Явись

Кажется, это шел 1998 год. Я тогда была совсем соплячкой-школьницей, друзья мои мне соответствовали. Два парня-троечника и две отличницы: я и Елена. Мы приехали в заброшенную усадьбу, забив на школьный субботник. Детей многому можно научить, показав им наглядно яркие архетипы древнегреческих историй. Например, о Сизифе: при помощи чертовых листьев, которые сколько не сгребай, они снова нападают. Мы это понимали и субботник проигнорировали.

Так, плевав на школьные обязанности, мы сели на автобус и приехали к заброшенной усадьбе, пустовавшей с советских времен. Охраны не наблюдалось, стояла тишина. Только шуршали листья по скромному подворью. Блестели лужи. Мы влезли внутрь через разбитое окно. Елена ссадила локоть и красочно, явно стараясь произвести впечатление на троечников, выругалась.

Я шла по усадьбе и просто нюхала воздух, как собака. Запахи вообще были моей темой с самого малолетства. Есть дети, которым нравятся краски или пластилин, кто-то любил музыку; я обожала вдыхать ароматы и моим алтарем был мамин туалетный столик, заставленный духами. Я торчала возле него часами. Интересно, какую насыщенную жизнь порой проживаешь, просто дыша.

Как потом оказалось, это нормально для охотников, стандартная побочка дара. И именно там, в этом заброшенном доме, запахи казались мне насыщеннее некуда. Я дышала так глубоко, что начала кружиться голова. Пока не поняла, что чувствую совсем не запахи.

А следы гостей.

Следы даров. Благословления. Проклятья. Лейтмотивом — ярость и отчаяние слабенькой метлы, которая тщетно пыталась выгнать какого-то ну очень мощного гостя. И поверх всего этого, базовой нотой, отточенная, мощная работа багра.

Это был первый раз, когда я почуяла следы иномирья в таком объеме и первый раз, когда почуяла багра. Как я потом узнала, в этой усадьбе жила женщина-багор: женщины-багры пахнут чуть иначе, чем мужчины, и есть тонкости. Когда домик разгромила сменяющаяся власть, багра и метлу убили. А гостей, по легенде, схватили какие-то ученые-экспериментаторы и увезли... Впрочем, все это, скорее всего, и правда была лишь городская легенда.

Тогда я всего этого не знала. Я бродила по заброшенным комнатам, слушала болтовню Елены и глупые шутки троечников. Дверь в подвал была заварена, мы переглянулись, синхронно пожали плечами и пошли вон из усадьбы, слегка разочарованные.

Я не стала говорить одноклассникам о своих ощущениях. Уже в моем раннем детстве болтать о дарах считалось чем-то не очень приличным, почти если ты был связан с Кашпировским, Джуной или какими-нибудь уцелевшими братками в малиновых пиджаках, которые трепались о дарах направо и налево, а в начале 21-го века и подавно. Мама мне рассказывала, что после перестройки экстрасенсы, христианские сектанты и одаренные лезли из каждого угла, толкаясь локтями за внимание бывших строителей коммунизма. Но за десять лет все это схлынуло.

Глупо хихикая, мы шли к метро; на куртке Елены, там, где она ссадила руку о раму, проступало красное пятно. Потом на этом месте у нее остался маленький белый шрам.

Уже был совсем конец октября.

А вот после выпускного, когда нормальные дети отправляются на вписки лишаться девственности, мы с Еленой вновь забили на школьную ритуалистику и полезли в очередной заброшенный дом: другую старую усадьбу на окраине парка в нашем районе.

Мы часто пили там пиво с троечниками, парни рисовали из баллончиков знаки анархии, плохо понимая, что это такое. Всем было плевать на политику, но когда тебе семнадцать, очень хочется протестовать хоть против чего-нибудь.

В домике пахло пылью и плесенью. Елена уже почти расположилась на коробке под кривым черным кругом, как в углу, под подоконником, кто-то зашевелился.

Я схватила Елену за запястье, помню, как в ее глазах мелькнул серый утренний свет, четыре часа, июнь.

А в следующую секунду Елена хрипло вскрикнула, как обиженное животное, вдоль ее тела скользнула какая-то зазубренная, будто много раз поломанная рука, сразу стало темно и рыхло, что ли, и прогоркло, и я совсем не могла дышать.

Я убежала.

Полиция приехала к десяти.

Демона и след простыл, а от Елены, как потом написали в журналистских сводках, осталась кучка одежды и левая рука — с маленьким белым шрамом.

Конечно, это был бомж-маньяк, обладавший невиданной силой и очень острыми зубами.

Кто же еще.

Потом я множество раз думала: почему мы постоянно лезли на рожон? Все эти заброшенные дома, поиски приключений. И находила один ответ. Я была инициатором. Я хотела охотиться, хоть и не знала этого. И тащила друзей туда, где оставались следы одаренных. Где можно было почувствовать хоть что-то. Где я могла понять наконец, кто я. Где я нашла бы новый запах.

За такие открытия, конечно, приходится платить.

***

Кажется, мне опять приснилась бабушка.

Я отбрасываю одеяло, встаю, чтобы вновь нелепо рухнуть на край кровати. Каждый выходной я просыпаюсь разбитой, будто звук будильника собирает меня воедино, а без него — я колосс из глины. Сухой и почти развалившийся на части.

Каплан ждала меня к семи вечера — а я проснулась в пять. Повезло, что не проспала. С другой стороны, что она мне сделает? Но я не хотела проблем, мне нравилась «Морошка». Аналогичное место найти будет сложно, особенно, когда у тебя нет образования и опыта.

Я автоматически включаю телевизор на кухне, открываю питьевой йогурт и морщусь, когда в нос бьет химический запах. Президент бормочет о реформах, пока я пялюсь в серую вереницу многоэтажек за окном, на теплые оранжевые огни. Стемнело недавно, но, когда я так поздно встаю, кажется, что утр не бывает как факта. Что я бесконечно плыву среди этих бетонных скал по тягучему безвременью. Плыву в плотной коробке, тесной, неудобной, практически в прокрустовом ложе.

Президент продолжает говорить о пенсионной реформе, когда я закручиваю пустую бутылку крышкой и бросаю в мусорку. Долго и сосредоточенно оттираю бордовое пятно от столешницы, растягивая каждый момент. Думаю о Каплан и ее туфлях. О том, что одна из них стоит на моей бледной шее, я почти вижу, как шпилька впивается в надутую вену.

Сука. Она действительно угрожала мне. Безумная сука.

Что, если я просто убегу? Соберу вещи и отправлюсь бомжевать. Мама не получит от меня традиционного субботнего звонка и...

...И я все равно ею рискую.

Я загнана в угол. В который уже раз. Ироничная судьба для охотницы.

Выходя из дома, я встречаю всех возможных соседей, они возвращаются с работы. Я здороваюсь максимально вежливо, дыша тихо-тихо, будто в насморк; не хочу знать, кто из них раздает благословения. Дар для меня — печать на чужом лбу, люди теряют свою безликость, если я вижу, что их проштамповали.

Я не хочу, чтобы они ее теряли. Я слишком долго отделяла себя от других.

Первым делом, конечно, Каплан говорит, чтобы я не злилась на Влада за то, что он сдал меня. Я и не злюсь. Я ненавижу ее, это другое дело.

Все ее кафе примерно одинаковы: темный потолок, крошечные оранжевые лампочки, все выглядит так, будто техногенные феи захватили завод и навели свой специфический уют. Каплан пила вино, когда я вошла, и вокруг нее уже раздулась особая атмосфера почтения — королева пришла навестить подданных. Я почти начинаю стесняться своего растянутого свитера и испорченных солью сапог, размазанной снегопадом дешевой туши для ресниц. Почти — потому что моментально заказываю кружку «Бада», поднимая собственную вульгарность на невообразимый уровень.

Каплан слышит мой заказ и едва заметно двигает бровью. Надеюсь, она знает, что я не стремлюсь ее шокировать.

— Варвара, — говорит она, когда возня с официанткой закончена, — мне нужно, чтобы ты нашла багра.

Как будто я сомневалась, что работа будет иной. Просто не хотела про это думать.

Я хочу встать и уйти. Мне еще не принесли пиво, и я судорожно охватываю взглядом зал. Мне все равно некуда бежать, некуда.

— Успокойся, — Каплан тянет руку, — просто послушай, не психуй.

Я смотрю на нее: надеюсь, не мрачно, а своим обычным, как говорили, тяжелым взглядом, от которого безуспешно отучалась в «Морошке».

— Ты в юности была активисткой, — говорит Каплан. — Интернет-портал «Ворота». Акционисты, всякая там пестрая подпольная деятельность. В интернете до сих пор все это легко найти. И твои фото...

Я уже поняла, что она нашла обо мне все, что только можно.

— Это было очень давно. После того, как Петра посадили, все закончилось. Вы знаете, как потом закрутили гайки.

— Да. Вы лезли на рожон, — Каплан пожимает плечами, — пытались бороться против официальной политики. Спасти тех, кого посадили за неудачный пост на Фейсбуке с картинкой вроде «вызывать демонов не бросим»...

Все это было очень глупо. Помню, как стояла с плакатом у здания Думы, дикая жара — июль, девятый год. А вот кого мы призывали освободить — уже не помню. Слишком много было их, этих имен. И почти все, что мы делали, оказалось без толку. Столько сил, страсти, идей — потом и кровью просто просочились в песок. Мы были фриками, которые борются с ветряными мельницами. Так нам потом сказали. Сказали примерно все.

— Законы, связанные с оскорблениями чувств верующих, стали отличным инструментом для того, чтобы карать негодных, — мне принесли пиво, и Каплан посмотрела на бокал с иронией. — Мы с тобой это прекрасно знаем. Но так же и знаем, что властьимущие пользуются...

— Вы тоже властьимущая, — перебиваю ее я и делаю большой глоток холодного Бада. Мерзко и хорошо, — вам нужен гость? Какой-то дар? Я все равно не понимаю, почему вы в меня вцепились. У вас куча денег. Обратитесь к «Данайцам» в даркнете.

Каплан вздыхает, барабанит пальцами по столу. Официантки жадно ловят ее взгляд.

— У меня есть причины, чтобы не доверять «Данайцам». Уж слишком много обмана. Я знаю, что ты лучшая.

«Лучшая...» Сколько правды она знает, если так считает?.. Каплан продолжает:

— Мне нужен один багор, который достанет определенное существо. Определенного гостя.

Я залпом выпиваю половину бокала. «Кастомизированный заказ». Мы это так называли. В те времена, когда ни «Данайцев», ни других сетевых подпольщиков не было, а были просто ребята с дарами, которые старались приносить пользу обществу. Которое их же за это жестоко карало.

— Я не могу найти багра с конкретными особенностями, — вру я. — Это так не работает. Охотники просто чуют разных одаренных. Иногда — лучше настроены, как радио, на определенную волну.

Каплан меня даже не слышит.

— Терять тебе нечего. Зато есть что получить.

Она пытается мотивировать меня не только страхом и деньгами, как любопытно. Добрый и злой полицейский в одном лице.

— Вы же не случайно начали с активизма, — я зверски устала. Давно не вела таких длинных и неприятных разговоров. — К чему это?

— У меня есть информация, что в городе существует большая подпольная лаборатория. Там сидят багры, метлы, охотники, масса одаренных всех мастей. Есть огромный бестиарий.

— И по ночам они все катаются на метро-2, а потом пируют в секретном бункере Сталина и питаются некротической энергией, — бормочу я в стакан. Этой городской легенде много лет, она есть на любых сайтах с крипипастой.

Каплан быстрым движением наклоняется ко мне, ее рука с силой ударяет по бокалу и опрокидывает его на пол. Звон оглушительный.

Звуки в кафе исчезают — но лишь на секунду.

У моих ног аж три официантки, собирают осколки и вытирают от пива пол.

Я поднимаю глаза на Каплан. Ее лицо совершенно спокойно.

— Ты думаешь, я тут с тобой шучу? — она поджимает губы. — Ты же нищета. Твоя мать старая и больная, а ты даже не способна ей и копейкой помочь. Даже увидеть ее не можешь. Какого черта ты сидишь и рожу прыщавую кривишь?

Больше всего меня обижает то, что прыщ — один, на лбу. Даже не задевает ее тон. Я молчу.

— Ты никому не нужна, господи! — Каплан повышает голос, официантки ретируются. Теперь ее черед злиться, — ты думаешь, я тебя сдам властям, например? Все про тебя и так все знают. Среди тысячи «не таких как все» идиоток, которые орут, что они с даром, чтобы сделать атмосферные фотки в инстаграм, про тебя-то уж точно известно, что ты охотница. Талантливая охотница, которая глушит свои силы. Теперь у тебя есть возможность использовать свой дар, чтобы заработать денег и сделать доброе дело.

— Вы сначала угрожали моей семье, а теперь говорите про «доброе дело», — я качаю головой, — вам что, стало стыдно?

Каплан открывает рот, чтобы что-то сказать, но осекается. Может быть, я попала в цель. Какая разница.

— Ты врешь, когда говоришь, что не можешь найти конкретного одаренного с конкретными особенностями, — наконец произносит она.

Я тру лицо руками. Такое себе «доброе дело».

— Я искала охотницу много лет, — говорит Каплан. — И из всех возможных вариантов ты — самый надежный.

Достает из сумочки сложенный вдвое лист офисной бумаги, я вижу распечатанную статью. На мгновение мне кажется, что Каплан просто сумасшедшая, одержимая какой-то блажью, мифическим белым китом.

Я читала эту статью пару лет назад. Конечно, тысячу раз историю объявили фейком, но все прекрасно знали, что произошло. Якобы единственный документированный случай воскрешения в ГКБ имени Боткина, слил какой-то лаборант. Было много смешных картинок и рекламных акций. Маркетологи подсуетятся всегда. «Встань и иди... за новым бургером и картошкой фри с двадцатипроцентной скидкой».

— В этой истории ты не сомневаешься?

Я отдаю Каплан распечатку.

— Скорее всего, история правдивая, раз ее так быстро обсмеяли официальные СМИ. И я знаю, к чему вы клоните: дар воскрешения дают только ангелы.

Каплан кивает. Я читаю вслух:

— «Воскреснувшего господина Тополева, благополучно скончавшегося от цирроза через год после собственного возвращения из мертвых, когда-то благословил ангел, что обеспечило ему единократное воскрешение»... Багры редко вытаскивают ангелов; слишком сложно сделать проход аж... Туда.

Я бормочу, практически не следя за реакцией Каплан. Она неожиданно мягко говорит:

— В городе есть такой багор. И по моей информации, он как раз сидит в этой самой лаборатории. След Тополева терялся в ней.

— Вы уверены?

Каплан молча на меня смотрит. Она что, так боится смерти?..

— Так вам нужен ангел? — я стараюсь не усмехаться. — Такие у вас «добрые дела»?

— Мне нужен этот багор, — она стукает кулаком по столу. У нее странный взгляд; не могу понять, что он значит. Возможно, у нее не все в порядке с головой. — Твоя задача проста: настраиваешься, чуешь багра, находишь лабораторию. Все. Дальше все сделают... Мои люди.

— И как вы собираетесь его оттуда вытаскивать?! Кому бы эта гипотетическая лаборатория ни принадлежала, они ни за что не разрешат вам просто прийти туда и унести одаренного под мышкой.

— Эта лаборатория не подчиняется официальной власти, я убеждена. И это первый этап, — Каплан хмурится. Я чувствую ее уязвимость. Это почти так же приятно, как если бы она сама пошла бы собирать осколки от разбитого бокала, изранилась бы, извинилась передо мной за свое поведение. И она сразу же выдает: — Да, Варвара. Я была с тобой резка. И да, я тебе угрожаю. Но поверь: дело не только в деньгах. Ты сделаешь по-настоящему добрый поступок, если найдешь эту лабораторию. Обещаю.

— У нас с вами разные представления о доброте, — я пожимаю плечами. Может хоть еще один бокал разбить, да об мою голову. — Почему именно сейчас? Я давно у вас работаю. Неужели вы не знали, раз вы такая прошаренная?

Вера Германовна молчит. Наконец, роняет:

— Мне нужен багор, который может вытащить ангела. Это всё. Жди от меня сообщения с дальнейшими указаниями.

Мне уже давно плевать на багров, ангелов, дары, добрые дела. На то, куда все это катится; я доживаю дни, раздаю грибы в обмен на бумажки, чтобы дожить до следующей недели, месяца, возможно даже года.

Я слишком труслива, чтобы все это закончить. Я живу на четырнадцатом этаже, так что...

Я скомкано прощаюсь с Каплан. Чувствую ее взгляд на спине, когда топаю к выходу. Покупаю у метро банку энергетика и давлюсь, наблюдая, как народ набивается в стеклянные двери.

Я не брала заказы с того самого дня. Я вообще живу так, словно никаких даров не существует. Слишком страшно, слишком бестолково; а сейчас меня кто-то будто втолкнул в чужой, полуосознанный, предрассветный сон. Я появилась в нем, как абстрактный персонаж, исполнитель глупой воли.

Телефон в кармане вибрирует; я уже знаю, что это пишет мама.

Я сжимаю энергетик в руке и одновременно крепко жмурюсь; чтобы проснуться — бесполезно; и, конечно, чтобы окончательно не расплакаться.

Тоже бесполезно.