Явись

Перед поездкой Марина Петровна возвращает мне телефон, приносит мои вещи и разрешает воспользоваться общим душем и уборной. Все это происходит в узком коридоре возле комнаты с архивом. У архиваторов свой маленький, обособленный кластер, состоящий из комнатушек, отделанных одинаковым белым пластиком и синим линолеумом. Работники архива любят пестрые календари и наклейки, здесь много молодежи.

Перед поездкой я моюсь, стараясь не задеть ожог, вытираюсь серым вафельным полотенцем, изучаю в мутном зеркальце круги под глазами (фиолетовые), надеваю свежие трусы (черные). Я радуюсь, что успела постирать вещи прямо перед заключением, и я чувствую себя немного лучше. Хотя понимаю, что заключение никуда не делось. Я не знаю, что меня ждет. Я не доверяю никому в Центре. И мне кажется, что под моими ногами не синий линолеум, а подтаявший весенний лед над глубокой, черной, холодной рекой.

Я думаю о Варваре из будущего. О Варваре через неделю, месяц, год. Ей будет казаться, что она была очень сильной, потому что просто прожила заключение и пытку. Но почему-то сейчас мне кажется, что сейчас я удерживаю лавину пальцем — чтобы через неделю, месяц, год убрать руку. И лавина погребет под собой Варвару из будущего с головой.

Я застегиваю куртку, кручу в руках телефон — конечно, симки нет. «С матерью своей потом спишешься», сказала Марина Петровна. Это гадко. Все это гадко.

Метро, о котором говорит охотница Башни, оказывается вторым, другим, мифическим метро. Оно построено так, чтобы примыкать к Центру: даже трудно сказать, где начинается одна подземная структура и заканчивается другая. Часть тоннелей проложена через пещеры под городом. Основной тоннель Центра проходит под обычным метро, и в рекреацию на минус третьем этаже раньше можно было попасть через столовую на «Арбатской» Филевской линии. Я вспоминаю все мифы, что слышала о тайной подземной железной дороге: таинственные входы в землю, бункеры, гигантские крысы, чертовщина. Я не знаю, что из этого правда. Может быть, только чертовщина.

Марина Петровна, Стас и незнакомый грузный мужчина средних лет ждут меня у рекреации. Мы какое-то время идем по плохо освещенному коридору, затем останавливаемся у огромной металлической двери. Мужчина набирает на двери код, крутит ручки, дергает на себя — дверь открывается, и ее толщина поражает мое воображение. Мы отступаем назад, скрип и грохот заполняют собой весь коридор. Я вспоминаю название: «гермодверь». Такими, вроде бы, оснащены некоторые станции метро.

— Марина Петровна, я дальше не поеду, наберете мне, — говорит грузный мужчина и отступает.

Марина кивает, пропуская вперед меня и Стаса. Тот крутит головой, рассматривая локацию: бетонный пол, рельсы, уходящие в темноту, высоченные своды. Это место похоже на черновик метро, но оно величественное, почти торжественное. Арки стыкуются между собой, тяжелые, но ажурные. Свет желтоватый и белый. Далекий стук звучит тревожно. Пахнет металлом.

Гермодверь за нами захлопывается, я вижу справа от нее приборную панель с черными и красными пластиковыми кнопками, надписи «затворы», «вентиляторы», красиво сделанные каким-то неведомым каллиграфом от руки. Я пялюсь на буквы, пока Стас не тыкает меня пальцем в плечо:

— Ты была тут? Офигеть... Жалко, сфоткать нельзя.

Я отвечаю ему поднятой бровью. Он рассматривает тоннель, открыв рот.

Мы стоим, и я понимаю, что Марина чего-то ждет. Нарастает низкий гул, и я вижу как справа, у поворота тоннеля, в стене открывается створка и из-за нее выезжает машина. Это белый микроавтобус, он разворачивается и подъезжает к нам. Марина усаживается на переднее сидение, мрачный пожилой водитель приветствует нас кивком. Мы едем по коридору вперед, Стас, сидящий рядом со мной, смотрит по сторонам. У него черная куртка с капюшоном, и всю поездку я слышу, как шуршит матовая ткань. За окнами машины размеренно мелькают огни, и я почти спокойна.

Марина Петровна поворачивается ко мне, пока мы медленно едем по тоннелю:

— Мы приедем на точку, которую я давно считаю подозрительной, и ты начнешь читать.

Я киваю. Я прочитала «протоколы исследований». Годами Центр выслеживал некое сильно фонящее существо в подземелье. То под Бирюлево, то под Кунцево, то под Лосиным островом — странный фон появлялся то в одном месте, то в другом. Хаотично, без структуры. Я толком не поняла, почему Центр решил, что это именно горгона и именно бабушкина. Может быть, всё это вообще придумка Марины. Бывают и более экзотические цели в жизни.

Мы едем еще полчаса, Стас читает мангу на телефоне, Марина и водитель молчат. Наконец мы останавливаемся перед еще одной гермодверью, потолок над ней покрашен в желтые диагональные полосы.

Я выхожу из машины: здесь холодно. Поправляю ворот куртки, ежусь, рассматриваю высоченные каменные стены.

Марина и водитель открывают гермодверь и показывают мне на щель:

— Проходи туда, Варвара. Стас, будешь вести наблюдение.

Я заглядываю в узкую щель между толстенной металлической дверью и косяком: вижу черноту. Оттуда тянет ледяным воздухом, ветер несет странный, земляной запах, который я иногда чуяла на Боровицкой. Водитель приоткрывает дверь шире, чтобы я смогла протиснуться.

За дверью — пол из металлической решетки, это балкон. Тянущиеся далеко вверх и вниз балки. И — темнота. Пещера. Бездна уходит во тьму, я становлюсь на металлический балкон аккуратно, держась за косяк, никто меня не подгоняет, не трогает.

Я наедине с чем-то очень древним, очень тайным, я чувствую это — чувствую, еще не чуя.

— Можешь далеко на балкон не уходить, там всего пара метров, — бормочет Марина. Я оборачиваюсь на нее: ее искусственный глаз кажется намного меньше настоящего, она выглядит, как ведьма из детской книжки. Карикатурная, не пугающая.

Я делаю маленький шажок. Ледяной ветер налетает на меня, бьет, бросает в лицо волосы, мое дыхание перехватывает. Я рассматриваю огромную темную пещеру, тут и там подсвеченную голубыми огнями: выше и ниже балкона, на котором я стою, есть другие балконы с выходами, черными провалами арок, гермодверями, видна и спиральная лестница, уходящая куда-то вниз.

Пещера для дракона. Который совсем и не дракон, если тут вообще кто-то есть...

— Варвара, начинай, — командует Марина, и я закрываю глаза. От блокиратора Кой не осталось следа, я чую.

Здесь... Неприятно. Пещера уходит далеко вниз и вверх, десять этажей, двадцать, тридцать — своей верхушкой она почти задевает тоннель метро. Много движения: десятки подводных рек несут черные ледяные воды, мертвые, в них никто не живет, никто не грустит возле их берегов, часть из этих рек родились здесь, часть закованы, убраны с глаз долой в глубину. И следы: тысячи следов одаренных, тысячи следов гостей. Они возникают тут и там, как пестрая рябь, как отблески. Расчерчивают подземный город миллионами искр. Меркнут по сравнению с одним следом: он грандиозен, он металлический, объемный, переливающийся, будто океан ртути, тяжелый. Я сосредотачиваюсь на нем, тяну руки, чувствую, как мои пальцы отрываются от дверного косяка.

И это не горгона. Это что-то иное. Горгона — яростная, в ней есть энергия, есть желание, есть коммуникация. След этого гостя замерший, в нем нет потенциала, он никакой. Этот гость — нигилист. Даже циник. Огромное, темное ничего, которое ничего и не хочет. Темное и блестящее одновременно, и еще секунда, и я увижу на блестящем боку отражение... Может быть, даже себя...

— Варвара.

Цепкое прикосновение маленькой сухой руки. Я оборачиваюсь, Марина смотрит требовательно.

— Это не горгона, — еле ворочая языком, говорю я, — совсем не похоже на горгону.

Я подхожу к Марине ближе, встаю на широченный порог.

— На этом... Следе нет признаков моей бабушки. Я ничего там не чувствую. Я не знаю, откуда здесь... Это. Там нет следов троиц. Вообще.

Стас что-то печатает на планшете, кивает. Его очки мерцают в холодном свете. Марина медленно крутит головой, почти как одержимая:

— Ты уверена? Может, не настроилась. Давай еще.

Мне не хочется возвращаться к этому следу, но выхода нет. Не прыгать же вниз, право слово... Хотя это был бы примечательный опыт. Кто знает, что там внизу.

Я снова закрываю глаза.

Это «иное» уже ждало меня. Это не след, это реально присутствующее где-то недалеко существо. Оно заполняет собой часть пещеры и тянется прямо сквозь каменные стены, сквозь своды тоннелей, оно одновременно материальное и совсем нет. И оно меня видит, чувствует. Не интересуется. Только обжигает холодом.

Это мерзко, но по сравнению с телевизором терпимо.

Я пытаюсь собрать как можно больше информации: оно старое, но не древнее; оно не будет контактировать; его не притаскивали багор и охотник, оно появилось здесь как-то еще. Я читаю, почти завороженная, я вижу столько деталей, слышу, как Марина бормочет где-то очень далеко «Варя», меня это бесит, я тянусь еще.

Глубже. Глубже.

И холодный ветер сбивает меня с ног.

Я валюсь назад, падая на стоящую на пороге Марину. Вроде бы, я ору — я вижу, как огни в пещере гаснут, один за другим, и то, что я видела только что с закрытыми глазами, теперь я вижу с открытыми. Марина отходит назад, я качусь на пол.

Пульсирующая, блестящая, черная и сияющая тьма клубится в пещере, я ползу на локтях назад и слышу, как истошно верещит Марина Петровна.

Я не понимаю как, но поднимаюсь и бегу — мы все бежим, я, Марина, Стас, водитель, я рву на себя дверь микроавтобуса, и в глазах темнеет.

Водитель заводит машину, громко матерится, включает лампочку на потолке автобуса; Стас сидит, засунув голову между коленей, Марина... Молится? Вроде бы мы едем, а в окнах — темнота, темнота, темнота, и очень-очень холодно.

Машину трясет, водитель пытается разогнаться — и вдруг с грохотом врезается во что-то невидимое. Я ударяюсь головой о дверку и чувствую, как во рту появляется противный привкус. Ревет мотор, орет водитель, Марина вдруг поворачивается ко мне с ужасом — я вижу, как по морщинистой коже щеки ползет слезинка. Я пытаюсь рассмотреть в темноте вокруг хоть что-то — но вокруг только чернота, чернота, чернота.

Машина разгоняется. Мы мчимся, и я вдруг понимаю, что мне совсем не страшно. Я ничего не могу поделать: может быть, нас сейчас на куски разорвет эта глыба мрака, что ж. Я думаю о разрезе, из которого она вылезла. Он, наверное, был размером с Останкинскую башню.

Наконец машина останавливается, глохнет. Водитель матерится, стучит кулаком по приборной панели, я вижу его огненно-красные уши, страшно его жалею. Марина издает глухие, страшные звуки, Стас не двигается, он так и замер, согнувшись и спрятавшись.

Есть три варианта, как реагировать на опасность: драться, бежать, прятаться, что обычно выбираю я? Кажется, просто сделать хоть что-нибудь.

Я дергаю на себя дверную ручку.

— С ума сошла?!

Не понимаю, кто это орет.

Я открываю дверь, спускаю ноги на землю — и вхожу в темноту полностью. Полуосвещенная машина бледным призраком сияет сбоку, кроме нее, я не вижу ничего.

Я не особенно понимаю, что делаю. Темноте на меня наплевать, она просто пришла сюда по каким-то своим соображениям. Почувствовала, что в нее тычет пальцем охотница, да и пришла, почему нет. Я не закрываю глаза, читая ее в третий раз, я и так ничего не вижу, и тьма остается такой, какой и была: никакой.

Но и не желающей уходить.

Я завожу руку за спину.

Там ничего нет, кроме капюшона куртки, я поднимаю локоть вверх, и вдруг... Чувствую её.

Она греет мои пальцы. Я тяну ее вверх.

Бледную, блеклую, тускло светящуюся Иглу.

Я опускаю руку вперед — и держу Иглу перед собой — как будто так и надо, как будто она световой меч, галогеновая лампа, она всегда была моей. Я подсвечиваю темноту, но внезапно вижу полосы рельс под своими ногами.

Я моргаю. Я все еще не понимаю, что делаю, но точно знаю, что вижу.

Вижу, что вокруг светлеет.

— Варвара, — кто-то кричит.

Я вижу машину. Вижу Стаса, который машет мне рукой.

Светлеет еще сильнее.

Темнота ушла — и я резко дергаю пальцами, и Игла исчезает.

— Варвара!

Я наклоняюсь, упираюсь ладонями в колени. Капюшон падает мне на лицо, я дышу.

— Варвара. Ты как это сделала? — Ко мне ковыляет Марина, ее лицо серого цвета, — ты просто вышла... И вдруг... Посветлело...

Я вижу, что она ничего не поняла.

Не видела Иглы.

Охотники не умеют доставать Иглы. Не должны. Иглы вытаскивают багры, и иглы на самом деле багры и есть, это инструмент, чтобы разрезать наш материальный план с помощью охотника и призвать гостя, охотники не умеют доставать Иглы...

— Варечка, у тебя тут кровь, — Марина трет мое лицо салфеткой, Стас ругается у нее за плечом, орет, что нам надо убираться отсюда, водитель что-то пьет прямо за рулем, блестит фляжкой...

Меня запихивают в машину и мы едем — до гермодверей, оказывается, всего ничего.

Я прячу лицо в салфетку и улыбаюсь — в первые за много, много дней.

***

У архиваторов есть своя столовая. Маленькая, скорее буфет. Тут много искусственных цветов, телевизор крутит старый сериал, какая-то компания девчонок сидит в углу, все они смеются в голос. Тут приятнее, чем наверху, как-то чище. Не слышно противного радио. Я ем сосиски и салат, пью чай и компот, все одновременно. Давно не была настолько голодной.

Кой сидит напротив, она только что пришла, на ее подносе пирожное «картошка» и суп.

Я смотрю, как она аккуратно раскладывает на столе телефон, блокнот, вилку, ложку, как вешает крошечную сумочку на спинку стула. На Кой сегодня красное платье, такой цвет называют «кричащим». Белые кружева топорщатся вокруг ее запястий, розовые волосы блестят. Все смотрят на Кой, каждый, кто заходит в буфет, бросает на нее взгляд, а уж потом глядит на еду. Я рада, что Кой ко мне спустилась.

Очень давно, еще в школе, я читала «Божественную комедию», и я думаю об иллюстрации к ней — схеме ада с его кругами. Чем глубже, тем страшнее. Центр опаснее, потому что не подчинен этой логике.

Ночь прошла неплохо. Я переночевала в лабораторной комнате архиваторов, в ней оказался диван. Просто вытянулась под стареньким пледом и выключилась — спала, как младенец.

— Марина Петровна заработала нервный срыв, ее забрали в медицинский отсек. Но она мной довольна, — дожевав сосиску, говорю Кой я, — Стас умчался куда-то...

— Говорят, в Башне была... Ну, все напились, — Кой поджимает розовые губы, — Стасу стало плохо. Александр Юрьевич сказал, что у... Прохода развернут новую лабораторию. Ту вещь, что ты обнаружила, будут изучать.

«Ту вещь».

Я бросаю взгляд на свой телефон. Мне вернули сим-карту и все утро я придумывала, что наврать на мамино «Дочь! Ты куда пропала? Срочно отпишись!». Мое воображение родило только поломку мобильного, и эта отмазка маму вроде успокоила.

Больше мне никто не писал.

— Что про фею слышно? — шепчу я.

Кой хмурится:

— Вроде бы, ничего нового. Официально расследование закрыто, дисциплинарное разбирательство по твоему вопросу отменено. Вероятно, тебя даже наградят.

Я роняю вилку.

— Ты прикалываешься? Они меня чуть не угробили, — я повышаю голос, мужчина в белом халате за столиком слева косится на меня, хлебая суп, — Кой... Кой. Я бы без тебя не справилась.

Я не смотрю на нее, изучаю рукава свитера. Тяну петли шерсти.

— Я не могла поступить по-другому, — Кой звучит твердо. Я поднимаю взгляд: ее лицо словно окаменело, линия челюсти кажется жесткой, фарфор сменяет сталь. — Я давно знала, что отдел безопасности и Башня построили в Центре нечто... Нечто омерзительное, Варвара. У них была разработка, «Слепок», это биологический... Субстрат.

Слепок. Воющий телевизор. Отнимающий у меня разум, отделяющий меня... От меня.

Я никогда этого не забуду.

Я не хочу знать.

— Варвара, — Кой ложкой трогает край моего стакана, привлекает мое внимание, смотрит в глаза, — я говорила тебе, что в Центре много мерзостей, много опасностей. Я пыталась тебя предостеречь.

В носу щиплет. Я поднимаю взгляд вверх, чтобы не дать слезам вытечь — я умираю от благодарности к Кой и жалости к себе. Но я не буду реветь, еще чего.

— Ты должна знать, Варвара, — Кой безжалостна, — «Слепок» в одиночку сделал Роман Невмержицкий, это была его идея, это был полностью его проект.

Я медленно моргаю. Я уже не хочу плакать, что-то внутри меня замирает.

«Все самые отбитые эксперименты в Центре придумал я.»

— Александр поддержал эту идею, — продолжает Кой, — слепок состоит из биологических тканей с разных планов. Их извлекал лично Роман, он единственный багор здесь... Ну, это ты знаешь.

— Когда ты говорила о том, что он... «Отбитый», ты имела в виду это, — тихо говорю я, — не смерть Эли Черновой.

— Он действительно не виноват в смерти Эли. Я ненавидела то, как замолчали смерть Эли. Как Светлана просто делала вид, что нет никакой Эли... Не было никакой Эли. Как не дала нам всем попрощаться с ней.

Я скрещиваю руки на груди.

— Вот почему у тебя были к Светлане счеты.

Кой кивает:

— Я не смогла простить ей этого... Равнодушия. Эксперимент, в результате которого погибла Эля, был неудачным. Это несчастный случай. Это не грех Романа. А «Слепок» и камера пыток для одаренных — да.

Камера пыток.

Почему-то я думаю об Игле. О том, каково было ощущать ее в пальцах. У меня есть секрет, просто космический, громадный, необъятный секрет от них всех. Это так приятно.

— И что теперь?

Кой изящно пожимает плечами, алая ткань чуть блестит.

— У меня нет никакой полезной информации. Скорее всего, отдел безопасности от тебя отстанет, и ты сможешь вернуться к работе в отделе Мир и к проживанию в коттедже. Может быть, Мир и Башня возобновят эксперименты. Вероятно, тебя привлекут к исследованию... объекта, который ты обнаружила.

«Возобновят эксперименты...».

Я ежусь.

«Синхронизация девять и семь».

Я вспоминаю, как лежу на полу, и мои руки трясутся, меня тошнит, скручивает в дугу, и я в шаге от того, чтобы с силой удариться о кафель головой. Просто чтобы все это прекратилось.

Ваниль. Красные листья тонут в черной жидкости, в грязи, и я тоже тону.

Что-то во мне тонет, разрывается — прямо сейчас, и я совсем не хочу всматриваться.

— Ладно, — бормочу я под нос, Кой смотрит обеспокоенно.

Интересно, а что насчет горгоны, которую призвала бабушка?.. Я бы хотела больше узнать о ней и о «Колдунах». Но Кой права. Мне не стоит больше лезть не в свое дело. Фея, смерть Светланы, черт бы с вами, горите все в аду. Со своим Слепком, с троллями, к черту вас всех. К черту.

Между печалью и злостью я выберу злость. Сейчас я хочу злиться, и больше ничего.

— Надо чаще брать обеды с собой... наша домработница готовит великолепно, — невинно замечает Кой и облизывает ложечку, — еда тут так себе.

Я накалываю на вилку последний кусок огурца:

— Я уже привыкла.

— Иногда мне кажется, что я тоже, — Кой смотрит в потолок, — но на самом деле, не стоит. Не стоит привыкать, Варвара.

Она смотрит на меня своими большими прозрачными глазами, и я вдруг понимаю, что она тоже когда-то выбрала злиться, а не плакать.

Когда-то очень, очень давно.