Глава 3. Ненависть, указывающая путь
— Хрень какая, — доверительно сообщает Родион, на что Лада только глубокомысленно кивает. Для Родиона к категории «хрени» относится все, с чем нельзя разобраться за пять минут — это Лада давно знает, потому и не удивляется.
Сейчас они стоят у провала на втором этаже заброшки и всматриваются в голодную злую дыру под ногами.
— По ощущениям, вниз лететь придется час, — соглашается Лада, внося в диалог конструктив.
— Предлагаю не проверять.
— Ну, проверить все равно придется, но тебя я туда скидывать не буду, не переживай, — утешает его Лада. Хотя очень хочется, конечно.
— Хорошо, — соглашается Родион с самым недовольным лицом на свете, садится на края провала и заглядывает чуть внимательнее. — Я бы сказал, что там минимум пара мертвецов тусуется, но они нашу девчонку точно не стали бы трогать.
В этом Лада согласна — дыра выглядит неприятно, но не то, чтобы сильно опасно. Немного мрачного колдовства, но такое по всем московским дорогам рассыпано, так что едва ли то, что ищут они, находится на дне.
— Нам Алтая потом головы откусит, если мы проверим не все, — хмыкает Лада, садится на корточки и начинает рисовать прямо на пыли руны: не слишком сильные, так, почти баловство, но на их яму должно хватить. А Родиона она заставит свою юбку отстирывать, должна же и от него быть польза.
— Если вернется.
Лада могла бы начать ругаться, но она только закусывает губу. Как бы Родион сильно ей не нравился, чутье у них одинаково сильное, и оно им говорит: ничем хорошим эта история не закончится.
— Вернется.
— Ты же тоже чувствуешь, что нет.
— В меня не встроен прогноз погоды, — недобро щурится Лада. — Я просто знаю, что будут проблемы, а у кого: у Алтаи или у тебя, если ты не заткнешься, пока сказать сложно.
Родион только цыкает, но правда замолкает, а потом уходит куда-то в другую часть здания. Так даже лучше. Колдовству Лады Родион не нравился — она сама до конца не понимала, почему, но предпочитала доверять тому, что чувствует, потому даже не пыталась как-то это изменить. Чем дальше Родион — тем сильнее ее магия, это нормально, это логично, может быть, ее магии тоже дураки не нравятся.
Хотя вот к Кию ее магия была равнодушна, а казалось бы — шипи на него сколько угодно, в нем-то проблем точно больше, чем в немотивированной агрессии Родиона на мир.
— А ты видела тут паутину? — спрашивает ее Родион из своего угла.
— Нет, — качает головой Лада, тыкает иголкой в палец и, поморщившись, все же решает не касаться тут ничего прямо раной, иначе встретится с источником своей магии раньше времени, поэтому просто капает на часть знаков — будто на анализы в поликлинике цедит.
— Не очень хорошо, — решает Родион. — Потому что ее тут и нет.
— Может, паукам тут паутину плести мешает чувство прекрасного, — возражает Лада.
— Ага, а тебе что мешает слушать разумные вещи? — Лада готовится закатывать глаза на очередное «бабья тупость», но так ничего и не слышит, поэтому ставит Родиону мысленную «пять» за поведение.
— Ты весь здравый смысл своей самоуверенностью загораживаешь, — откликается она и поднимается на ноги, отряхивает юбки, рассматривает, как ее кровь затекает во все углубления и трещинки. — Нет тут ничего.
— Это плохо или хорошо?
— Странно. В таких местах всякой гадости по горло, а тут стерильная чистота, — объясняет Лада. — Слушай, а этот твой... князь, короче, он сейчас в Москве?
— Олег.
— Ну говорю же, князь, — кивает Лада. — Так что?
— В Москве. И он не мой, — мгновенно щетинится все своими возможными колючками Родион.
— Поэтому ты такой злой? Тебе в ванной плескаться два часа не дают? — веселится Лада, за что получает самый недовольный взгляд на свете. Видимо, правда не дают.
Олег был кем-то вроде друга Родиона. «Кем-то вроде» — потому что Родион, по его словам, Олега терпеть не мог, мечтал уже выселить куда-нибудь и не видеть никогда в жизни, но существовала большая проблема — Олег оставался собственником квартиры, где жил сам Родион, и выселяться не планировал. Правда, похож он был больше на домового — постоянно где-то мотался, возникал пару раз в месяц, когда в квартире что-то ломалось, проверял, не развели ли в его квартире притон, и снова исчезал. Плату принимал в качестве сплетен про всякую хтонь, часто затаскивал Родиона на какие-то пьянки, с которых его Родион, не пивший никогда, его и уводил, обожал вместе с Ладой придумывать про Родиона шутки и смотреть мюзиклы. Проще говоря — был золотым, дурацким и очень хорошо разбирающимся во всяких заброшках.
Именно к нему Лада тащит мрачнеющего с каждой минутой Родиона.
— Он же нам помочь может! — напоминает она.
— И чем она нам поможет? На «слабо» сиганет в эту яму и проверит, сколько лететь до дна?
— А это мысль, — весело соглашается Лада и подмигивает Родиону, лицо которого становится еще более кислым.
— Напомни, еще есть возможность вернуть Кия и поехать шляться по лесам вместо него?
— Не-а, — качает головой Лада. — Теперь тебе страдать тут.
Несмотря на все очевидные минусы Родиона, ей нравилось с ним работать. Родион был, несмотря на то, что работал в их отделе столько же, сколько они все, очень... человеческим, приземленным, ворчащим на простые, бытовые темы, и это очень успокаивало пургу мыслей в голове Лады. Родион не нравился ее магии, но магия и не злилась, просто настороженно затихала, ворчала, не делала больно. Родион был слишком обычным, а потому магии было неинтересно его трогать.
С тем же Кием Лада не смогла бы и дня вместе провести — все бы внутри завихрилось от ощущения смерти рядом. Алтая утверждала, что Кий жив, просто чуть не умер, но Лада-то чувствовала, что умер, просто кто-то так сильно верит, что еще жив, вот он и держится.
А с Родионом все гораздо проще.
Олег находится прямо в квартире — то ли с похмелья, то ли еще пьяный, сонный, взъерошенный, светлые пыльные кудри торчат во все стороны, кровать разобрана — одна подушка в одной части комнаты, другая — в другой. Кажется, одна из подушек принадлежит Родиону, потому что он заметно мрачнеет.
— Земля вызывает Олега, — Лада склоняется над ним, берет за подбородок, тот дергается от холода ее ладоней, но держит она крепко, не позволяет отвернуться. Заглядывает глаза — как заныривает в набранную ванну с пеной, которую ручками взбаламутили дети: вязко, туго, мысли путаются — какая-то машина в гараже, водка, серьги с зелеными камешками, злющий Родион дома, падение с кровати утром. — Пора возвращаться.
Олег заваливается на спину и начинает кашлять, утыкается лбом в пол, вытирает пошедшую из носа кровь.
— Ты как-то жестко очень, — тихо говорит ей Родион.
— Терпеть не могу пьяниц, — жестко отрезает Лада. — Пусть башкой начнет думать.
Родион меланхолично пожимает плечами.
— В целом, правда, — кивает он, чуть щурится, смотря на Олега, но потом все же присаживается рядом и ловит его взгляд. — Ну как, лучше?
— Не лучше, — огрызается Олег. — Неужели по-нормальному нельзя было?
— Ведро воды на голову? — интересуется Лада. Родион, в чьей внутренней градации Олег более раздражающий, чем Лада, весело хмыкает.
— Очень смешно, — хмыкает Олег, но руку Родиона принимает, поднимается, приглаживает кудри. Он красивый, думает Лада, правда красивый, такой сказочной, нежной красотой, не зря же она постоянно забывает его имя, но помнит, что оно от князя — и волосы кудрявые, пусть и похожие сейчас скорее на драный кукольный парик, и скулы — острые, и глаза такие яркие, живые, зачем только пьет столько, были бы еще ярче. И ростом он вышел — Родион его на полголовы ниже, и каким бы жалким не был сонный Олег, он смотрится рядом с ним уверенно, статно, серьезно.
В таких мальчиков обычно влюбляются девчонки, а потом тянут одни на себе детей и дом.
— У вас есть чай? — интересуется Лада и первая идет на кухню.
— Вчера был, — растерянно отвечает Родион.
Олег тянется за ними, на ходу застегивая рубашку и расчесывая прямо рукой волосы.
— А сегодня его мыши съели?
— Ну этот вот мог, — кивает Родион в сторону Олега, за что получается недовольный взгляд.
У Лады есть одна мысль, но она не успевает как следует оформиться, потому что Олег врезается в дверной косяк и громко ойкает.
— А твоя эта... колдовская штука не лечит больную голову? — интересуется тот, покачиваясь в другую сторону от косяка и прислоняясь головой к стене, пока Родион гремит чашками.
— Лечит, — кивает Лада. — Но тебя лечить не буду, не заслужил сегодня.
— А если менять лечение на сплетню о Роде? — Родион, услышав сокращение от своего имени, грохает чайник на стол так, что чашки подпрыгивают. Лада на секунду задумывается, оценивая выгоды, но качает головой.
Может, боль в голове хоть ненадолго отобьет желание пить.
Теоретически, она знает, что все не просто так. Обычный человек не выжил бы с Родионом так долго, а от того, скорее всего, у Олега есть своя история о смерти, просто она перебивается его хаотичным, нарочито вульгарным разрушительным образом жизни, причем непонятно, от кого он так защищается — то ли он чувств Лады, обостренных, как разре только наточенного ножа, то ли от Родиона, который бесится, а отслеживать, что происходит с Олегом, забывает.
Практически — она считает, что существуют и другие способы разобраться со своей болью.
Так что пусть страдает.
— Не сегодня.
Олег недовольно кривится, но правила игры принимает.
— И что вам сегодня от меня надо?
— У нас девушку убили, — начинает Лада. — В заброшках.
— Ага, и тебе нужно, чтобы я поспрашивал, кто что видел? — понимает Олег. В этом его положительная сторона — когда он не пьяный, он соображает очень быстро. Лада кивает.
— Но осторожно.
— Разумеется.
Таким тоном, что Ладе точно становится понятно — Олег уже воодушевился и готов бежать опрашивать всех желающих и нежелающих прямо сейчас.
Начинают они с дома недалеко от самой заброшки — тот стоит почти на границе между улицей с почти ровными тротуарами, деревьями, растущими ровненько, по линеечке, и пустырем с одной ржавой железкой-турником.
— И что, нам прямо так и откроют? — недоверчиво уточняет Лада.
— Да могут и не открывать, — пожимает плечами Олег, а потом уверенно походкой направляется к бабушке, сидящей на скамейке у дома.
— Как думаешь, его пошлют? — шепотом интересуется Лада у Родиона.
— Его? Не пошлют, — уверенно отвечает тот, и по его лицу читается: сам бы послал куда подальше, только вот харизматичность у Олега врожденная. Или приобретенная — не то, чтобы Лада знала его с рождения. И была несказанно этому рада.
А Олег тем временем правда успевает разговорить старушку.
— И что же, часто тут люди проходят мимо? К заброшкам? — спрашивает он и садится рядом на скамейку. Почти на священное, думает Лада, но вслух решает не произносить.
— Да как же, проходят, — кивает бабушка. — Молодежь обычно, которую родители никак воспитать не могут, вот и шастают, куда не стоит, — она переводит взгляд на Ладу, недовольно щурится. — Вот тебя я тут уже раза три видела.
Лада неловко улыбается Олегу, который только глаза закатывает. Впрочем, есть за что — Лада правда не похожа на ту, кого «родители хорошо воспитали», и юбка длинная, черная, с вырезом до колена, и ботинки тяжелые, и куртка явно с мужского плеча, кожаная, до сих пор пахнущая табаком, гаражами и железом, браслеты на руках, совсем уж не вписывающиеся в образ, с крупными бусинами, а частично — ремешками. Волосы короткие, не женские, каре, но раньше еще короче были — на нее вечно все бабки заглядывались, а родители тыкали пальцем со словами: «Будешь плохо учиться — станешь вот как эта тетенька». Так что запомнили ее обычно сразу и надолго, а что-что, а тут они с Родионом уже все дороги исходили, было бы странно, если бы их никто не заметил.
— Я из милиции, — объясняет Лада. Разумеется, бабка ей не верит.
— Бросал бы ты ее, покуда не женаты, — это она говорит уже Родиону. Лада с трудом удерживается от смешка. Что ж, это тоже негласное право — Родиону с его длинными профессорскими пальто, аккуратно расчесанными волосами, в брюках и аккуратных туфлях вечно доставался приз симпатий всех родственников пострадавших. Олег с Ладой солидарно переглядываются и насмешливо округляют глаза — уже они-то знают, насколько реальность далека от этой фантазии.
Ну, точнее, безусловно, Родион и был аккуратным до педантичности, только вот сволочной характер ни за каким пальто не спрячешь.
— Мы и не вместе, — зло буркает Родион.
— Как это не вместе? — наигранно расстраивается Лада. — Ты же только вчера обещал на мне жениться! Представляете, какие мужчины ненадежные пошли, — жалуется она старушке, явно пребывающей под впечатлением от устроенной сцены. Олег цыкает на них обоих и прежде, чем старушка успевает начать возмущаться, напоминает:
— Так что с подростками? Никого странного не было?
— Помимо вас? — склочно интересуется старушка.
— Помимо нас, — соглашается Олег.
— Да нет, вроде, одни дети глупые и пьянчужки, — старушка мгновенно теряет интерес к разговору, понимая, что сплетен больше не будет.
— Спасибо вам большое, — откликается Олег, поднимается со скамейки и, уже подойдя к двери подъезда, уточняет: а какой код?
Поупрямившись и вдоволь насмотревшись на удостоверения Лады и Родиона, старушка все же соглашается впустить их в дом.
— Надо было спросить у нее, как давно там, за домом, пустырь, — ворчит Лада, поднимаясь по лестнице.
— Ну так и спрашивала бы, а не организовывала себе несуществующий брак! — возмущается Олег. — С вами двумя разговаривать невозможно, вы бы еще несуществующих детей детей делить начали.
— Как это — несуществующих? — удивляется Лада. — Ты-то вот, вполне себе существуешь.
Олег закатывает глаза.
— Это шутка устарела года два назад.
Лада весело щурится.
— Родь, а ты что думаешь?
— Что за «Родю» можно получить проклятием по лбу, — недовольно отзывается тот. — Оба хороши, что одна, что второй.
Но Лада же видит, как тот старается не улыбаться и прикусывает щеку изнутри. Смешной такой.
Первой от им открывает молодая женщина — лет двадцать, не больше, тоненькая, кажется, больная: бледная, уставшая, растрепанная. Лада моментально протискивается вперед Олега и улыбается ей.
— У нас буквально пара вопросов, можете помочь? — она улыбается ласково и тепло, так, как обычно улыбается только женщинам, а потом наступает Олегу на ногу, чтобы тот даже не вздумал открывать рот.
— Да, конечно, — растерянно отвечает девушка.
— Вы часто выходите из дома по делам?
— Да, конечно, я же в поликлинике работаю, — кивает та. — Только вот сейчас, от деток, наверное, подхватила, вот и сижу дома.
— А вы видели, может быть, как люди на заброшку за вашим домом ходят?
Девушка задумывается.
— Да туда все подростки лезут, к нам раз в неделю с переломами попадаются, — отвечает она мягко.
— А вот эту девушку не видели? — Лада достает фото Василисы. Оно не очень удачное — чуточку смазанное, да и сама девушка на нем выглядит сильно старше, но другие ее отец отдавать отказывался.
— Нет.
— Хорошо, — кивает Лада, хотя, конечно, ничего хорошего в этом нет. — А как вас зовут?
— Нина.
— Спасибо вам, Нина, — улыбается Лада. — Позвоните нам, если вспомните что-нибудь? Меня Лада зовут, давайте я вас номер нашего участка оставлю.
Пока Лада пишет на бумажке номер, Нина растерянно осматривает всю их компанию, качает от чего-то головой.
— Это же далеко, нет? В нашем участке вы точно не работаете, — замечает она.
— Нас попросили помочь, — отвечает Родион.
— Надеюсь, что поможете, — Нина улыбается. — Девушка выглядит очень милой, жаль будет, если с ней что-то случится.
Кажется, Нина думает, что Василиса просто из дома сбежала. Ну и хорошо, пусть так и думает.
— Вы бы к Матвею зашли, — нерешительно говорит Нина, когда Лада уже собирается уйти.
— А кто это?
— Он этажом выше живет, он спасателем работает, мне кажется... — Нина заминается, — может быть, он что-то видел, только у него характер сложный, поэтому не говорите, пожалуйста, что от меня.
«У меня тоже очень сложный характер, разберемся», — думает Лада и кивает.
— Хорошо, спасибо, обязательно заглянем к этому Матвею, — она хочет сказать «вашему», но от чего-то ей кажется, что такие слова сильно Нину расстроят.
— Он разве что к вечеру придет, пока что его дома нет, скорее всего, — напоследок говорит им Нина.
Когда за ней закрывается дверь, Лада встречается взглядом с Родионом.
— Сватался он к ней, — сурово говорит тот. — И, скорее всего, не оценил отказа.
И Лада полностью с ним согласна.
— Я хочу к Аленке сходить, узнать, как у нее дела, — отвечает она. — Поэтому подождите этого Матвея, ладно?
— Хорошо, — кивает Родион. — Пойдем еще к кому-то, пока ты тут?
— Ну можно попробовать, хотя я не думаю, что нам повезет еще раз, — Лада пожимает плечами. Чуйка на такие вещи у нее работает хорошо — до этого сердце тянуло куда-то в дом, звало, просило узнать, что случилось, а сейчас отпустило, будто ниточка оборвалась.
Родион, пусть и делает вид, что самый всезнающий, доверяет этому ее ощущению, пусть и предлагает все же пройтись еще по нескольким квартирам.
Конечно, им больше никто не открывает. Лада и не чувствует никого за дверями — только тишина, никакого человеческого тепла, никакого дыхания, даже животных тут нет, будто их боятся держать так близко к пустырю.
— Ну что? Как вам итоги? — спрашивает Олег, когда они выходят из дома.
Вокруг — такая же мертвенная тишина, как и в доме. Даже бабка куда-то пропадает, хотя вроде они не слышали, как кто-то поднималась по лестнице.
— Ну, могло быть и хуже, — пожимает плечами Лада. — Но этот дом мне не нравится.
— Понятно дело, — хмыкает Олег, спотыкается за какую-то железку и чуть не летит носом вниз, но Родион успевает его подхватить, а потом не выпускает руки, только недовольно тянет вперед, будто злится, что Олег с Ладой идут слишком медленно.
Только Лада, если ее так за руку схватить, и откусить ее может, а Олег ничего, позволяет.
— Так, значит, вы остаетесь тут и сторожите этого Матвея, — решает Лада. — А я еду к Аленке.
— А ты своими идеями поделиться не хочешь? — интересуется Родион.
— Так нет пока идей, — пожимает плечами Лада. — Дом этот странный, мне тут не нравится, странно, что люди до сих пор не съехали.
— Ну а куда их возьмут-то, — хмыкает Родион.
— Аварийный он ведь, — замечает Олег и осторожно, не выпуская руки Родиона, разворачивает его обратно в сторону дома и указывает на трещины у фундамента. — Сложится ведь, не ровен час.
И правда. От этих слов Ладе становится не по себе. Остается надеяться, что девушки Нины к этому моменту тут больше не будет.
— Надо будет поузнавать, как тут все по бумагам, — говорит в итоге Лада.
— Тебе сбежать отсюда хочется, — Родион не обвиняет, но звучит не очень приятно. И, откровенно говоря, честно.
Ей тут не нравится. Очень.
— Немного, — признается Лада и приобнимает себя за плечи. — Плохое это место.
— А ты разве, ну, — Олег запинается. — Не того этого? Сама не ведьма?
— Я ведьма, — легко соглашается Лада, решая не лезть в нюансы. — Но даже ведьмам мертвые места не нравятся.
— Да ладно уж, вали, — хмыкает Родион. — Расскажешь потом, как у Аленки дела.
— Расскажу, — кивает Лада, в последний раз окидывает дом внимательным взглядом, замечает тонкий силуэт Нины в окне и уходит.
Все же Родиону такие места правда по душе гораздо больше.
Аленка живет на другом конце Москвы — в высоком, новеньком доме, в каком когда-то жила и Лада. Ей нравится бывать в гостях у Аленки — всегда светло, чисто, мама у нее счастливая, добрая, любит послушать про их работу, и сестра младшая вечно вертится рядом, говорит, что хочет стать как Лада, когда вырастет.
Лучше бы не становилась, конечно, но все равно приятно.
Вот и сейчас Лада идет к ней со спокойным сердцем — кажется, Аленку всегда минует все плохое, а потом и переживать не из-за чего. Лада даже их семью почти не чувствует никогда — их смерть вечно обходит.
Открывает дверь сама Аленка — зареванная, усталая, и сердце у Лады падает.
— Что случилось? — тихо спрашивает она, пока сама Аленка плачет, уткнувшись ей в плечо.
— Над Стасей... — начинает Аленка. — Ее там... Ну...
Лада вздыхает и прижимает Аленку ближе, гладит по волосам, целует в макушку.
— Что случилось? — спрашивает она еще раз. Аленка сначала ее не слышит — продолжает плакать, обнимает крепко, и это чуточку щекотно, потому что Аленкины волосы лезут в лицо, а потом опускается на пол, и Лада садится вслед за ней. — Где Стася?
Сердце Аленки бьется быстро-быстро, и Лада чувствует его — хрупкое, тревожное, похожее на птичку, запертую в коробке, из которой не выбраться, от ей и остается только раниться в попытке разбить стенки и ронять осколками перья.
— С мамой, в больнице, — шепчет Аленка сорванным голосом. — Скоро вернуться должны.
— Ален, — Лада ловит ее лицо в свои ладони, всматривается внимательно: круги по уставшими, красными от слез глазами, искусанные губы, царапинка на носу, тревога, плотным туманом застилающая взгляд. — Все будет хорошо, дорогая моя, — она убирает от лица Аленки пряди растрепанных волос, прячет их за уши. — Кого мне нужно убить? — почти шутит, только неожиданно на эти слова глаза Алены загораются злым огнем, который почти моментально, как пожар в поле, сжирает весь страх.
— А ты правда сможешь?
— Кого? — повторяет Лада.
— Над Стасей... — снова начинает Аленка. — Насильничать пытались.
— Только пытались? — сурово уточняет Лада. — Или получилось?
Что одно, что другое — прокатывается по горлу жгучим комом, но знать надо точно.
— Стася не рассказыват ничего, — качает головой Аленка. — А врач ругается, говорит, что сама виновата и все одно — на нем жениться надо, чтобы детки без отца не оставались.
— Идиот, — зло, сквозь стиснутые губы, отвечает Лада.
Аленка снова начинает плакать и ложится Ладе на колени, обнимая себя за плечи.
— Я так за нее боюсь, я так сильно за нее боюсь, — шепчет Аленка. — Ей всего шестнадцать, как же вообще можно было!
Она утыкается носом Ладе в ноги, прячет лицо в складках юбки.
— Ненавижу их всех, я так сильно их ненавижу, понимаешь, мы же ее даже одну никогда не отпускали! Либо мама забирала, либо я, если поздно вечером, один раз она сама до магазина у дома решила сбегать — даже темно не было! Так, сумерки, — Аленка сжимает край ткани, мнет его в руках. — Надо было ее драться раньше начать учить.
— Ты знаешь, кто? — только и спрашивает Лада, гладя Аленку по волосам.
Та мотает головой.
— Он за ней ходил уже раньше, вот прямо пару дней назад побежал, когда она от подружки возвращалась, Стася начала убегать, упала, руку подвернула, мы с ней как раз в больницу ездили, ну, Алтая говорила, наверное. Но кто, не знаю, — Аленка задумывается. — Мне нужно его найти.
— И что ты сделаешь? Его же даже наказать не получится, — вздыхает Лада.
— Придумаю! Может быть, что-нибудь смогу, — Аленка снова поворачивает голову к ней. — Так что, наверное, вам самим с убийцей разбираться придется. Как там дела, кстати?
— Да никак, — Лада пожимает плечами. — Ничего интересного, ходим, опрашиваем людей.
— А на самой заброшке глухо?
— Там... — Лаа замолкает. — Что-то есть, но я не могу понять, что именно. Оно верткое, злое, не обычный будто бы дух.
— А этот... твой, — Аленка спотыкается на слове. — Ничего не говорит?
— У него что-то вроде отпуска, — хмыкает Лада.
— А ему не жирно?
— Да кто ж запретит.
— И правда, — вздыхает Аленка. — И что ты дальше делать будешь?
— Ну, там Родион и этот его Олег остались еще поспрашивать, нам обещали спасателя, который вроде как детей из этих заброшек вылавливает, может быть, и получится что.
— Ты же не надеешься только на этого спасателя?
Лада весело фыркает.
— Ну конечно нет. Я туда вернусь еще, духов много, а я такая одна, пусть попробует не явиться, — она говорит это уверенно и почти верит своим словам. Потому что это легко — верить в них рядом с Аленкой, такой сильной, смелой, теплой, уверенной в ней.
А в заброшке, на том пустыре, верить сложно.
Лада не любила окраины Москвы — слишком плохо в них всегда было. Кто-то умер, кого-то убили, кого-то расстреляли, кто-то пролил свою кровь да пошел дальше. И водилось там всякое — голодные до человеческой духи призраки, мертвяки, забывшие, что они мертвы, еще живые, но доживающие свой век, двоедушники, вампиры, какие-то мелкие пустые тени, которые удушливым пологом падали на голову. И дышать там было нечем — будто все человеческие слезы, все крики перемешались в тугой, горький туман, забивающийся в легкие и зовущий сделать шаг с крыши.
В такие места она обычно выгоняла Родиона. Ему было все равно — на слезы, туман, чужую кровь. К чужим страданиям он был равнодушен, делал нужную часть работы и уходил.
И соблазн подбивал поступить так и в этот раз. В конце концов, что может быть сложного? Пусть помотается там, поспрашивает местых, все равно ему ничего не будет, его Олег защищает, а там, глядишь, и выйдет что-то путное.
Только Лада чувствовала — в этот раз не выйдет. Ей самой нужно туда — почувствовать, увидеть, понять.
Родион относился к смерти как к чему-то, что можно игнорировать. Да, неприятно, да, грустно, да, всякая мерзость из сгустившейся человеческой боли убивает людей, но если перекрестить пару раз, святой водой полить, заклинания почитать — все пройдет. Как ранку перекисью залить. И это его берегло — и Олег немного, который черт знает почему Родиона с его марксистско-материалистическим подходом к магии терпел, хотя очевидно сам человеком не был, да и впрочем, Ладу это не волновало, хочет — пусть живет рядом, она даже не пыталась выяснить, кем Олег был. Догадывалась, но глубже не копала. Не ее это территория, вот и выяснять нечего.
А Лада знала, что колдовство не загнать в угол и не спрятать под банку, как пробежавшую по полу мышь. Колдовство — это сильная, жадная, прекрасная сила, которая может тебя уничтожить или даровать вечную жизнь. А потом заставить расплачиваться всеми дарованными тебе сотнями лет за маленькую милость волшебного народца. Потому и к расследованиям она подходила основательнее, боялась за результат больше, старалась не лезть, если другие могли разобраться сами. Полностью ее понимал разве что Кий, но и он был слишком маленьким, слишком юным, чтобы осознать, что на самом деле происходит вокруг него.
А Лада слишком хорошо помнила времена, когда тропы чертей и домовых еще не закатали в асфальт.
— О чем ты думаешь? — тихо спрашивает Аленка и приподнимается с ее колен.
— О том, что нужно туда вернуться завтра ближе к вечеру, попробовать поискать лучше, — про то, что пойдет туда она одна, Лада не говорит, но Аленка прекрасно понимает.
— Осторожнее там.
Это не совет опасаться тех же мужчин, что сделали больно Стасе — Аленка знает, что Лада опаснее любого из них, хотя даже ей Лада не может показать всего. Скорее, просьба вернуться. Желательно, без нового шматка тьмы в душе.
— Я всегда осторожна.
— Мама со Стасей скоро должны прийти, — вспоминает Аленка. — Ты останешься?
— Давай, — кивает Лада.
Около получаса они тратят на то, чтобы убраться комнате Аленки, развесить вещи Стаси в шкафу, разобрать холодильник, заварить чай.
Он в семье Аленки очень вкусный — ягодный. Лада подозревает, что его контрабандой привозит отец Аленки, дипломат, когда выезжает из страны, но никогда не спрашивает, чтобы не звучать жалко.
Она тоже хочет такой чай дома! И потолки высокие в квартире, где лепнина не разделена пополам размалеванный картонкой на две половины.
Только больше у нее такого не будет, а она, дура, до сих пор не привыкла.
— Как у Олега дела? — спрашивает Аленка, пока они ждут закипающий чайник.
— Снова загулял, — пожимает плечами Лада. — С утра пьяный был. Я, конечно, ему помогла протрезветь, но мне кажется, что ночью он снова смоется куда-нибудь.
— Это он из-за Роди так?
— Возможно, — частично, скорее всего, и правда из-за Роди, но едва ли дело только в нем. Ни одно существо, которое достаточно себя уважает, не будет уничтожать себя из-за какого-то человека.
Только это не ее дело — напоминает Лада сама себе.
Не ее.
Если у Родиона хватит мозгов заметить — то пусть и разбирается сам.
Аленка садится на табуретку, подтягивает под себя ноги. Обводит большими пальцами царапины на коленках — упала со второго этажа недели две назад, когда они гонялись за каким-то мелким вампиренышем: они поговорить просто хотели, а тот взял и стрекача дал. Аленка тогда жутко распереживалась, потому что вампиреныш совсем маленький был — лет тридцать, тревожный, хрупкий, и побежала за ним.
Они потом к нему еще несколько раз ходили, Аленка даже какую-то методичку ему написала, пособие для начинающих вампиров, попросила их знакомую, тоже вампирку, проследить за ним, чем вызвала волну шуток со стороны Родиона.
— А Кий как там? — тихо спрашивает Аленка. — Я же должна была ехать в этот лес, он его погубит.
«Уже погубил», — хочет сказать Лада, но не говорит. Это тоже не ее дело — если другие хотят вытягивать мертвого, то пусть пытаются. Может быть, у них и получится, и не ей усугублять положение вороньим карканьем.
— Все с ним нормально будет, — все же отвечает она. — Кий взрослый мальчик, сам разберется.
— А если он там умрет?
— А ты не кличь беду, — сурово отвечает Лада. — Поехал — значит, решил так. И не тебе за него выбирать. Лучше со своими проблемами разбирайся.
Аленка печально улыбается.
— Ну хорошо. Значит, буду разбираться.
— Поспрашивай, может, кто-то видел, — начинает Лада. — Можешь заговоры какие-нибудь поисковые попробовать. А найдет — прицепи проклятие какое-нибудь, чтобы у него всю жизнь не стоял.
Аленка слабо хихикает.
— Звучит замечательно.
— Конечно.
Минут через десять возвращаются Стася с мамой. Лада успевает поставить в угол блюдце с молоком и конфетами, задвигает его ногой поглубже и улыбается, когда слышит возню.
— Лада! — почти одновременно произносят они. Стася сильно похожа на маму — обе высокие, тоненькие, похожие на росчерк пера. Скорее светловолосые, чем рыжие, хотя на свету и кажется, что их волосы горят. Аленка кажется совсем чужой среди них — ниже, чуточку полнее, и волосы почти медные, хотя, наверное, все же кирпично-ржавые, — а потом они заходят на кухню, и эта чуждость теряется в гомоне.
— Здравствуйте, Антонина Алексеевна, — улыбается Лада, — и тебе привет, — она раскрывает руки, позволяя Стасе себя обнять.
— Аленка говорила, что ты придешь, — кивает Антонина Алексеевна. — Стасенька вся извелась, пока тебя ждала.
— Дела были, — ласково отвечает Лада, гладя Стасю по голове. На ней — черное платье, кажется, старое школьное, поверх вязаная кофточка, и выглядит это так изящно, так красиво, что сердце щемит.
Ей никогда не нравилась современная советская мода — ни уродливые юбки, ни брюки, ни галстуки-платки для школьниц, ни рубашки однотонные, сшитые будто из цельного куска ткани — как небо обкорнали да и слепили, как получилось. Но Стасе такие наряды удивительно шли — Антонина Алексеевна очень умело наряжала дочерей, и выглядели те как принцессы из старых сказок, Золушки, которые вот-вот сбросят старые одежды и поедут на бал в прекрасном платье. Аленка все же предпочитала брюки и пиджаки платьям, но ей это тоже удивительно шло — брюки подчеркивали ее талию, крепкое тело, пиджаки делали выше и серьезнее, и вся она казалась взрослее, сильнее, увереннее, поэтому Лада не возражала.
Все же и в новой моде было что-то хорошее, особенно то, как она показывала, какими сильными могут быть женщины, хотя, конечно, самим женщинам не нужны были никакие тряпки, чтобы это понимать.
— Как у вас там сейчас, завал? — интересуется Антонина Алексеевна.
— Да нет, — Лада пожимает плечами. — Дел немного, но сложные. Разбираемся потихоньку.
— Аленка сказала, что Алтая ваша уехала куда-то?
— Да, Свете нужна помощь, — кивает Лада.
— Невесте-то ее? — весело хмыкает Антонина Алексеевна. Она обожает шутить про то, что Алтая и Света — невесты, вот, мол, говорит, и живут вместе, и ходят как приклеенные, и бегают друг за другом, «как ни один пацан за девчонкой бегать не будет», и припоминает постоянную байку, которую часто всем рассказывает Аленка, как Света пришла забирать Алтаю с какого-то корпоратива, а та по пьяни нарвала ей на клумбе цветов и все пыталась подарить.
— У Светы свой жених появился, — глухо отвечает Лада. — Замуж она выходит.
Антонина Алексеевна охает.
— Мда, конечно, — она садится за стол. — И зачем он ей? Так же хорошо жили, и этот мальчишка ваш, Кий, и она, и Алтая...
Лада начинает разливать всем чай.
Чувствует — сплетнями об Алтае Антонина Алексеевна пытается прикрыть тему, о которой все равно придется заговорить, но пока слишком тревожно, слишком страшно.
— Ну вот, Алтая вернется и все расскажет, — улыбается она. А потом — немного отпускает сознание. То, как сорвавшиеся с цепи голодные псы, рвется вперед, накрывает всю комнату улушивым занавесом, и все становится отчетливее. И боль у сердца, и тревога, и непролитые слезы, и ярость — все общие, одни на троих, мать и две дочери, все одинаково злятся, боятся и переживают.
И Ладе придется вытащить эти чувства с дна, куда их старательно закапывает Антонина Алексеевна.
— Что вам в больнице сказали? — спрашивает она: прямо, чуть резко, впрочем, сейчас они все едины — все их мысли, эмоции, чувства, страх отделяется от сознания Антонины Алексеевны и тягучим черным облаком плывет к Ладе, она протягивает руку и наматывает его на веретено, — потому никто резкости не замечает.
— Что было насилие, — тихо говорит Антонина Алексеевна.
— А еще что? — повторяет вопрос Лада. От Стаси отделяется отвращение, от него пахнет чем-то кислым, оно удушливое и злое, Лада нанизывает и его на свое веретено. Отдавай сюда это чувство, девочка, оно тебе не нужно.
— Что меня теперь никто замуж не возьмет, — бросает Стася и обнимает себя за плечи.
— Вот идиот, — вырывается у Аленки. Ее всю окутывает облако ненависти, из него Лада забирает только тонкую ниточку — ненависть Аленке еще понадобится. Наматывает пряжу на пальцы, пропускает сквозь игольное ушко, прячет руки в карманы.
Стася бухает чашку на стол, так, что чай расплескивается по скатерти.
— Идиот, — соглашается Лада. — Но мы найдем того, кто это сделал, я обещаю.
— Да ему же все равно ничего не сделают, — всхлипывает Стася, — а этот, в больнице, еще такой — как можно не знать, было или не было? Раз не знаете, может, понравилось просто?
Крупные слезы текут по ее щекам, она начинает их вытирать и срывается на плач в голос.
Лада успевает быстрее Аленки — падает на колени перед ней, взмахивает руками, чтобы коснуться, но все же останавливает в паре сантиметров от предплечий Стаси, заглядывает ей в глаза.
— Плачь, если тебе это нужно, — говорит она быстро, четко, чуточку нараспев, как заклинание. — Плачь, кричи и ненавидь тех, кто это сделал, но только попробуй закрыться, замкнуться, решить, что это виновата ты. Ты не виновата, и ты заслуживаешь, чтобы в жизни у тебя все было хорошо. Сохрани эту злость и отдай ее тому, кто это сделал, потому что как раз он заслуживает того, чтобы ему было плохо. Так плохо, чтобы он всем чертям в аду позавидовал. Ты меня поняла?
Стася медленно кивает.
— У тебя глаза совсем черные.
— Это просто свет так падает, — улыбается Лада, а потом встает и обращается уже к Антонине Алексеевне. — Я пойду, пожалуй, уже поздно. Но обязательно потом загляну.
Она протягивает Антонине Алексеевне руку, и та берет ее в свою — тонкую, изящную, с маленькими мозолями на подушечках пальцев.
Провожать ее выходит только Аленка.
— Ты ей что-то еще сказала? — спрашивает она у Лады. — Ну, кроме того, что нужно верить в себя и плакать, если сильно хочется? Мама не заметила, наверное, но я почувствовала.
Лада кивает.
— Да. Но это слова только для нее, вам их слышать не нужно.
— Хорошо.
Лада достает из кармана клубок шерстяных ниток — маленький, доплести не успела, черный, чуть теплый, — и перекладывает в ладони Аленки.
— Может, прямо к насильнику он и не выведет, но в поисках поможет.
— Когда ты... — Аленка восхищенно выдыхает. — Успела?
Ах, как бы Лада хотела быть колдуньей, способной всегда вызывать у людей улыбки от радости чуду, какое сейчас робко прорезается на лице Аленки. Как бы сильно хотела правда творить чудеса, а не ткать их из человеческой боли.
Но в мире каждому отмерена своя доля — кому фейерверки и расцветающие зимой розы, кому — путеводные клубки, сплетенные из женской ненависти.
Когда она выходит из дома Аленки, на город уже опускается ночь.
Лада любит Москву в такое время, потому что кажется, что тьма забирает пространство, прячет дома и улицы в складки между тенями, и остаются только окошки, фонари, узкая дорожка под ногами. Так сильно напоминает родной Петербург, ах, да, конечно, простите, дорогой Владимир Ильич, Ленинград, хотя Ленинград ей родным никогда не был.
Она опускается прямо на землю, касается руками холодной земли, закрывает глаза и разрешает ветру играться с ее волосами, дергать за них, требуя внимания, подобно новорожденному ребенку.
— В мутные ты дела впуталась, дорогая, — тихо говорит ей голос за левым плечом.
— Я всегда впутываюсь только в мутные дела, — смеется она. — Иначе в жизни ничего интересного не остается.
— Одно дело просто сложные, а другое... — голос замолкает. — Ты и сама знаешь, не мне тебя учить.
— Знаю, — соглашается Лада.
Она ложится на спину и подтягивает ноги ближе к себе. Так лежать не очень удобно — в спину утыкаются какие-то камешки, веточки — прямо под лопатку, — пахнет брошенной мимо мусорки сигаретой, но ее, в целом, пока устраивает.
Разве что юбку придется отстирывать самой — даже на Родиона повесить не получится.
— А я не помогаю, когда ты пытаешься убиться просто из упрямства.
Лада весело хохочет.
— А кто меня от расстрела в восемнадцатом спас? Хотя мог бы и не спасать, навязался к другой молоденькой дурочке, рассказал бы, как будешь ее любить и помогать во всем, что, доброволиц мало было?
Голос не отвечает, видимо, решает, что спорить с ней — ниже его достоинства. Или ее. Откровенно говоря, Лада не знала, с чертом или чертицей заключила договор — голос у него менялся в зависимости от слишком большого количества факторов, в которых входила и погода, и его настроение, и то, насколько часто любопытные дети, которые были обычно гораздо внимательнее своих родителей, пытались оттоптать странную тень, не принадлежащую никому, и был либо звонкий и хрупкий, как горный ручеек, либо тяжелый и мрачный, как бьющая по железу кувалда. Но Ладе нравилось думать, что это мужчина, потому что ее жутко веселила мысль, что рядом с ней застрял вредный педантичный черт, которому приходится наблюдать, как она флирует подряд со всеми мальчишками и девчонками, ворует коней у красногравдейцев, пьяная предлагает жениться какому-то дворянскому наследнику, бегает голая по квартире в поисках платья и требует помогать расчесываться.
Должны же у нее быть хоть какие-то маленькие радости в жизни, верно?
— Но было бы неплохо, если бы ты завтра все же помог, — тихо говорит она. — Я и сама разберусь, но с тобой быстрее. Если, конечно, в твоем загруженном дне получится выкроить минутку.
— Не ерничай.
— Я еще пока не начала.
Она садится обратно, тянется, выгибая спину и с радостью слушая, как хрустят косточки.
— Завтра в восемь вечера, жду тебя у заброшки с цветами, буду рада лилиям, но можно и гвоздики.
На первом этаже дома, у которого сидит Лада, загорается окно, ее быстро замечает какая-то бабка, и Лада с веселым смехом убегает по улице про яростные крики про пьяниц, которые позорят память Ленина.