Явись

— Чего бы тебе больше всего хотелось?

Вздохнуть было бы уже неплохо. Достаточно крошечного движения ребер. Кислорода в альвеолах.

— Чего бы тебе хотелось больше всего на свете?

А такой вопрос уже стоит уточнить, потому что свет — понятие растяжимое. От волны до частицы и во всем своем многообразии.

Можно ерничать бесконечно, лишь бы не отвечать на прямой вопрос. Я не люблю, когда они задают вопросы и всматриваются, с этой своей жаркой жаждой, в человеческие лица. Вопросы гораздо сложнее, чем простые извинения за беспокойство.

Им не нужны ни извинения, ни ответы. Только замешательство, смутное, как полоска на тонкой границе между радужкой и зрачком, едва заметное движение глаза — они чувствуют, как сложно сформулировать ответ.

— Твое самое большое желание?

Кажется, тогда мне все-таки удалось вздохнуть; прерывисто, мучительно, пряным дымом. Потолок заливало то синим, то красным светом. Чего бы мне хотелось больше всего на этом красном свете? Чтобы исчезла полицейская машина, например. Чтобы меня здесь не было. Чтобы вообще ничего не было и никогда и не существовало, и, в общем-то, в конце концов и стало именно так.

***

Здесь всегда пахло, как в лесу. Причем не в простом лесу, а таком, зачарованном, из старых сказок. Немного русалкой и чуть-чуть лешим, который живет под корягой. Или под страшным перевернутым корнем дерева. Пахло мхом, сыростью, копошащимися под подлеском червями. Пахло грибами и ягодами.

Потому что я их продаю.

Я не помню, как нашла это место. Кажется, я просто шла по улице, морщась сильного февральского ветра, и увидела дебильную розовую вывеску.

Да так тут и осталась.

— Это все? У нас есть товары по акции.

— Я тороплюсь, — женщина сунула в терминал кредитку, схватила пакет и ушла. В одно мгновение она сует кредитку, в другое — уже за дверями. Я вздыхаю. Я не люблю, когда меня перебивают.

В общем-то, я просто инструмент для продажи морошки, сушеных белых грибов и орехов в сиропе. Все это очень полезно и вкусно, местами дорого. И, конечно, потрясающе пахнет.

В дверях показывается Влад. Я знаю, что он будет трепаться о поставщиках и переделке контрактов, и это я тоже не люблю.

— И эту поставку я упустил.

Он, конечно, не сказал «упустил», он выругался.

— Жалко.

— Да ну конечно, — Влад потирает лысую голову и картинно охает. Весь его вид изображает усталость. — Как сегодня?

— Довольно удачный день, — и плюхаюсь на стул и рассеяно вожу рукой по гобелену с лесным пейзажем у себя за спиной, изображаю, что задумалась. Я шучу Владу свою классическую шутку про ягоды годжи, которые у нас постоянно спрашивают, а у нас их нет, и он довольно хехекает. Влад бывает навязчив и любит поныть, напоминая в такие периоды тоскливую песню, которая крутится-крутится между ушей и не стремится покидать голову, но в целом он отличный коллега. Я пришла устраиваться к нему на работу после бессонной ночи, с во-от такенной ссадиной на правой щеке, а он меня взял. Подозреваю, что из жалости. Но бывают в жизни периоды, когда ты уже не презираешь других за жалость к себе, ты ею пользуешься, потому что надо пользоваться хоть чем-то.

— Завтра надо будет съездить в офис.

Влад пропускает «тебе», как бы смягчая формулировку.

— Главная тебя хочет видеть, — добавляет он, поджимая губы, — я так понял, она со всеми сотрудниками устраивает тет-а-теты. Стратегии разрабатывает. Ты ее знаешь.

Я киваю. Влад сваливает, я досиживаю до десяти, закрываю кассу и ухожу в подсобку за курткой. Меховой капюшон пахнет табаком, хотя я бросила курить месяцев шесть назад.

Дверь магазина обиженно скрипит, когда я ее закрываю. Я барабаню пальцами по стали, будто пытаюсь что-то вспомнить, слушаю, как мимо несутся машины. Иду домой, тщательно впитывая в себя всю эту динамику огней, а на лица совсем не смотрю — у нас не так много покупателей, но я правда, очень, чудовищно устаю от людей.

Влад присылает мне напоминание в Ватсап, когда я прихожу в квартиру.

«В 4 в офисе». Я кидаю телефон в кресло, иду на кухню, чтобы вымыть посуду, но на автомате открываю холодильник и беру банку Лёвенбрау. Все вокруг темно-синее, и, на самом деле, я больше хочу спать, чем пить, но это привычка.

Паскудная, как и все мои плохие привычки.

После пары глотков меня отпускает; мир смазывается, я жую сыр, мне почти хорошо.

На последнем глотке сквозняком холодит ноги чье-то благословение — этаж третий, кажется; я как-то пыталась понять, кто именно там живет, но прицел сбит, а стараться я не хочу, даже из простого любопытства.

Возможно, мне все это кажется или я давно сошла с ума.

Я ложусь спать в своем мысленном стеклянном шаре: мутном, хорошо поцарапанном наждаком. Мелькает монохромный кадр — крупный план щебенки на дороге, вдали — огромное промышленное здание, небо низкое и, как где-то говорилось, «готовое разразиться дождем». Я почти слышу этот текст у себя в ушах, прежде чем отключиться.

***

Сыплет мелкий снежок. Я подхожу к зданию бизнес-центра с одной мыслью — похоже, архитектора, которому дали задание спроектировать это здание, в довесок попросили сделать его максимально безликим. И с задачей он справился на все сто.

Главная меня уже ждет. Каплан из тех женщин, которые в двадцать выглядят как-то странновато, а после сорока становятся пугающе, ведьмински привлекательны. Каплан сидит, положив ногу на ногу, на ней колготки в мелкую сеточку и бордовые туфли на огромной шпильке. И вся она какая-то бордовая и черная, как пиковая дама. Наверняка с крапленой карты.

У меня от нее мурашки по коже.

— Здравствуйте, Вера Германовна.

— Присаживайся, Варвара, — Каплан кивает на стул и клацает телефоном о клавиатуру ноутбука. Жалюзи с окон подняты, но все равно кажется, будто в кабинете полумрак.

Я снимаю куртку и вешаю на спинку стула, прежде чем сесть. Каплан оценивающе меня рассматривает, пялится на мой растянутый свитер в полосочках и зигзагах. Кажется, его привезла мать из Австрии или типа того; невероятно древний артефакт моей ранней юности. Как же я по ней скучаю. По матери, но не по юности.

— Влад мне тут насплетничал о тебе кое-что, — Вера Каплан отпивает кофе с таким видом, будто это вино. Губы у нее тоже бордовые, как туфли.

— Боюсь даже предположить, что именно, — я нервничаю. Холод проскальзывает по спине в живот.

— Про твои, так сказать, особые умения.

Я чувствую, как белею. Кровь вся уходит куда-то; вытекает из меня в бордовый цвет Каплан, сердце стучит. Влад не посмел.

— Да не переживай, — Главная машет рукой, блестят часы, я моргаю, — я в такие штуки верю. Не считаю, что ты врешь или сумасшедшая.

Есть ли определение у чувства опасности? Какое лучше сравнение подобрать? Нож, скользящий по пищеводу, неприятное горячее дыхание где-то над ухом. Это и боль, и оторопь, все сразу.

Мне полагается посмеяться и сказать «вы что, во все это верите? А гороскопы тоже читаете?».

— Вы правда верите в эти байки? — медленно моргая, спрашиваю я. Я злюсь. Хочется убежать. Я начинаю исчезать, размазываться по этому моменту; я ненавижу бояться и боюсь ненавидеть.

— Какая ты напряженная, — Каплан улыбается, скалится, точнее, и ее голубые глаза сужаются до щелок, — я не просто верю в байки, я видела работу одаренных. Очень давно, правда.

Она везучая. Каплан продолжает:

— Когда-то властьимущие смотрели на дары иначе. Не запрещали. И даже активно ими пользовались. Ты, конечно, не особенно застала девяностые, но жизнь тогда была куда цветастее.

— Застала.

— Тогда сочти мое допущение за комплимент, — Вера Германовна вновь показывает гладкие белые зубы, — это сейчас все, что связано с дарами — дурной вкус, сказки для домохозяек; реальность для тех, у кого есть деньги.

Зачем она все мне это рассказывает? Показывает, что знает современную историю? Или она считает, что для одаренного праздник, когда ему верят? Я должна расплакаться от счастья?

— Варвара... Я хотела посплетничать. Не часто встречаешь человека, который лично знал хоть одного багра.

— Я, правда, не хочу об этом говорить, — я кривлюсь, изо всех сил стараясь держать себя в руках, — я думала, мы про поставки будем общаться, а не про всё... Это.

— Подруга мне как-то говорила, что у ее однокурсника на даче живет демон. Знаешь, такие дачи за высоченными заборами и охранником в будочке. Не дачи, а скорей особняки. Болтают, что в подобных домах хоть какие оргии можно устраивать, и с демонами, и с ангелами, и с джинами и другой любой шушерой, но чтоб так достоверно знать...

Каплан меня провоцирует. Но я просто перестаю ее слушать. По слухам, богатеи плевали на эмбарго. Они не закрывают щелей, собирают бестиарии, совершенно не заботясь о качестве жизни гостей, охотно принимают от них дары, тоже не переживая о своей безопасности. Олигарха нашли мертвым? Конечно, в новостях напишут, что «внезапный инсульт поразил завсегдатая страниц журнала Форбс». Про то, что у него передоз дарами, никто не скажет. Всего этого официально нет и никогда не было. Примерно как домовых, работающей гомеопатии и защиты прав человека.

Я все еще не понимаю, что Каплан от меня хочет.

— Варвара, в общем, у меня есть для тебя работа, — наконец, Главная переходит к делу. Ее глаза блестят, я чуть подаюсь вперед.

— Я не... занимаюсь больше всем этим, — я мотаю головой, нервно хихикая про себя. Все это выглядит, как кошмарный гриппозный сон.

— Почему?

— По личным соображениям.

Каплан кивает. На самом деле ей плевать, почему я отказываюсь.

— Задача не очень сложная. Награда — хорошая — по моим меркам хорошая — сумма денег.

Вера Каплан влиятельная женщина. Помимо «Морошки», она владеет сетью кафе и журналом о здоровом питании, у нее крутейший Инстаграм с дикими тысячами подписчиков. Она блистательна, уверена в себе, лишена пагубных привычек и успешна. Полная противоположность тому, что представляю из себя я.

— Я ничего пока от тебя не прошу, только разговора.

— Так мы сейчас и разговариваем. Я не буду... работать для вас.

— Послушай, Варвара, — Каплан отпивает еще кофе и хмурится, когда телефон начинает вибрировать. Но она не реагирует на звонок, — в четверг вечером встретимся в моем кафе, наверху синей ветки. Я тебе все подробно расскажу.

— Нет.

Она вновь широко улыбается: хищно, видно и верхние, и нижние зубы, идеально белые. Я просто дышу, стараясь не думать, чтобы не злиться.

— Ой, я забыла предложить тебе кофе, — Каплан театральным движением шлепает себя по лбу, я пытаюсь вяло возразить, что так поздно кофе не пью, но она уже и не слушает. Это был всего лишь жест вежливости, который она продемонстрировала слишком поздно. Каплан как бы между делом роняет:

— Ты ведь из охотниц.

— Я не обязана...

— Да-да, — Каплан растопыривает пальцы, а потом хлопает ими по столу, — конечно. Слушай, ты уже согласилась на встречу. Но не юли, пожалуйста. Не стоит. Ты охотница. И для тебя есть работа.

Я медленно вздыхаю и выдыхаю.

— Я продавщица в вашем магазине, — спокойно говорю я. — Никакой «работы», связанной с дарами, ни за какие деньги я выполнять для вас не буду. Я этим не занимаюсь. Уже много лет.

Каплан даже не моргает.

— Ну да, я предполагала, что ты из тех высокомерных нищебродок, которых «невозможно купить», — Главная барабанит пальцами по столу, — действительно, на что ты потратишь деньги? На пожрать тебе хватает, квартиру оставила мать. Красивая кстати ферма у мамы, я видела фото в «Одноклассниках». Ты маме нервов порядочно потрепала, конечно, но она все, что у тебя есть, правда ведь?.. Надеюсь, и мама и ферма еще будут процветать долго-долго.

Она сошла с ума.

— Тихо-тихо, мне не нравится твой взгляд. Купить тебя нельзя, но... Ты ведь понимаешь, к чему я веду.

Я хочу схватить Каплан за горло.

— Зачем вам это, Вера Германовна? — я облокачиваюсь на стол. — У вас есть связи. Найдите другого охотника.

— Я наводила о тебе справки, Варвара, ты же уже поняла. Мне нужна именно ты.

Она кокетливо смотрит на меня из-под длиннющих нарощенных ресниц. Но у меня внутри все кипит и переворачивается; она знает обо мне все. Говорят, в полиции есть реестр на таких, как я; охотничья чуйка — это не повышенная удача или редкое мастерство в постели, не долголетие или благословление. Это дурацкий опасный дар, доставшийся мне от бабки, которую, по слухам, застрелили во время облавы в 67-ом. Дар, который не выиграла в генетической лотерее моя мама. Зато выиграла я, да еще и с лихвой.

— То, что вы делаете, бесчестно, — наконец, выдавливаю я, — неужели вы этого не понимаете?

Каплан театрально ахает.

— Ну зато мы сразу разобрались, кто антагонист. Я просто хочу получить то, что мне надо и использую все возможные для этого рычаги.

— И чего же вы хотите?

— Узнаешь в четверг. А теперь — иди, и не забудь позвонить маме.

Я не прощаюсь с Каплан, она улыбается; спускаясь по лестнице, я уже вижу, как она в четверг будет точно так же прихлебывать кофе из чашечки и улыбаться. И просить меня сделать то, что всегда просят делать охотников.

Охотиться.

Как же я ее ненавижу.