хищную птицу, которой обрубили крылья, и теперь та не может взлететь — только делает шаг, и под его ногой хрустко ломается веточка.
— А как ты...
— Никак, — отзывается Демьян. — Пойдем, — берет Кия за руку, ладони у него такие же холодные, как и у Марины, и тянет вперед. — Покажу тебе кое-кого.
Идут они больше часа — по каким-то полянкам, оврагам, болотистой топи. Кию больше всего не нравятся овраги — крутые, такие, у которых в Москве бы сто табличек повесили, что ходить рядом нельзя. По ним нужно сначала взбираться вверх, потом катиться вниз, одежда быстро пачкается, руки царапаются, и из ранок начинает течь кровь.
А вот Демьян почти не устает — легко идет вперед, встает на самые удобные кочки, цепляется за самые удобные ветки, будто знает, чувствует, куда нужно дальше. Может, зря он прибедняется перед лешим — Демьян тоже неплохой дух. Или колдун? Как это будет правильно называться?
Называть его водяным не хочется — сразу вспоминается мультик о летучем корабле и водяном, живущем с пиявками и лягушками, но Демьян-то не такой. Хотя в голове Кий все же представляет его в синей полосатой кофточке и сплюснутой шляпе, смешно становится так, что он чуть не скатывается с оврага обратно вниз.
Демьян только удивленно приподнимает брови, но хватает крепче за руку и тянет за собой.
— Что такого смешного? — интересуется он склочно.
— Да нет, ничего, — качает головой Кий и закусывает губу, пытаясь сдержать новую волну смеха.
А потом он слышит треск в кусту справа и замирает.
— Что это?
— Где? — удивляется Демьян.
— Да вот же, — Кий кивает в сторону куста.
— Можжевельник.
— Да я не об этом! — отмахивается Кий, а потом, решив, что с Демьяном каши все равно не сваришь, сам бежит в сторону треска. И только потом понимает, что идея была глупой — да только вот Алтая за столько лет все же натаскала его бежать на звуки драки, а не от нее. «Так мы же разбираемся с мертвяками, а не живыми людьми!» — вечно возмущался Кий, на что Алтая отвечала, что они все равно милицейские, а значит, должны следить за порядком.
И вот теперь он дожил до того, что следит за этим самым порядком в лесу.
Шорох, кажется, почувствовав его приближение, начинает удаляться, и Кию ничего не остается, кроме как побежать за ним: через крапиву, поваленное дерево и сломавшуюся ветку ели. Та, кажется, больно хлещет его по лицу, но он наконец-то догоняет шорох и падает прямо на него, едва успев задержать дыхание.
Кий больно оно что-то ударяется подбородком, потом падает на землю и ударяется еще раз уже лбом, а потом слышит детский плач.
— Дяденька-а-а-а, — тянет ребенок, сидящий на земле. Мальчик, так что искал Кий не его, да и маленький совсем.
— Ты что тут делаешь? — ошарашенно спрашивает Кий.
— Вы чего-о-о-о, — сменяет тон ребенок.
— Чего я?
На этот раз ребенок просто заливается слезами, а Кий неловко садится рядом, отряхивает руки, а потом осторожно тянет ребенка на себя, сажает на колени, обнимает.
— Потеряло-о-о-сь, — плачет мальчик, утыкается личиком Кию в плечо, пачкая рубашку в земле и соплях.
— Что потерялось?
Мальчику лет семь — совсем крошечный, с синеватой кожей, через которую просвечивают веточки, холодный. Интересно, как он умер? Что случилось?
Неужели его потеряли в лесу?
— Косто-о-очки, — ревет мальчик и размазывает ручками грязь по лицу.
— Твои? — осторожно уточняет Кий, и мальчик кивает. — Тебе помочь их найти? — кивает еще раз. — А где они?
— Не зна-а-а-а-ю.
Мальчик на руках Кия начинает возиться, случайно пинает его в коленку и сползает на землю.
— Поищем вместе? — осторожно предлагает Кий, но мальчик, уже не обращая на него никакого внимания, убегает — только шорох раздается в кустах.
А Кий остается сидеть: оглушенный гонкой, падением, этими слезами, громкими, пугающими, такими отчаянными, что у него самого внутри все начинает болеть.
В таком состоянии Кия находит Демьян — выбегает на полянку, хотя, скорее, проплешину в лесу: взволнованный, растрепанный, оглядывается, замечает Кия и садится рядом с ним — падает на колени, осторожно касается лица.
— И зачем ты убежал? — хмурится. Кажется, правда волновался.
— Там мальчик был, — объясняет Кий, только сейчас начиная чувствовать боль в лодыжке. Кажется, ударился он сильнее, чем думал. И голова кружится. Кий поднимает руки, прикрывает ими лицо, отводит пряди волос от лица.
— Да много кто здесь есть! — всплескивает руками Демьян. — Не за всеми же носиться нужно.
— А тут много призраков? Откуда? — Кия вцепляется руками в штанины, пытаясь найти равновесие хоть так.
Демьян хмыкает.
— Да тут... Всякое было. Бои шли.
— В Первую войну?
— И в Первую, и во Вторую, и раньше, — Демьян осторожно касается сначала лица Кия — там, где он приложился головой о землю, потом — его рук и ноги. Боль немного утихает от холода, но сами ранки не затягиваются.
— А разве не должно само заживать? Я же... ну, как вы с Мариной говорите, не живой? — удивляется Кий, а Демьян закатывает глаза.
— А ты думал, почему все мертвые такие страшненькие? Потому что по лесам много носились.
— Правда?
— Нет. Просто ты веришь, что еще живой, вот и ведешь себя как живой.
Кий больно кусает себя за язык, морщится, но больше ничего не говорит. Какая вообще разница, что он там чувствует и думает? Он еще может вернуться — и совершенно в этом уверен, а все остальное не так важно.
Единственное, что он сейчас чувствует — это головокружение до тошноты.
— Можешь идти дальше? — спрашивает его Демьян.
— А на какой из войн погиб ты? — внезапно решает узнать Кий. И, вероятно, выиграть себе немного времени на отдых, а то будет совсем некрасиво, если в следующий овраг он скатится кубарем.
— Что?
— Ты же здесь не родился, так как ты сюда попал? — Кий переводит взгляд на Демьяна и удивленно распахивает глаза.
Тот смотрит куда-то в сторону, руками неловко перебирает веточки на земле, хмурится — будто совершенно не хочет отвечать. Не хотел, чтобы Кий вообще о таком думал.
Впервые Кий видит Демьяна настолько расстроенным — будто его за волосы схватили и бочку с водой обмакнули. Запоздало он понимает, что спрашивать человека о том, как тот погиб, не очень красиво. Наверное. Кто ж знает их мертвяцкий этикет.
— В двадцатом году. Меня как перебежчика расстреляли, — тихо отвечает Демьян.
— Как кого?
— Ну, я был за белых, а потом перешел на сторону красных, но мне все равно не доверяли, а потом случилась какая-то утечка данных, и все на меня сразу подумали, — Демьян пожимает плечами. Слишком спокойно.
Так, будто сейчас внутри него что-то хрупко ломается, и из осколков выбирается тот самый взволнованный мальчика, который еще вчера рассказывал ему свое настоящее имя, совершенно не зная о последствиях.
— А ты не думал уехать? Еще... не знаю, в семнадцатом?
— Не получилось.
— Мне жаль, — тихо говорит Кий.
— Сейчас уже не о чем жалеть.
— Но ты мог жить долго и хорошо.
— Я и сейчас живу долго и хорошо, — горько хмыкает Демьян. Ветер ласково треплет его волосы, он чуть криво улыбается, а в глазах мелькает что-то гордое и непреклонное. — Просто по-другому.
— Ты только недавно жаловался, что леший тебе покоя не дает.
— Ну, с этим жить можно.
Скорее, умирать, но Кий решает, что Демьян сам его этому лешему скормит, если он ему такое скажет.
Несколько минут они сидят в тишине: Кий прислушивается к ноющей боли в руках и в ноге, ветер лениво перебирает веточками деревьев, где-то вдали шумят птицы. Оказывается, это так хорошо — просто никуда не бежать, никуда не торопиться, просто... Нет, это очень плохая мысль, он хочет бежать и торопиться, он хочет жить и не хочет оставаться тут.
Демьян неловко хмыкает, а потом встает.
— А куда ты меня вел? — решает уточнить Кий. демьян сам тянет его за руки и помогает встать.
— К другому озеру, нам до него не очень далеко было, но ты решил убежать.
— Но ты же не можешь здесь заблудиться.
— Не могу, — кивает Демьян. — Просто нам идти дольше.
Кия отряхивает штанины, кофту, волосы — второй раз он такое не переживет.
— И зачем именно туда?
— Ну, ты же хочешь понять, как мы тут живем. С чего-то же нужно начинать.
— Я хочу поискать других призраков.
— Не все будут такими добрыми как Ма...
— Как кто? — настороженно уточняет Кий. Что еще за «Ма»?
— Как этот мальчик, — исправляется Демьян. — Кто-то может быть недоволен своей судьбой.
Ну конечно. Хорошо. Может, Демьян знает его, просто не хочет, чтобы Кий в это лез.
— Да он тоже вроде бы особо доволен не был.
— Он безобидный. Маленький еще, не умеет злиться, только плачет, и все. Но не все призраки такие.
Кий качает головой.
— А если я правда найду его кости? Что будет?
— Он тебя об этом попросил? — хмыкает Демьян. — И как ты это сделаешь? Лес-то большой.
— Но что будет?
— Если просто найдешь — ничего, но если захоронишь правильно, то он сможет упокоиться.
Кий внимательно смотрит на Демьяна — всего несколько секунд, но их едва ли хватает, чтобы набраться храбрости задать следующий вопрос.
— А если я смогу найти твои? И захоронить?
Демьян дергается — и Кий даже успевает это заметить. Едва ощутимо, но тревожно. Так, будто не он сейчас рассказывал, что для призрака это важно.
— Не получится.
— Или ты не хочешь? — Кий щурится. — Почему?
Демьян закусывает губу — и Кий смотрит, как у него по подбородку начинает течь струйка чего-то синеватого, похожего на болотистую воду.
— Не твое дело, — Демьян говорит это так резко, что Кий на секунду теряет возможность дышать. Его будто хватает за горло и сдавливают его: жестоко, резко, желая убить. Будто он тонет, и выбраться уже нельзя. Будто ребра ломаются и впиваются ему в легкие. И перед глазами встает черная удушливая пустота.
Только когда он падает на колени рядом с Демьяном, Кия немного отпускает. Демьян присаживается рядом: точно также, как пару минут назад, но больше не касается аккуратно его лица и не лечит ранки, только говорит тихо и зло:
— Никогда больше об этом не говори.