Явись

На следующий день я просыпаюсь все еще злая на Кой. Злая, злая, злая. Удивительная жизнь была у меня прежде: я плавала, как рыба в аквариуме с мутными стенками, пялилась, подслеповатая, в размытые пейзажи, и злость направляла на себя. А сейчас декорации сменились и фокус тоже поменялся. Изнутри — вовне.

Лидия Петровна из отдела кадров присылает мне письмо про корпоратив. Он начнется в 5 часов вечера, а до этого времени я могу выполнять свои рабочие обязанности. Я оптимистично полагаю, что их нет, но Давид присылает мне огромную табличку с избранными операциями отдела "Мир" за последние шесть лет. Он милостиво разрешает мне ознакомиться с ними из личной комнаты, и я рада, что не придется тащиться в лабораторию и пересекаться там с Кой.

Я листаю файл сидя на кровати, и думаю о том, как действует на психику отсутствие в помещении окон. Мне надо выйти прогуляться на выходных, просто бесцельно пошататься по серому городу. Разглядывать декорации. Если я не в тюрьме, у меня должно быть немного свободы.

"Мониторинг группы в социальных сетях, отработка сценариев".

"Работа с архивами".

"Нелегальная торговля".

Эта строчка меня привлекает. Я вчитываюсь: "...путем работы с ботами... Выяснено о продаже как минимум пяти экземпляров контрабандных межплановых артефактов. Биологические объекты уничтожены, однако последняя покупка, а именно перо, утеряно".

Перо утеряно. Я моргаю, откладываю телефон, ковыряю пальцем начинающую разрастаться дырку на носке. Относительно торговли разной дрянью, нападавшей с гостей, даже на самых отбитых и безумных форумах и бордах царил исключительный скептицизм.

Максимум, во что народ кое-как верил — шерстинка горгоны. Камешек с более или менее стабильного плана, например, демонического. Перья падают с ангелов, и то, что кто-то исхитрился призвать ангела, да еще и перьев с него нащипать, да продать... Это кажется непосильной задачей. Багор мог призывать ангелов, а кто-то организовал нелегальную торговлю их перьями. Как там спрашивал Александр, «вы читали сказки»?

А еще, Центр умудрился накачать с одного из планов целый бассейн жижи.

В Центре есть некое сложное оборудование. И ой не факт, что аналогичного оборудования нет за пределами Центра. Я стараюсь читать документ внимательнее, но все чаще вспоминаю кухонные посиделки с Никой, Штерном, Драконом, Катей и другими друзьями, имена который я успела забыть.

Некоторое время назад я нашла у себя на харде фотки с моего семнадцатого дня рождения: маленькая, украшенная искусственными цветами кухня в нашей старой трешке, которую мама разменяла на садовый участок и однушку; на фотке я, Ника, Штерн и парень в очках. Я так и не смогла вспомнить, как его зовут. Хотя он подарил мне красивый блокнот и желал всего самого наилучшего и исполнения всех планов, а так же здоровья. Нет той кухни в искусственных цветах, нет блокнота — давно утерян при переездах, нет имени.

Есть только первые разговоры про дары, потому что дары остались, и демоны остались, и охота. А планы...

"Ты веришь в планы? Что можно... вызывать всяких существ?"

"Я демонов вызываю", бахвалился Дракон.

А я вдруг тогда поймала взгляд Ники.

"Ты только не пугайся... Помнишь, мы с тобой про экзорцизм говорили?"

Ника отворачивалась. "У меня дед был... Он выгонял всяких чертей. Я тоже могу".

Закончив с файлом, я решаю прогуляться в столовую, и топаю по линолеуму, сосредоточенно глядя себе под ноги. Столовая пуста: видимо, все ушли готовиться к корпоративу, и я в полном одиночестве жую отбивную под отвратительные завывания радио «Дача». После отбивной я возвращаюсь к себе и, скривившись, изучаю недра своего скособоченного шкафа, чтобы понять, в чем прилично прийти на корпоратив. Мой рабочий гардероб составляли два свитера и два пары джинс, зато в пакете внезапно завалялась голубая клетчатая рубашка, даже не сильно мятая. Я переодеваюсь у зеркала, замечаю, как потрескались губы. Удивляюсь, что в волосах все еще не рассмотреть седину, потому что мне кажется, что Центр, как настоящее зачарованное королевство, живет по своим законам и своему времени. Мы степенно ступаем по лестницам вверх-вниз, пока город наверху несется на ускоренной перемотке. Может быть, мне уже лет шестьдесят.

Осматриваю себя: в целом, прилично, хотя эта рубашка ассоциируется у меня с образом обаятельного программиста-ботана из сериала про хипстеров. Я не ботан и точно не программист. В чем бы я чувствовала себя органично? В трусах и майке, под одеялом и точно не на корпоративе.

Актовый зал находится недалеко от Башни. Вероятно, чтобы защитить почетных работников от внезапной угрозы. Я открываю одну дверь за другой, пока внезапно не влетаю в ярко освещенное помещение. Здесь играет музыка и все галдят — но снаружи этого совершенно не было слышно. Хорошая изоляция, однако.

Вдали зала небольшая сцена, на стене над ней повешен черно-белый портрет старика с прилизанными седыми волосами и маленькими прищуренными глазами. Он похож на советского актера в роли какого-нибудь политического деятеля. Золотые буквы, наклеенные под портретом, гласят: «Сосновский 150». Над портретом развешаны синие, красные, золотые шарики; они же украшают стены по бокам, опасно низко свисают над круглыми белыми столами, заставленными всякими закусками и графинами. У сцены — длинный стол, покрытый красной тканью, за ним чинно сидят в основном седовласые люди, и я предполагаю, что это начальство. Я рассматриваю их скучные затылки и мечтаю о том, как хорошо было бы каждому отвесить щелбан и на каком именно щелбане меня скрутят.

Я аккуратно забиваюсь в угол, рассматриваю толпу — пока не мелькает ни одного знакомого лица. Не уверена, что кто-то проследит, что я вообще тут была. Думаю слинять, но внезапно мне становится интересно.

Здесь все такое казенное и старое, даже пластиковая мебель кажется желтоватой, а стены покрытыми пылью. Люди курсируют туда-сюда, но постепенно начинают рассаживаться — я с ужасом понимаю, что рассаживаются они по отделам. За столом напротив меня в малиновой вязаной кофте сидит Марина Петровна, и к ней стремительно приближается Александр со своей всклокоченной бородой. В его руке стопка с золотистой жидкостью, и судя по красному цвету лица начальника Башни, эта стопка уже не первая. Багра не видать.

Я ищу глазами Давида, Ораша или Кой — но Кой здесь нет, и я чувствую себя виноватой и одновременно яростно злой. Ну конечно, ей можно не приходить на эту тусовку. Для таких, как она, правил нет. Но я вдруг вижу Ораша: он сидит за столом один, вязаная шапочка лежит на стуле рядом, вместо разноцветных индийских шмоток из эзотерического магазина на Ораше унылый серый костюм. Ораш выглядит одиноким и грустным, он чертит что-то карандашом на салфетке — какую-то сложную, мудреную конструкцию. Я решаю нарушить свое уединение и решительно иду к нему, чуть не сбивая по дороге незнакомую мне крошечную старушку в кружевах.

— Ой, Варвара, — Ораш мне рад. Он убирает шапочку на стол, — давай я тебе налью сидр. Ты выглядишь как девочка, которая любит сидр.

— Спасибо, — Ораш наливает сидр в пластиковый стакан, я беру с тарелки пирожок. Он оказывается с мясом, и я понимаю, что точно такие же пирожки я ем в столовой. — Как-то скромно.

— В этом году плохо с финансированием. Новогодние корпоративы крутые, лет пять назад мы даже на горнолыжную базу ездили, а праздник вел этот... Как его... Ну, у которого еще передача своя.

На сцене происходит движение: к микрофону выходит высокая, стройная девушка с темными волосами, на ней пиджак и мини-юбка. Она широко улыбается, но ее скованные движения напоминают мне Кой. Музыка затихает. Девушка начинает:

— Дорогие наши коллеги, друзья, команда мечты! Приветствую вас на юбилее, на нашем общем празднике!

Я делаю большой глоток сидра, мы с Орашем переглядываемся. Внезапно в воздухе появляется Давид: он молча садится напротив, удостаивает нас с Орашем кивком и мрачно слушает девушку, сложив руки на груди.

— Сегодня мы собрались здесь не просто так — мы собрались, чтобы отпраздновать наши общие победы, наши достижения и тот невероятный дух, который делает нашу компанию по-настоящему особенной. Каждый из вас — это не просто сотрудник, а настоящий герой, чей труд, упорство и креативность двигают нас вперед. Мы прошли через горящие дедлайны, сложные проекты и непростые задачи, но благодаря вашему профессионализму, энергии и сплоченности мы снова и снова доказываем: Центр — это сила!

Громоподобные аплодисменты. Я оглядываю зал: люди за столиками аплодируют вдохновенно, их улыбающиеся лица обращены к девушке. Та продолжает:

— И, конечно, сегодня мы должны, мы обязаны сказать несколько теплых слов о человеке, чья мудрость, стратегическое видение и вера в нас годами вели всю команду к успеху — о нашем уважаемом Юрии Владимировиче Сосновском. Сегодня ему могло бы исполниться сто пятьдесят лет. Он был не просто руководителем, он был лидером, который видел потенциал в каждом и помогал ему раскрыться. Принципы, заложенные Юрием Владимировичем, определили всю нашу жизнь, он сделал нашу работу не просто обязанностью, а делом, которым мы гордимся!

Вновь громоподобные аплодисменты. За столом у сцены приподнимается тучный старик с блестящей лысиной и хлопает, подняв руки над головой. Я тоже аплодирую. Все это ужасно неловко.

— Так давайте же сегодня поднимем бокалы за нашу дружную команду, за наши достижения и за светлое будущее, которое мы вместе создаем! За Юрия Владимировича, за нас, за нашу компанию! Ура!

Давид не пьет, поэтому Ораш чокается своим стаканчиком с моим. Я обращаю внимание, что у руководства бокалы из стекла, и в аплодисменты вплетается тоненький звон.

Девушка уходит. Свет гаснет, портрет Сосновского уезжает вверх, оставляя на стене белый прямоугольник, и я понимаю, что это проектор. Надпись: «Жизнь на благо человечеству». Старинная кинопленка «трещит» на экране, проявляются титры: «150 лет назад началась эта история...». Тиканье часов переходит в звук биения сердца. Появляется фотография молодого Сосновского: он точно такой же, как на фото, что только что демонстрировали на сцене, только не седой и менее морщинистый. Прищуренные глазки так же смотрят влево и вверх.

Появляется текст: «Он верил, что даже самая маленькая идея может изменить всё...» На видео мелькают черно-белые снимки Центра, коридоры, заставленные печатными машинками комнаты. Фотографии людей в белых халатах — видимо, первых сотрудников. Голос с очень плохого качества записи говорит: «Наш успех — это не удача. Это 1% вдохновения и 99% проверки расчетов.» Видимо, это запись самого Сосновского, потому что Центр вновь взрывается аплодисментами.

Фотографии сменяют друг друга, звучат фразы:

«Ошибки — это плата за опыт. Главное — не повторять их дважды.» «Вы думаете, это невозможно? Приходите ко мне завтра в 7 утра — обсудим.» «Дело не в том, сколько лет ты прожил. А в том, сколько лет твои идеи будут жить после тебя.» Наконец, на экране появляется та же самая фотография седого Сосновского и текст: «Спасибо, что остаётесь с нами...»

Свет врубается, Центр в экстазе. Кто-то кричит, кто-то свистит, мне кажется, я даже слышу топот ног. Сидящая недалеко от меня пожилая дама вытирает слезы.

Я чувствую себя чертовски неловко, как будто шпион, которого вот-вот застукают. Я понятия не имею, чем был так замечателен этот Сосновский. Но его фан-клуб в лице Центра эмоционален. Я боюсь, что если они узнают обо мне правду, меня распнут. «В смысле, ты не читала Сосновского? Казнить! В одну клетку с демоном её», я почти слышу этот голос.

Ораш молча подливает мне сидр: хоть он и хлопает, по его глазам я тоже вижу, что он, мягко говоря, смущен.

— Все это так... Нейтрально, — вполголоса говорю ему я, — будто Центр — совершенно обычное место.

— А оно обычное, — Ораш пожимает плечами, морщится, пока на сцену поднимается тот самый старик с блестящей лысиной, что хлопал стоя, — тут было простое советское НИИ, закрытая территория. Ты слышала когда-нибудь про Метро-2?

Я киваю. Мне кажется, это самая избитая городская легенда.

— Эти все правительственные подземные дороги были связаны с Центром, его изначально так и проектировали. Тут у нас радиационная защита, тут междуплановая, тут рыбу заворачивали... Ты, кстати, имей в виду интересный факт: самые пожилые работники уже на поверхности почти и не бывают.

— Боятся...

Ораш перебивает:

— Не. По сути, чего им там делать? Город шумный, пенсия скромная. Здесь они и работают, и общаются, и пирожки из столовой вкусные. А главное — всё вокруг точно, как тридцать лет назад.

— Ну, можно понять, наверное. А у вас... У вас есть семья?

Почему-то мне хочется спросить Ораша о личном. Понять, все ли тут такие одиночки, проросшие, как в грибницу, в Центр. Ораш усмехается:

— Была. С женой давно в разводе, с дочерью хорошо, хоть и редко общаюсь... Но общаюсь. Это важно знать, что ты не только метла. И ты не только охотница. Есть еще простое, человеческое.

Ораш затихает и складывает руки на столе, я смотрю туда же, куда и он, на сцену.

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы отметить удивительную дату — 150 лет со дня рождения человека, без которого никого из нас не было бы в этом зале, — говорит Блестящий Череп, он стоит, руки по швам, узел галстука чуть ослаблен. Не знаю, почему, но он напоминает мне отставного военного, который вот-вот начнет петь залихватскую песню, — Юрий Владимирович учил нас не бояться ошибок — потому что сам падал и поднимался...

Я думаю о том, что Череп наверняка и сам не застал Сосновского — все, кто с ним работал, давно уже тоже умерли. На что был похож Центр тогда, в начале века? Кирпичные тоннели, подполы? Или в то время Центр еще не стал бункером, а размещался в уютном аристократическом особняке где-нибудь на Сретенском бульваре.

— Эти стены до сих пор помнят его шаги, его смех после удачной сделки, его строгий взгляд, когда кто-то опаздывал на планерку...

Пока Череп продолжает предаваться воспоминаниям, которых у него, кажется, нет, я жую еще один пирожок с мясом и оглядываю зал. Как ни странно, народ продолжает прибывать и толпиться у столиков и в задней части зала. Душновато. Здесь должны быть отличные системы очистки воздуха, чтобы проводить такие мероприятия безопасно. А если пожар?..

Мой взгляд ловит женщина с русыми волосами, она одиноко стоит справа, недалеко от сцены. У нее большие, печальные глаза, и она смотрит на меня внимательно, будто изучает. А когда замечает, что я ее вижу, нервно отводит взгляд. Кто это еще такая?

— Юрий Владимирович не правил — он вдохновлял, — повышает голос Череп, я смотрю на сцену и теряю женщину из виду. Не удерживаюсь и шепчу Орашу:

— Тут есть кто-нибудь, кто вообще помнит Сосновского, хотя бы ребенком?

Ораш молча пожимает плечами и криво усмехается. Я замечаю, что в зале есть дети: за одним из дальних столиков сидит группа ребят лет десяти-двенадцати, они очень серьезны и слушают Черепа не отрываясь. Может быть, это правнуки Сосновского пришли почтить память предка.

После очередной громко сказанной Черепом вдохновляющей фразы «Сосновский — наше все!», он спускается со сцены, а на ней появляются музыканты и начинают негромко играть лирическую музыку. Видимо, это необходимая пауза для того, чтобы сотрудники Центра могли прийти в себя после всего этого потока восхвалений.

— Я в курилку, — бросает мне Ораш. Резво поднимается со стула. Я провожаю его взглядом и вижу драматическую картину у стола отдела Башня.

Александр, уже полностью пунцовый, начинает орать на официантку — я впервые замечаю, что они тут вообще есть. Это худенькая девушка в серой униформе: в ее руках поднос, куда Александр тычет пустой бокал. Девушка пятится, Александр встает, его борода всклокочена. Он не может держаться полностью вертикально, он весь скособочен, его костюм помят, кажется, он стоит на ногах с огромным трудом, будто гравитация подле его стула непомерно усилена. Девушка делает еще один шаг назад, Александр тянется, я вскакиваю, потому что понимаю, что он сейчас просто рухнет на беднягу. Однако босс Башни все же выпрямляется, но я все равно шагаю ближе.

— Меня не волнует, какие там были у вас закупки, — грозно орет он, — бегите в магазин и несите мне...

Александр продолжает распаляться: я замечаю за его спиной Марину в малиновой, в цвет лица Александра, кофте: старушка-божий одуванчик тычет пальцем в телефон, держа его на вытянутой руке. Рядом с ней — незнакомая женщина средних лет рассматривает себя в зеркало, а еще дальше — Багор. Он сидит на отставленном от стола стуле, вытянув длинные ноги в проход между столом и стеной и смотрит в потолок. Заметив меня, он машет рукой, но я слежу за Александром и официанткой. После минуты ора они оба удаляются к выходу, и я порываюсь пойти за ними, но слышу:

— Варвара! Забей.

Босс башни и девушка уже исчезли в толпе у входа, и я иду к Багру. Он полностью в черном — черный свитер с высоким горлом, черные джинсы. Вместо порванных кед — с виду новейшие черные мартинсы с желтыми швами, у меня были такие лет десять назад. Его волосы очень аккуратно зачесаны назад и заплетены в косу, которая лежит на груди и перевязана ярко-красной резинкой.

— О. Ты похожа на программиста-хипстера в этой рубашке, — выдвигая мне стул, говорит Багор.

— Я он и есть и сейчас буду переустанавливать Винду.

— Это угроза?

Багор улыбается. Блин, это ведь флирт, я же ничего не путаю? Очень вовремя.

— Твой босс — в хлам, — невпопад говорю я.

— А ты хотела спасти от него официантку? Так благородно, но бессмысленно. Александр не агрессивный, просто орет громко.

— Ну это тебе виднее, он твой босс.

— Ты какая-то сегодня особенно угрюмая.

— У меня фобия надувных шаров, я с трудом держу себя в руках.

— Так и подумал. Не переживай, если что, я тебя спасу.

Я фыркаю.

Скрещиваю руки на груди и не смотрю на него. Чаще всего я гоню от себя мысли о том, что Багор кажется мне привлекательным. Это только мешает — но сейчас он выглядит настолько классно и настолько выделяется из всего этого корпоративного паноптикума, что я снова злюсь. Надо просто встать и уйти и не разговаривать с ним. Но я все же спрашиваю:

— Ты не знаешь, почему здесь дети?

Теперь я сижу к ним лицом: их пятеро, и они совсем не похожи друг на друга. Вряд ли это одна семья.

— Это из отдела Императрица, — Багор пододвигается ко мне, и я замечаю, что от него еще и очень, очень приятно пахнет чем-то горьким и чуть-чуть цветочным, и я отворачиваюсь, — у них есть проект, связанный с детьми.

— То есть Центр еще и на детях эксперименты ставит? — шиплю я, — что еще тут есть, вивариум?

— Может и есть, я не энциклопедия по Центру, — с заметным раздражением отвечает Багор. — Там у входа висят какие-то фотки и схемы, можешь пойти посмотреть.

Багор бесполезен и слишком отвлекает меня, поэтому я встаю и иду к выходу. Он говорит мне вслед что-то вроде «ну я имел в виду не прямо сейчас...», но я не реагирую. Марина пялится на меня, но я не планирую с ней здороваться. Если мой тайный план — «поругаться со всеми за два дня», то, возможно, я его перевыполняю.

На стену возле выхода приклеены две стенгазеты: вполне себе школьного уровня, с вырезанными распечатками и плохо отсканированными фотографиями. Часть из них уже была в показанном на сцене видео. Я ищу взглядом хотя бы крошечное упоминание о Светлане, хотя бы фотографию с черной ленточкой — но нет.

«Особой гордостью Петра Филипповича Краснова, ученика Юрия Владимировича, был наш отдел И, после реформации Центра в 1992-ом году — Отдел Императрица. Наши юные ученики множество лет становились прекрасными кадрами Центра и связывали с ним всю жизнь».

Под этой надписью размещалась черно-белая фотография школьного класса: несколько парт, доска, мел, учительский стол с глобусом и отсутствие окон. Детей в классе было двое: худенький мальчик и девочка в очках, оба одеты в советскую школьную форму. Я ближе наклоняюсь к фотке и неловко касаюсь надписи рукой.

— Императрица? О, а я знаю, где это, — рядом со мной возникает Ораш, и я вздрагиваю. От него пахнет сигаретами и сидром.

— Вы знали? Что здесь есть школа?

— Ну да, — невозмутимо говорит он, — скорее, что-то типа кружка. Как думаешь, как тут Люба появилась? Мелким дарят всякую хрень, за ними стоит наблюдать. Если ребенок толковый, мы берем его под крыло. Если бестолковый...

Ораш улыбается, зубы у него желтые и мелкие.

— Ладно, я пошел дальше сидром напиваться. Сейчас опять выступления начнутся...

— Давайте, — бормочу я. С Орашем ругаться мне не хочется: как ни странно, вот он меня практически не раздражает.

Весь этот Центр слишком страшный, Давид слишком противный, Кой слишком правильная. Багор слишком... Багор слишком.

Я рассматриваю детей за столом: они все очень тихие, молодая женщина рядом с ними что-то рассказывает. Два мальчика жуют пирожки, три девочки пьют сок. Одна из девочек очень смуглая, с яркими глазами, одетая в оранжевый в полоску свитер: и она постоянно что-то спрашивает у женщины. Остальные дети молчат. Удивительно смирные. Дети, которых я обычно видела в торговых центрах или в метро, громкие, орущие и не поддающиеся контролю.

Мне становится очень сильно не по себе.

Внезапно смуглая девочка ловит мой взгляд: она широко улыбается и тут же вновь смотрит на свою, как я понимаю, учительницу.

Я подпираю собой стену: на сцене тем временем пожилая женщина в коричневом платке. Она читает с листка:

— ...человека, который не ушел — а остался. В наших принципах, в наших решениях, в этом здании, где до сих пор кажется, что его кабинет просто на временном ремонте...

Мимо меня проносится Александр, он шагает уже тверже и плюхается на свое место. Я рассматриваю Багра: он сидит спиной ко мне, подперев голову рукой. Он кажется ужасно одиноким. У него вообще есть друзья вне Центра? Он был в кого-нибудь влюблен? Неужели ему нравится здесь? Нравится быть тем, кем это место нас всех делает?.. Через двадцать, тридцать лет мы превратимся в этих бабулек с кудельками и платками, в этих краснолицых стариков. Мы начнем искренне плакать над речами про Сосновского и главной нашей ценностью будет сохранность вкуса пирожка из столовой.

Очень хочу прочитать Багра, но вновь удерживаюсь. Я бы хотела сидеть с ним на скамейке в парке и есть одно мороженое на двоих, и чтобы он положил мне руку на плечо и прижал к себе. И я бы ни о чем не думала. Я бы просто жила. Не охотилась бы. Была бы кем-то другим, свободным, счастливым. Просто человеком.

Я думаю эту мысль, пока ее не сменяет другая: я бы хотела быть огромным, серым волком со свалявшейся шерстью, таким большим, чтобы каждая моя лапа была размером со стол, а моя пасть больше, чем эта занавешенная шарами сцена, и я бы вгрызалась в глотки и пожирала все эти блестящие черепа целиком, я была бы несокрушима и я бы всё это, всё, совсем всё уничтожила. Я бы неслась на своих огромных меховых лапах по этому холодному огромному городу куда-то прочь, все дальше, и дальше. Вот каким волком я бы была.

Но я не могу быть ни тем, ни другим. Ни человеком, ни волком.

Я могу просто молча стоять у стены на корпоративе Центра, посвященном сто пятидесятилетию со дня рождения Юрия Владимировича Сосновского.

Я почти ухожу, но на прощание вновь ловлю взгляд смуглой девочки. Я читаю ее — с огромным трудом, не могу понять почему, но читаю. Читаю странное, очень звенящее, тоскливое, как наигранный смех. Едва заметное, продирающееся через что-то...

И тут я вспоминаю.

Еще одну городскую легенду, о которой не хотела помнить, но от которой бегут мурашки по моей спине.