Явись

Самое глупое, что они сделали — это надели на меня наручники. Когда с меня стащили куртку, завели руки за спину и защелкали железом, мне почти стало смешно. Я думала, меня куда-то увезут из Центра, но нет. Это был долгий, очень долгий спуск на лифте. Который я плохо помню, потому что рука болела адски. Я вообще мало что помню, все смазывается.

Я сижу в кафельной коробке. Она похожа на тот аквариум с черной жижей, только очень чистая, очень пустая. За спиной маленькая темная дверь, запертая снаружи. Кафель с пяти сторон. Лишь шестая — стекло. За стеклом — темный, пустой коридор. После наручников я ждала камеру с ржавой мебелью и казенными зелеными стенами, кислый запах и матерящихся неприятных мужиков. Но здесь все стерильно, вымыто, гладенько. Пусто. Но тут громко. И фонит.

Как же здесь фонит.

После надевания наручников, когда меня швырнули сюда и закрыли дверь, я для приличия постучала в нее, послушала эхо, а потом меня сразу скрутило. Сначала я подумала, что это из-за ожога. Потом я поняла, что я чую.

Чую каждую секунду и остановить этого не могу: где бы я не находилась, тут рядом гости, одаренные, дары, все это фонит как черт, как будто мне на голову надели орущий телевизор, который включен сразу на все каналы, и самые мерзкие ведущие кричат на меня каждую секунду, все рекламы одновременно советуют мне телевизоры, дезодоранты, автомобили, музыка сливается в белый шум. Кислый запах, сладкий запах, металлический запах, цветы, креозол, валерьянка, озон. Красные огни, молнии, благословения, вытье, жара, холод, неприязнь, картинки чужой жизни, образы, крики, голоса, все они здесь, мельтешат, мешаются, не затыкаются ни на секунду, просто звучат, звучат, звучат.

Сперва я хотела поплакать, но поняла, что не могу. И я стала переключаться на свой ожог: я закатала рукав, и ожог оказался на месте, небольшой, в форме детской ладони. А свитер, как ни странно, остался цел.

Вот как умеют феи.

Периодически я поднимаюсь, прислоняю лоб к стеклу, оно не сплошное, у пола есть небольшая узкая щель, видимо, чтобы вода вытекала. Я изучаю кафель, изучаю швы между плитками, я стараюсь переключиться на что угодно, чтобы оторваться от бесконечно орущего телевизора.

Он красный, огненный, синий, ледяной, он воет от ужаса, он дрожит от наслаждения, он орет на меня, орет во всю глотку, и я, как в юности, дергаю руками, чтобы зажать уши. Интересно, как бы все это прекратить. Как было бы удобно оторвать себе голову. Но мои руки в наручниках.

Я уже лежу на полу, забившись в угол — мне кажется, что в нем фонит меньше, я не знаю, сколько часов позади, как дверь открывается. Мрачный мужчина с невыразительным лицом, огромный, как лесной тролль, тащит меня на выход — там маленькая комната со столом, за ним сидят Давид и Александр.

Оба смотрят на меня без выражения, как в окно в автобусе. Тролль швыряет меня на стул, я и не пытаюсь сесть аккуратно, я плюхаюсь, нелепо держа руки перед собой. Дверь в камеру ухает, и меня чуть отпускает: то, что фонит за кафельной стенкой, глохнет, но чуть-чуть, всего лишь чуть-чуть.

— Варвара Карелина, — Давид достает из портфеля стопку бумаги, я вижу там буквы — я уже не умею читать, я уже ничего не знаю. Руки Давида в мелких шрамах, мне кажется, я вижу следы зубов, — Мы предупреждали не раз всеми возможными способами о протоколах безопасности в Центре.

Александр ничего не говорит, он смотрит в стол, в грязноватую металлическую поверхность. Кажется, им обоим не очень хочется быть здесь.

— Отделом безопасности Центра было произведено ваше задержание. Отдел действовал согласно протоколу. Дисциплинарное взыскание к сотруднику в подобных случаях предусматривает собой задержание. Это понятно?

Он называл меня раньше на «вы»? Кажется, нет. Я ничего не помню.

Мне ничего не понятно, каждая мысль в моей голове тяжелая, неудобной формы, грохочущая.

Давид поднимает на меня взгляд. Я смотрю ему в глаза, молчу. Он переглядывается с Александром, Александр ерошит бороду. Я облизываю губы, пытаясь понять, умею ли я еще говорить. Наверное, да.

Я собираюсь, то есть собираю мысли вместе изо всех сил.

— У вас в школе... учится фея под видом ребенка. И она убила Светлану Захарову, — говорю я. — Херовые у вас протоколы безопасности.

Внезапно мне становится очень легко. Рука горит как в костре, голова раскалывается, все вообще раскалывается. Но мне все равно. Страха нет. Я не боюсь их, уже ничего не имеет значения.

— Слушай, завали, а, — внезапно фыркает Александр, и я замечаю, как из его рта вырывается капелька слюны и виснет на бороде, — ты вообще кто такая? Ты что о себе возомнила? Мы сюда пришли только по протоколу, нам на тебя глубоко плевать, ты никто и звать тебя никак. Меня задолбало, что ты бегаешь как ошпаренная по всему Центру. Я бы давно тебя уже сюда приволок.

Я вспыхиваю и хочу послать его куда подальше, но Давид поднимает руку:

— Давайте без эмоций. Варвара. Произошло нарушение безопасности. Центр будет решать, что с вами дальше делать. Пока вы будете находиться под стражей, это всё.

— Вы просто решили меня сюда засунуть, потому что я знаю про фею. И вы, наверное, знаете, — я качаю головой. — Почему мы прямо поговорить не можем?

Давид смотрит на меня безо всякого выражения, как будто я поделилась мнением о погоде. Александр вновь фыркает, его пальцы елозят по столу, словно он готов мне вмазать.

— Тебе как вообще, комфортно тут? — вдруг спрашивает он со злобой.

И я понимаю, что он понимает. То, как здесь фонит — не какая-то случайность. Это пытка.

Я не отвечаю ему. Пошел он к черту.

— Разработка отдела Башня, кстати. Удачного пребывания, — Александр встает.

Мысль проскальзывает в моей раскаленной голове, но я не могу ее думать.

У меня возникает ощущение, что я сплю. Сейчас из стены выедет торт, я попытаюсь отправить сообщение с телефона, но буквы будут выглядеть, как эльфийская вязь.

— Обычно дисциплинарная комиссия выносит решение в течение трех-четырех рабочих дней. Питание два раза в день через окошко, гигиена — правая стена, кнопка между плитками. До скорого.

Давид уходит вслед за Александром, тролль возвращается и уводит меня обратно в камеру. В этот раз он меня не швыряет, а ведет почти аккуратно. И еще — снимает наручники, чуть-чуть снижая градус абсурда.

Он закрывает за мной дверь, и бешеный телевизор возвращается в полной мере.

— Хватит орать, — бормочу я, — а я ведь тут совсем поеду крышей...

Я думаю об этом, как о неплохой перспективе. Чтобы хоть чем-то себя занять, я иду к правой стене, нахожу рычажок, давлю на него пальцем. Кафель откидывается вперед, я вижу узкий пластиковый краник и углубление — то ли раковина, то ли унитаз. Я открываю воду, она течет еле-еле, и лью на ожог — шиплю от боли.

Надо было, наверное, пожаловаться на ожог Александру и Давиду, но я слишком презираю их обоих. Я бы сделала с ними что-то очень, очень плохое.

Я никогда не дралась, я имею в виду, я не участвовала в драках. Я не умею правильно бить кулаком, если меня схватить, то я не вырвусь. Мне кажется, что я слабая.

Я смотрю на красный след ладошки феи, всматриваюсь в него, пропускаю через себя боль каждой клеткой, только бы не слышать эти дары, этих гостей, и мне кажется, что я все же начинаю плакать. Отчаяние приходит какой-то черной, густой волной: я почти не могу дышать.

Светлана мертва. Мне не написать маме. Я под землей черти где. Багрова башня запихнула меня сюда, и Багру плевать, конечно же, ему плевать. Ведь его Александр такой «классный босс». Я презираю их всех, и себя, конечно, тоже.

Но я уже не злая. Я лежу на кафеле и чувствую, как все изнутри меня трескается.

Безумный телевизор внутри моей головы кричит, и я такая хрупкая.

Я вот-вот лопну.

Я могла бы убежать от Светланы. Скрыться от Центра на краю света, я бы исчезла, просочилась у них сквозь пальцы, Центр не может быть всесильным. Я бы убежала, я бы смогла.

Но я слабая. Я все еще слабая.

Очень, очень ломкая.

Проходит неопределенное количество времени, и в окошко просовывается пластиковый поднос с едой: какой-то невнятный суп, кусок хлеба, масло, огурцы с помидорами. Еда выглядит прилично, я ставлю поднос на пол и пытаюсь есть, но плохо различаю вкус и запах, все забито безумным орущим телевизором.

Я заставляю себя есть, потому что где-то читала, что в заключении очень важно хоть как-то заботиться о себе. Копить силы. Я жую хлеб и почти истерически смеюсь: в заключении. Я не нарушала закон. Я не какой-нибудь проклятый граф, которого оклеветали и сослали в застенки замка. Я просто пыталась понять, кто убил мою начальницу. Просто задавала вопросы. Я не хочу думать, что в чем-то действительно виновата.

И если виновата, то заслуживаю ли я этого наказания?

Я осиливаю только половину миски с супом, хлеб и четвертинку огурца. Меня продолжает скручивать, и я заползаю в угол камеры и борюсь с тошнотой. Пью воду из краника. Сосредотачиваюсь на ожоге. Мечтаю, что прием пищи обозначал ужин, и скоро я смогу поспать, телевизор каким-то образом утихнет, свет в камере станет темнее.

Я лежу, накрыв голову руками, и ничего не меняется.

Телевизор орет, как и прежде. Я злюсь на себя, что на что-то понадеялась.

— Хватит орать, — снова бормочу я, но понимаю, что лучше молчать: от звука собственного голоса меня вновь начинает тошнить.

Телевизор визжит, я ложусь на пол, прижимаюсь к кафелю спиной, мир несется вокруг меня, пульсирует зеленым, красным, горелым, металлическим, и отчаяние накрывает меня снова. Я зажмуриваюсь, но черноты перед глазами нет, есть только бесконечная нарезка картинок, они сменяют друг друга так часто, что я не успеваю поймать сути.

Я на секунду приоткрываю глаза и вижу силуэт.

Кто-то стоит напротив стекла, по ту сторону. Проступает пятном из темноты. Стоит тихо, и я с облегчением думаю о том, что я галлюцинирую.

Возможно, скоро меня вырубит. Скорее бы.

По стеклу аккуратно стучат. Я облизываю губы, подползаю на локте ближе. Я уже не могу встать.

— Варвара, — очень тихо слышу я.

Я подползаю ближе, почти вплотную к стеклу. И вижу: коричневое школьное платье, белый передник, белые носки, черные туфли с бантом.

— Варвара.

Кой садится на корточки, почти прижимает нос к стеклу. Ее голубые глаза огромны. Ее рот приоткрыт, лица почти не видно, оно выступает из темноты, подсвеченное галогенной лампой моей камеры. Я в очередной раз борюсь с тошнотой, меня вот-вот вывернет прямо на пол, перед Кой, она это вообще или нет, не важно.

Кой стучит по стеклу. Я с трудом поднимаю голову, и Кой чертит пальцем вниз. Я слежу за ее жестом с трудом, и вижу, как она сует палец в щель. Под стеклом есть щель. Очень узкая, но туда пролезает ее тонкий, крошечный палец.

— Варвара. Дай мне руку.

Я передвигаюсь чуть ближе. Я почти понимаю, чего хочет Кой, почти понимаю; мысли разбегаются от орущего телевизора, мне кажется, я то ли стону, то ли матерюсь, протягивая к ней руку.

— Давай. Еще чуть-чуть.

Я вытягиваю палец и вижу, как он дрожит. Я касаюсь самого кончика пальца Кой и в этот момент мне кажется, что выругивается уже она — и вдруг все останавливается.

Я падаю на кафель лицом вниз, не убирая руки.

Я дышу.

Тишина. Я закрываю глаза и вижу черноту.

Бешеный телевизор выключен. Убит, разнесен на куски.

— Варвара, — снова раздается голос Кой, — его не хватит надолго. Тебе надо выбираться отсюда.

Я собираюсь, привстаю, понимая, что тело снова меня слушается. Сажусь вплотную к стеклу, силуэт Кой в темном коридоре все еще кажется призрачным, небрежным скетчем к хоррорному аниме. Я спрашиваю:

— Как ты попала сюда? Тут камеры, тебя...

— Камеры будут сбоить десять минут, а охрана снаружи отвлекается. — Кой поджимает губы. Я вижу, что она нервничает, — для меня, конечно, местная зарплата слишком маленькая, но папа всегда охотно подкидывает мне на карманные расходы.

— Кой... Прости, — я прижимаюсь лбом к стеклу, — я не...

— Я читала о классовой борьбе. Как писал Маркс, классовая борьба необходимо ведёт к диктатуре пролетариата.

Я отталкиваюсь от стекла и смотрю на Кой. Ее глаза смеются.

— Варвара, Александр крепко принялся за тебя. Закрыть тебя здесь — его идея. Эти фоны...

— Что это?

Кой вертит пальцами левой руки. Правой она все еще касается моей.

— Это называется «слепок». Они делают своеобразные слепки благословений и даров. Я не знаю, для чего. Иногда мне кажется, что «Башня» абсолютно безумны.

Я думаю о Багре. Где он?

— Послушай, мой блокиратор на тебе продержится максимум день. У меня не получится сюда вернуться. Ты сможешь поспать ночь, позавтракать, набраться сил. Чтобы не остаться здесь, тебе надо настоять на встрече с Мариной Петровной.

— Ты серьезно?

Кой кивает. Ее волосы скручены в две огромные голубые баранки над ушами. Вот это отсылка! Я хмыкаю.

— Марина Петровна рано или поздно придет сюда, твоей задачей является ускорение этой встречи, понимаешь? Она предложит тебе работу, на которую ты должна согласиться.

Все это мне не нравится. Кой продолжает:

— Центр очень давно бьется над одной задачей, с которой им можешь помочь только ты. Именно поэтому ты еще не брошена где-нибудь за МКАДом со стертой памятью и без своего дара.

— Откуда ты знаешь?

— Я много что знаю, — Кой отводит взгляд, — в этом преимущество игры в конформиста.

Мне вновь становится стыдно. Она спасла меня. Ей не плевать. Я почти хочу плакать — снова.

— Кой...

— Потом поговорим, — очень серьезно говорит она. — Мне пора. Когда тебе завтра будут передавать еду, ты должна позвать Марину Петровну и не подавать вида, что на тебе блокиратор. И еще. Ни в коем случае не упоминай Светлану, фею, ее убийство. Молчи. Ты поняла?

Я киваю. Кой мгновенно встает, оправляет платье, нервно машет мне рукой и медленно исчезает в темноте, будто она все это время была голограммой.

Я с секунду лежу, просто наслаждаясь тишиной, и мгновенно засыпаю.

***

От сна на кафеле все мое тело болит, мне кажется, что от меня неприятно пахнет. Я двигаюсь по камере медленно, трясу руками, аккуратно пью воду, делая вид, что меня тошнит. Сижу в углу, спрятав лицо, и когда приносят завтрак, мямлю. Сначала я говорю, что хочу «поговорить» хоть с кем-нибудь, потом бормочу «Марину» в закрывающуюся створку.

На завтрак каша и варенье, я жую овсянку и размышляю о том, что план Кой может оказаться так себе планом. Марине я явно не нравлюсь, она неприятная тетка и вообще, Александр — ее начальник. План — странный. Но я верю в то, что Кой знает многое. Если бы она заблуждалась, то вряд ли смогла бы сюда прийти.

Варенье приторное, но я убеждаю себя, что сахар должен помочь мне думать. Телевизор понемногу возвращается, блокиратор Кой и в первый раз на мне сработал слабо. Я запрещаю себе думать о том, что будет, если Марину не позовут и мне не удастся отсюда свалить. Проще будет разбить себе голову о кафель, чем выдержать еще несколько часов орущих даров.

Наконец, дверь звякает. Все тот же троллиный охранник кивает мне, подбирает поднос с недоеденной кашей, бормочет «на выход». Я поднимаюсь, двигаюсь медленно, не смотрю ему в глаза. Шагаю за дверь, и все как вчера, только за металлическим столом сидит Марина Петровна. Ее сухие худые руки сложены на столе, она смотрит на меня равнодушно. Седые кудряшки будто аккуратно приклеены к ее голове.

Я сажусь напротив Марины, напоминая себе, что нужно двигаться неловко. Но мои ноги и спина так болят после сна на кафеле, что притворяться не нужно, я с трудом сгибаю ноги. Ожог тоже все еще ноет, и я одергиваю рукав свитера.

Тролль уходит.

— Варвара, — Марина начинает первой, и это неплохой знак, — ты оказалась в сложной ситуации, конечно. Я не предполагала, что до такого дойдет.

Она качает головой. Как и Кой, поджимает губы. Я вспоминаю цепкую лапку ее чуйки в нашу первую встречу, чтение одного охотника другим, глубокую противоестественность. Я не хочу приходить за помощью к этой женщине, до других вариантов нет.

— Я полагаю, ты хотела со мной переговорить, потому что тебе донесли определенную информацию?

Я заставляю шестеренки в голове, обильно заржавевшие после вчерашнего многочасового испытания, крутиться быстрее. Видимо, речь не про Кой.

— Мне говорили, что я могу помочь.

Я не понимаю, попала ли в десятку: Марина Петровна чуть улыбается. У нее крупные, желтоватые зубы, они мелькают между сухими потрескавшимися губами. Она не улыбается дружелюбно, ей скорее смешно.

— Я не буду тебя спрашивать, кто там тебе на что намекал. Это не важно. У нашего отдела на тебя были определенные планы, но с дисциплиной ты не дружишь, субординация тебе не знакома, поэтому все закончилось... Вот так.

Она нелепо разводит руки в стороны, трясет головой.

— Ты умеешь работать со следом? Скорее всего нет, — Марина трет пальцами лоб, выпрямляется. — мы, охотники, обычно чуем то, что происходит прямо сейчас. Но порой...

— Я умею, — перебиваю ее я. — Меня так сюда взяли. Светлана говорила, что я давно была у Центра под наблюдением. Но попала я сюда, отследив вашего багра. По следу.

Я осекаюсь. Я не должна звучать слишком бодро. Но Марина кивает.

— Да, верно... А ведь и у Светланы тоже были на тебя планы. Что ж, — пафосная пауза, — наш Центр несколько десятков лет пытается отследить одного особого гостя, который скрывается где-то... под городом. История из разряда легенд, да и опасное это дело.

Марина Петровна вновь усмехается. Ее глаза разного размера, искусственный глаз смотрит чуть в сторону. Внезапно я вижу в ней ту же безумную, странную искру, которая виделась мне в Александре, в Багре. «Они вообще отбитые».

Я слушаю молча, внимательно, я стараюсь не выражать эмоций.

— Мощный охотник — это мощный инструмент, но я никогда была достаточно способной, — Марина продолжает, — плюс годы уже не те. А вот у тебя должно получиться.

— И что нужно делать?

Марина не отвечает.

— Только надо будет все подготовить, проверить кое-что, — она смотрит в стол, размышляя явно о своем. Потом говорит, — нам нужно будет проехать вместе с тобой на объект. И там ты будешь производить поиск... Разумеется, вместе со мной и, может быть, работниками системы безопасности.

— Понятно.

— По результатам выполнения задания будет выноситься решение о твоем пребывании здесь. Поэтому задача — проявить себя, если не хочешь вернуться в камеру.

Я понимаю, что ей абсолютно все равно, что со мной тут будет. Кой просила не ныть, поэтому я сухо киваю. Может быть, Марина просто хочет пустить меня в расход, но она встает, стучит в соседнюю дверь, полушепотом болтает с кем-то за ней — подозреваю, что с троллем, и кивком подзывает меня к себе.

Я иду за ней по невероятно противному, клаустрофобному коридору с очень низким потолком. Мы идем молча, я пялюсь на прилизанные седины Марины Петровны, дышу размерено. Не задаю вопросов.

В конце коридора нас ждет лифт: в последний раз я видела такой в Питере, в старом доме. Железный ящик кажется древним и механическим, он скрипит, поднимая нас с Мариной. Я стою близко к ней, опустив голову и стараясь не делать лишних движений.

Из полутемной рекреации мы попадаем в освещенную лабораторную комнату: пластиковый стол покрыт бумагами, за ноутбуком сидит полная женщина средних лет, ее очки бликуют, и я не понимаю, смотрит ли она на меня. Зато возле нее стоит Стас, он мне как будто бы даже рад:

— Привет, Варвара.

— Стасик, подготовь мне файл на объект 213-БП.

Стас кивает и начинает рыться в стенном шкафу. Видимо, это какой-то архив, и, разумеется, бумажный. Марина Петровна усаживается за компьютер в углу, медленно щелкает мышкой, бросает взгляд на нелепый календарь с мультяшными персонажами. Будто забывает обо мне, но вдруг дергается:

— Варя, там есть чайник и печенье, можешь перекусить, если хочешь.

Я так шокирована внезапным проявлением заботы, что проглатываю «Варю» и ищу чайник. Он стоит на тумбочке в углу, и я наливаю в чью-то чашку теплую воду. Я очень хочу пить, и только сейчас понимаю это — а еще то, что забыла спросить, чья это чашка.

— Это моя чашка, но ты пей, — Стас роется в распечатках и усмехается. Я кручу чашку в руках — безусловно, эта — его, я даже почти помню, из какого аниме девушка с серыми волосами, что украшает чашкин бок.

— Вот 213-БП, — Марина принимает папку из рук Стаса: картонная обложка надписана от руки, листов в папке много. — Вкладыши, правда, отсутствуют...

— Они и не нужны, спасибо, Стас.

Марина вынимает из папки несколько листов, кладет к себе на стол, подзывает меня.

— Прочитай внимательно, — прежде, чем отдать мне папку, говорит она, — особенно обрати внимание на протоколы исследования и побочные эффекты, пригодится.

Я сажусь на свободный стул, смотрю на обложку. На картоне размашисто написано «213-БП», часть обложки небрежно заклеена синей изолентой.

Я открываю папку, уверенная, что «объект 213-БП» — это гость, которого так давно ищет Центр, какое-то жуткое чудовище, непонятно как сбежавшее из цепких лап подземных лабораторий.

Но я вижу потертую копию страницы паспорта, вижу анкету, вижу таблицу, ворох старых ксерокопий.

«Свиридова Татьяна Павловна, 1931 г.р., место рождения: Саларьево. Место работы: завод „Серп и молот"».

Татьяна Павловна.

Бабушка Таня.

— Одна из самых сильных охотниц, — роняет Марина Петровна, — в шестидесятые входила в тайный кружок «Колдунов», который нам немало крови попортил. Могла держать план десять, двадцать минут, обладала невероятной выносливостью.

Потертые, черно-белые бабушкины фотографии. Я не помнила ее такой — и у мамы практически не сохранилось старых фоток. Я не могла понять, почему.

— Очень закрытая была женщина, замкнутая. Пыталась построить семью, но твой дед ушел от нее сразу же после рождения матери.

Я закрываю папку. Меня бесит то, что все эти люди знают о бабушке больше, чем я. Я не выдерживаю:

— И что вы от меня хотите?

— Предположительно в 1967 году Татьяна Свиридова вместе с неустановленным багром вызвала гостя, скорее всего — горгону, и из-за того, что метлы с ними не было, горгона смогла убежать.

Я внимательно смотрю на Марину Петровну. Она повернулась ко мне боком, я вижу, как много затяжек на ее синем свитере, какие потертые на ней брюки. Этой пожилой женщине на многое плевать, она поглощена работой, и давно.

Я молчу.

— По нашей информации, горгона до сих пор может скрываться в подземных пространствах под городом, — принтер Марины шуршит, я слышу, как заезжает в его пластиковые глубины бумага. — Поиск этой горгоны — старинная, легендарная задача всего отдела «Башня».

Я спрашиваю:

— Почему вы не искали ее в шестидесятых?

—Было слишком мало сведений. Плюс, твоя бабушка и ее «Колдуны» скрывались от Центра мастерски. Татьяна Свиридова была удивительно изворотливой. А затем... Много болела, рано умерла. Нам пришлось ждать, когда вырастет ее внучка.

Удивительно: я просто жила своей жизнью, была ребенком, была подростком, ходила в школу, искала друзей, работала, каталась ночью в метро в наушниках и слушала музыку, была и не была охотницей — но Центр все это время пристально смотрел на меня, не отрывая взгляда. Торчал из-под земли, как древнее чудовище. Я шла по тротуару, а из люка высовывались его холодные, суставчатые клешни, готовые схватить меня за лодыжку.

Я никогда не была свободной, никогда. Не то, что бабушка...

— Так что допивай чай или что там у тебя, — Марина дергает подбородком, — и поедем.

— Куда?

— Как куда? В метро... Во второе метро. Я же говорю, прочитай документы внимательно.