Которого отца дочь? - III
Нежный рассвет лился в распахнутые настежь, двухвековые окна, которые никто не открывал с тех самых дней, как умерла от Чумы Маргарета, старая княгиня, вот прямо в этой вот комнате. Боялись, чтоли, что Чума все еще спит на кровати княжеской? Или того опасались, что душа самой Маргареты заперта, разгневанная на Катэрину, что в постель к ее мужу влезла, не успело и тело остыть? Не знает никто, слухи да пересуды одни! А только ясно одно, что окна нараспашку и птичьи первые трели доносятся, да слышно, как псари с кухарками грубо заигрывают на огромном княжеском двору. Просыпается солнышко, румяное ото сна, глядит в окна спальни княгини. Ему бы ахнуть, да отвернуться, розовому от стыда. Но чем уж Солнце на этом грешном свете удивить? Чего оно еще не видало?.. Равнодушно глядело светило, как задрожали прозрачные веки, как наморщила нос Инга, и слабо приоткрыла глаза. Тело ломило, будто мамка ее встала из могилы и отколотила мокрой простыней, мол, «ты уж меня не забывай!» С трудом выпростала руку из-под тяжелого одеяла, оглядела — она вся чистая, белая, ни царапинки! Только посреди ладони ранка, свежая кровь. А ногти, ногти-то!! Что твои яблоневого цвета лепестки!
- Сплю я! - прошептала девчонка, а язык вдруг о зубки запнулся. Замерла она, опасаясь вдохнуть и проснуться — больно уж сон хорош! Зубы все, целые, каждый на своем месте! И... ровные... как это так?! А что там со второй рукой? Потянула на себя, но кто-то на ней лежал, глубоко и сладко посапывая. «Катэрина!!» - испуганно решила Инга. И не ошиблась. «Чего она тут... со мной... чего она... ох, господи...» И вдруг скривилась вся и язык себе прикусила до крови. Так противно показалось ей слово на «Г». Будто гусеницу зажевала, нежареную! Даже слово «гусеница» - и то слаще показалось!
А Катэрина потянулась сладко, замурлыкала, открыла глаза. Смотрят две дикие кошки одна на другую, и молчат. Катэрина молчит, Ежевика молчит, что делать— не знает. И вдруг, как само вырвалось:
- Это ведь твой голос был! Ты велела мне мыло красть и бежать!
Катэрина только глаза прикрыла— ни да, ни нет. Села на постели, Инга за ней. Соболиное одеяло на пол свалилось, а укрыты они обе бархатным алым мужским плащом. И нет на них больше не единой одежки, совершенно, как новорожденные.Только... липко как-то Ежевике там, внизу. Глаза скосила на тощие бедра, и ахнула: лужа цвета княгининых яблок белую кожу перепачкала. Почему сейчас?! «Я все испортила, я ей постель изгадила, не простит она!» - запаниковала девочка, но Катэрина будто ничего и не заметила. Позвонила в колокольчик и слуга, тот самый, что вчера Ингу в постель отнес ,появился, как из-под кровати вынырнул. Собралась было Инга устыдиться и спрятаться — да Катэрина не прикрывается, и она не стала. Не чувствует никакого стыда, и страх весь рассыпался, ну так и быть тому. «А я ведь теперь настоящая девушка!» - с гордостью осознала Ежевика, украдкой испачкала пальцы в густой крови и в рот себе сунула.
Что повелела слуге княгиня, ни словечка Инга знакомого не разобрала. Птичий щебет, а не разговор! Какие-то это специальные слова, господские, чтоли? Слуга однако, все понял, провалился куда-то вон, а на его место явились девки, проворные и тихие, как две лисы. Одели и прибрали сестер, не успеешь и «раз,два» сосчитать! Подвела Катэрина сестрицу к зеркалу с полу до потолка.
- Ну, что думаешь, Инга-Ежевика?
Инга только и смогла, что головойтряхнуть. Неужто это — она? Огладила всю себя сверху донизу, пальцы тонут в бархате, взгляд — в отражении. Настоящая госпожа глядела на девушку, стройная,тонкая, белокожая, как самый первый снег. Волосы, что твой выбеленый лен, брови и ресницы словно мех белой ласки! А глаза, что твои озера осенние, синие, глубокие! Чуть сама не потонула.
- Господин Люцифер, да я же красавица! - только и ахнула Ежевика, а Катэрина ее по худому, разряженному плечу похлопала.
Снова сели Катэрина и Инга за накрытые столы, и опять еда была — проще некуда, совершенно крестьянская. Все так же, ни слова княгиня не говорит. Инга тоже рот держит запертым, разве только голод утолить, раскрывает. И нет между сестрами никакой нужды в словах. Понимает Инга — не она это, не прежняя свиная прислуга, а птица небесная, и червь подземельный, и сосна на скале одинокая, и вода в реке — все она!
Потому ничуть не удивилась Ежевика, когда Катэрина поднялась из-за стола, и взяв ее за руку, проводила ее через долгие коридоры, через княжеский двор, прямиком до ворот. Там сестры остановились. Инга подняла голову к небу, чтобы слезы закатились обратно в глаза. Так ей тягостно было от родной души своей единственной отрываться! «Я же только вот к ней притулилась, и...» - и мысль ее оборвалась. В высоком окне, распахнутом, маячил, как сухая береза, сам дряхлый князь! В белом спальном рубище, на груди тяжелая цепь с головой горгульи, держащей в зубах алое яблоко. Волосы жидкие, как паутина на черепе, губы чернеют на иссохшем, обтянутом кожей лице. По спине у Инги пробежал холодок.
А Катэрина махнула рукой в перчатке, повелевая открыть неприметную калиточку поодаль от главных ворот. Ежевика с трудом от князя оторвалась, повернулась к сестре, и не знает — то ли обнять ее, то ли оттолкнуть. Княгиня сняла с плеч свой теплый алый плащ и наплечи Инге набросила.
- Иди! - велела ей Катэрина, и в глазах ее плескалось теплое, бездонное ласковое озеро, полное яда. - И никогда не возвращайся! Неси свое благословение, и не прогадай!
Ежевика зубы сцепила, чтобы не завыть, и торопливо потопала прочь, прочь от замка, а вслед ей неслось зловещее:
- Князь, госпожа княгиня, князь преставился!
Не обернулась она, уходя все дальше и дальше по узкой тропиночке прямо в лес. За ней бесшумно, бездыханно волочил босые, прозрачные ноги старик в изношенном рубище. На груди его ярко сверкала голова горгульи, держащая в пасти рубиновое яблоко.