Будущие в Иерусалиме

Врач, просмотрев её анализы и заметив напряжённость в голосе и взгляде, положил бумаги на стол и мягко, но твёрдо произнёс:

— Я дам вам направление к гинекологу и на УЗИ. Это важно. Лучше убедиться, чем ждать.

Эвелина кивнула, не задавая лишних вопросов. Слова врача только закрепили внутри неё то, чего она боялась — теперь это было не просто подозрением. Это становилось реальным. Она взяла направления, сложила их аккуратно и вышла в коридор.

Балдуин и Тиберий сразу поднялись с мест. Балдуин смотрел на неё, как будто хотел заглянуть сквозь кожу, прочесть мысли. Его взгляд прожигал — он чувствовал, что с ней что-то происходит, но не понимал, что. Его губы чуть дрогнули, он, было, шагнул ближе… но остановился.

Эвелина не сказала ничего сразу. Просто выпрямилась и посмотрела поверх их голов, словно стараясь не врезаться в этот взгляд.

— Мне нужно зайти ещё в два кабинета, — ровно, почти безэмоционально, произнесла она. — К врачам другого профиля. Это всё.

Ни одно из имён кабинетов она не озвучила. Им и не нужно было знать. Что они поймут? Как объяснить то, от чего самой тошно? Это было её, личное. Тот самый рубеж, за который не хотел никого пускать.

Она развернулась и ушла, оставляя их позади — с вопросами, догадками и молчанием, в котором каждое движение становилось эхом боли.

Они не остались в коридоре — когда Эвелина пошла дальше по зданию, Балдуин и Тиберий неотступно последовали за ней, словно тени. Не спрашивали, не мешали, но и не отпускали. Она могла чувствовать их шаги за спиной, ощущать, как Балдуин замирает каждый раз, когда она замедляется или бросает на них короткий взгляд.

Когда она зашла в кабинет, они остались снаружи, у двери, застывшие, будто верные псы, охраняющие свою хозяйку. Тиберий скрестил руки, прислонившись к стене. Балдуин стоял прямо, напряжённый, сжав кулаки в карманах куртки. Он не мог стоять спокойно — мысли врезались одна в другую, оставляя следы, как когти по живому.

"Зачем ей ещё врачи?" — всплывало снова и снова.
"Почему она не сказала? Почему не посмотрела в глаза?"
Он прокручивал все слова, которые мог бы сказать, но не находил ни одного, которое бы не резало ещё больнее.

В его голове пульсировала одна мысль: «Я и правда убил её? Не телом, не намеренно, но тем, что дал себе слабость прикоснуться… полюбить. Сделать её своей, не подумав, что могу навредить.»

И теперь он стоял за дверью, не зная, как жить с этим. Как простить себя.
Ответа не было. Только тяжесть в груди и ожидание, с привкусом страха.
Эвелина зашла в кабинет гинеколога, закрыв за собой дверь и протянула врачу бумаги. Женщина за столом, лет сорока с добрыми глазами, кивнула, просмотрела записи и мягко улыбнулась в ответ на сдержанное приветствие.

— Переоденьтесь, пожалуйста, за ширмой, — сказала она привычным, спокойным тоном.

Эвелина прошла за ширму. Кожа дрожала под пальцами, когда она стягивала с себя куртку, затем юбку и бельё, ощущая каждый жест, как будто тело само сопротивлялось. Она глубоко вдохнула, стараясь не думать, стараясь быть просто телом, формой, без чувств и мыслей.

—Когда был последний половой акт? — раздался ровный голос врача.

—Примерно две недели назад… может, немного больше, — тихо ответила Эвелина, удерживая взгляд на стенке ширмы.

—Сколько у вас было половых партнёров за последний год? — продолжила врач.

—Один, — ответ прозвучал чуть тише, чем нужно, почти исповедально.

Тишина на мгновение затянулась, лишь шаги врача и шелест перчаток нарушали воздух. Эвелина села на кресло, положила руки на живот, словно защищая его, и задержала дыхание, когда врач подошла. Было страшно — не от боли, не от процедуры. От ответа. От правды.

Когда врач закончила осмотр, она сняла перчатки, выбросила их в урну и мягко посмотрела на Эвелину:

— В плане здоровья у вас всё хорошо. Но срок… слишком маленький. Матка немного увеличена и уже плотная, да, это может быть признаком беременности, но я не могу поставить точный диагноз без подтверждения.

Эвелина молчала, напряжённо слушая.

—Я направлю вас на УЗИ. После него вернитесь ко мне, хорошо?

Эвелина кивнула, будто автоматическая.
—Спасибо, — произнесла она почти шёпотом, собирая вещи за ширмой. Переодевалась быстро, стараясь не думать, не чувствовать, не бояться.

Когда она вышла из кабинета, взгляд её был отрешённым, движения — сдержанными. Словно держала в себе слишком многое, чтобы позволить себе хоть на мгновение дрогнуть.
Эвелина шла по коридору, сжимая в пальцах направление на УЗИ. Бумага была немного помята — она не заметила, как сжала её слишком сильно. Сердце било глухо, будто приближалась не к кабинету, а к приговору.

Когда она подошла к двери, Балдуин и Тиберий встали — они всё это время ждали подле стены, словно охрана, и даже не делали вид, что это случайно.

— Всё в порядке? — тихо спросил Тиберий, но Эвелина лишь слегка кивнула.

— Мне сюда, — проговорила она. Голос был ровным, но в глазах застыл страх.

Она зашла в кабинет одна, и дверь за её спиной закрылась мягким щелчком.

Врач — женщина средних лет с усталым, но доброжелательным лицом — кивнула ей.

— Ложитесь на кушетку, живот освободите.

Эвелина послушно улеглась, задрала край футболки и расстегнула пуговицы на куртке. Холодный гель касался кожи, заставляя вздрогнуть. Экран мигнул — и начались долгие секунды, в которых её дыхание будто застряло в горле.

Врач вела датчик по коже, прищурившись.

— Угу… — пробормотала она, делая метки. — Всё очень рано, буквально начальный срок… Но вот, — она повернула монитор, — видите этот тёмный круг? Плодное яйцо закрепилось. На границе двух недель. Подтверждаю беременность.

Слова прозвучали будто не ей, будто это говорили другой женщине, где-то в другой жизни. Эвелина смотрела на экран и не дышала.

— Всё в порядке, — продолжила врач спокойно. — Вам нужно будет встать на учёт через пару недель. Я распечатаю фото, хотите?

Эвелина кивнула едва заметно. Лист с крошечной тенью будущей жизни лег ей на колени. Она не смотрела на него. Только сжала в пальцах.

Потом поднялась, вытерла живот, молча и покинула кабинет.

В коридоре всё было по-прежнему. Только теперь в её руках была фотография. И тишина внутри, гулкая, похожая на бездну.
Балдуин первым заметил странный тёмный прямоугольный листок в её руке — тонкий, как перо, с матовым блеском. Он нахмурился, не сразу поняв, что именно держит Эвелина. Это выглядело не как обычная бумага, и уж точно не как рецепт. Что-то иное. Незнакомое.

— Что это у тебя? — спросил он осторожно.

Эвелина даже не обернулась. Только крепче сжала снимок в пальцах — и пошла вперёд, не сказав ни слова. Шаг уверенный, будто она боялась, что, если замедлится, рухнет прямо там, в этом коридоре.

Тиберий и Балдуин переглянулись. В глазах Тиберия — тревога, в глазах Балдуина — холодное, медленно нарастающее беспокойство.

— Куда она?.. — начал Тиберий.

— К врачу, — тихо сказал Балдуин, всё ещё глядя ей вслед. Его сердце стучало неровно. Почему она молчит? Почему не смотрит на него?

Он не знал, что именно она скрывает, но чувствовал: это важнее всего, что было сказано между ними до этого.

Когда Эвелина вернулась в кабинет гинеколога, врач уже ждал её с результатами. Она улыбнулся мягко и произнёс:

— Поздравляю, вы беременны. Всё протекает хорошо, ранний срок, но всё в порядке.

Слова, которые должны были принести радость, упали, как камни. Эвелина кивнула, благодарила шёпотом, но внутри — тишина. Радость не приходила. Только холодный страх. Она любила Балдуина. Любила этого маленького ком, который начал расти в ней, но страх… страх был больше всего. Страх за него, за ребёнка, за то, что будет дальше.

Когда они вышли из больницы, каждый был погружён в себя. В их молчании не было злобы — только тяжесть. Балдуин шагал рядом, всё ещё не решаясь задать главный вопрос. Эвелина смотрела в землю, руки в карманах, снимок глубоко в куртке, ближе к сердцу.

В такси они почти не разговаривали. Только короткие фразы: адрес, “да”, “нет”, “спасибо”. Когда машина подъехала к краю дороги, где начиналась тропа к дому, Эвелина тихо попросила:

— Остановитесь, пожалуйста. Мы здесь выйдем.

Таксист ничего не сказал. Они расплатились, вышли, и остались одни в лесной тишине. Только хруст камней под подошвами да дыхание ветра в кронах деревьев.

Они шли молча, пока Балдуин не выдержал. Его голос был мягким, осторожным, но полным тревоги:

— Эвелин… скажи, ты... как ты себя чувствуешь?

Она остановилась. Стояла спиной к нему, будто замерла. А потом, будто что-то прорвало, развернулась и закричала:

— Как я себя чувствую?! Ты хочешь знать, как я себя чувствую, Балдуин?! Я ненавижу тебя! Я ненавижу, что ты нужен мне как воздух! Я ненавижу, что из-за тебя я умираю изнутри! Что теперь у меня… — она осеклась, стиснула кулаки и ударила себя по груди. — Что теперь я одна. Я боюсь! Чёрт, как же я боюсь!

Слёзы катились по её щекам. Она дрожала, голос срывался на рыдания.

Балдуин смотрел на неё, будто каждый её крик разрывал его на части. Он не пытался перебить. Не приближался. Только стоял, сжав кулаки, чтобы не упасть. Его губы дрожали. Он хотел сказать, что любит её, что не уйдёт, что готов на всё. Но слова застряли в горле.

Он просто слушал. И умирал. С каждым её словом.

Прошло несколько дней. Дом будто вымер. Эвелина почти не выходила из своей комнаты, и если выходила, то бесшумно, избегая всех, словно сама стала тенью. Её шаги были лёгкими, взгляды — скользящими, она пряталась даже от самой себя.

Тем временем Балдуин и Тиберий помогали бабушке по хозяйству. Они чинили забор, носили воду, разбирали старые ящики в сарае, собирали яблоки в саду. Балдуин работал молча, сжав губы, будто каждое движение было наказанием. Тиберий же бросал на него взгляды, полные напряжённого молчания.

В один из дней, когда солнце клонилось к горизонту, бабушка Эвелины сидела на скамье перед домом, обтёртая чашка с чаем дрожала в её руках. Балдуин и Тиберий только вернулись из огорода, и она заговорила не сразу, а будто проговаривая свои мысли сама себе:

— Моя дочь… — начала она вдруг, глядя в небо, будто вспоминая. — Она сейчас учится далеко. Говорит, учёба важна, карьера, знания… Она редко звонит. Но каждый её звонок… словно солнце встаёт в тумане. Я не прошу многого, знаете… просто знать, что она жива, что она помнит. — Она вздохнула. — Я не к чему это. Просто… мысли.

Тиберий на мгновение замер, и в его груди всё сжалось. Он не был сентиментальным, но в этих словах было столько боли и света, что он не смог игнорировать их. Он бросил взгляд на Балдуина, тот стоял, не шевелясь, глядя в землю, пальцы его сжались в кулак.

Когда бабушка ушла в дом, Тиберий остался на скамье, смотря в уже алый закат. Затем тихо, почти шепотом произнёс:

— Мне надоело это бегство, Балдуин. Тебе больно — я вижу. Ей — ещё сильнее. Но она не скажет. Никогда. Она будет бежать, прятаться, гнить внутри. А ты… ты просто умираешь от молчания.

Он повернулся к другу, глаза его были серьёзными, даже немного жёсткими.

— Я узнаю правду. Ради тебя, ради неё… ради всех нас. Даже если она меня возненавидит. Потому что иначе вы оба сгорите в этом молчании.

И он встал, направляясь к дому.

Тиберий стоял перед дверью, сжав кулак. Стучал сначала мягко, почти терпеливо:

— Эвелина… открой. Нам надо поговорить.

Молчание. За дверью не было ни звука, ни шороха. Только гулкое эхо тишины, от которого внутри начинало подниматься знакомое раздражение — не от злости, а от бессилия.

Он тяжело выдохнул, прижал лоб к косяку, будто пытаясь унять дрожь в голосе. Но когда и это не помогло, голос его стал холодным и жёстким. Он не был больше другом, не был усталым мальчишкой прошлого пустыни сейчас говорил Тиберий, страж короля Иерусалима:

— Если ты сейчас не откроешь эту дверь… — в голосе зазвенела сталь, — я клянусь… я сломаю её. Клянусь всеми святыми и не очень, я снесу эту проклятую преграду между тобой и нами.

Он стоял, не отводя взгляда от деревянной створки, ожидая. В груди всё кипело — от боли за Балдуина, от страха за Эвелину, от злости на их молчание.

А внутри, за дверью, она слышала каждый его слог. Слёзы катились по щекам, и ладони дрожали, прижатые к груди. Но этот голос… он вырывал её из плена страха.

Дверная ручка едва заметно дрогнула.

Дверь лишь приоткрылась — щёлочка, не больше, но Тиберию хватило. Он толкнул её внутрь, не грубо, но решительно. Не полностью закрыл за собой дверь, тяжело дыша. Эвелина не вздрогнула, не испугалась — только посмотрела на него с такой усталостью, будто несла на плечах весь мир.

Они сели на кровать, друг напротив друга, близко, но не касаясь. Тишина нависла над ними, густая, как дым. Тиберий смотрел на неё, пытался что-то найти в её лице, но всё, что видел — это тонкую грань, по которой она шла: шаг влево — сломается, шаг вправо — исчезнет.

Её голос прозвучал тихо, как шорох травы в ветреную ночь:

— Вся боль… внутри. Не на него. На себя. Я… была беспечной. А теперь… я боюсь. Боюсь того, что чувствует он. Я не выдержу… если он будет видеть что я не справляюсь. Я просто не выдержу.

Слова цеплялись за воздух, как раненые птицы за ветви. А потом, ещё тише, будто боясь самой себя, она выдохнула:

— Я… беременна.

У Тиберия перехватило дыхание. Он замер. Мир на мгновение словно затих. Сердце забилось глухо и громко, как набат.

Беременна.

Он моргнул, не веря. Первым пришёл страх — холодный, ледяной. За неё. За то, как она выдержит. За короля, за болезнь. За их будущее. Потом — радость, осторожная, тёплая, неуверенная, как солнце в пасмурное утро. Он почти улыбнулся. Почти.

И наконец — облегчение. Как будто что-то в нём оттаяло, вернулось на место. Он медленно вдохнул и выдохнул, кивнув. Ни слов, ни речей. Только глаза, в которых дрожали тысячи эмоций, и рука, что легла ей на плечо — крепкая, живая. Он был рядом. Они все были.
Тиберий не удержался.

Слишком много всего — боли, которую он видел в глазах Эвелины, страха, что прятался в её словах, и этой новостью, расколовшей всё молчание на осколки: ребёнок. Ребёнок Балдуина. Ребёнок его короля. Его друга. Его брата.

Он не думал — просто обнял её, крепко, всем телом, всем сердцем, как будто хотел забрать на себя хоть часть её тревоги. Она зарылась лицом ему в плечо, рыдала — беззвучно, сдавленно, так, как плачут те, кто больше не может сдерживаться. И Тиберий держал её, прижимал, как отцы держат, как родного. Он не чувствовал ничего запретного — только это огромное, всепоглощающее чувство: радость за них. За неё. За Балдуина. Он не знал, был ли когда-либо так счастлив. Иерусалим продолжался. Пусть здесь, пусть в этом странном времени. Но продолжался. Жил.

И именно в этот момент, когда всё было на пределе, дверь открылась.

Балдуин вошёл тихо, почти неслышно. Увидел. Их силуэты на кровати. Почти обнажённую Эвелину, плачущую в объятиях его стража. Тиберия. Её волосы, растрёпанные, его руки на её спине, её лицо, спрятанное у него на груди.

Он застыл.

Мир на миг сжал его горло.

Грудь сдавило так сильно, что не было воздуха. Он не мог дышать. Всё вокруг затихло — только в голове вдруг вспыхнули старые голоса, каменные стены Иерусалима, стук трости по мрамору, боль, одиночество, пустота. Он стоял, не в силах пошевелиться, как будто тело предало, а сердце стало стеклянным.

Он знал, что это не то, чем кажется. Должен был знать. Но когда человек раздавлен любовью и страхом, он не слышит разума.

Он хотел уйти. Всё внутри кричало: развернись и исчезни, спрячь боль, не показывай слабость. Пусть думает, что ты уже давно не тот мальчишка с проклятием на коже. Пусть верит, что ты король, который не страдает. Пусть…

Но тогда — её голос.

Не громкий, не умоляющий, просто родной.

Словно где-то глубоко, в самом сердце, она тронула ту струну, что звучала только на его имя. И он не смог. Не смог уйти. Не смог ослушаться. Он повернулся.

И увидел её.

Эвелина сидела на краю кровати, с мокрыми от слёз ресницами, в мятой рубашке и с растрёпанными волосами, но прекрасная как никогда. Рука тянулась к нему — неуверенно, чуть дрожащая, но с надеждой. Она не просила прощения, она просила — не уходи. Не исчезай. Не сдавайся. Останься.

Глаза её горели той же болью, что разрывала его изнутри. Они были как два зеркала, отражающие общую рану.

И Тиберий понял всё.

Он молча поднялся. Взглянул на них в последний раз — на неё и на Балдуина. Его друг, его король, наконец-то снова был рядом с той, кто могла исцелить не тело — душу. И он больше здесь не нужен. Его место — за дверью, на страже.

Он тихо вышел, прикрыв за собой дверь.

Балдуин услышал, как за Тиберием мягко захлопнулась дверь, и в этот миг будто проснулся. Сердце застучало громче. Он сделал шаг вперёд, затем ещё один, но застыл, не дойдя до неё. Руки дрожали — он хотел коснуться, прижать, сказать, что здесь, что никуда не уйдёт, но страх сковывал сильнее любых цепей. Он боялся — разрушить, вспугнуть, снова причинить ей боль.

И она поняла.

Эвелина поднялась, медленно, с тяжестью в движениях, будто не только тело, но и душа её была изранена. Но глаза — в них жила решимость. Без слов, уверенно, она подошла и обняла его. Тихо, мягко, как будто это объятие было домом. И он дрогнул, будто ледяной панцирь треснул и начал таять. Его руки сами легли ей на спину — осторожно, будто он всё ещё не верил, что имеет право.

Она спряталась в его груди, как в крепости. Как в самом надёжном месте на земле.

И шептала.
— Прости меня… За всё… Я не хотела… Я просто не знала, как… как быть… — она всхлипывала, а губы продолжали шептать, будто сама не могла остановиться, — Я боюсь, Балдуин… Я так боюсь… Не за себя — за тебя, за него… за нас…

Её пальцы вцепились в ткань его рубашки, будто та могла удержать его рядом.

— Я не выдержу, если снова потеряю тебя… Я знаю, ты страдал. Из-за меня. Я глупая, упрямая, но я… я не хотела сделать тебе больно, я просто… не могла иначе… — она зарылась лицом в его плечо, голос стал почти неслышным, — Но я люблю тебя… Слышишь? Люблю. Даже если ты проклят, даже если мир рушится, даже если я вся из шрамов — я всё равно люблю.

И наконец, дрожащим шёпотом, почти ребёнком, она прошептала:

— Скажи, что мы справимся… Что всё будет хорошо… Что ты будешь со мной… с нами…

А в этих последних словах — с нами — была не просто надежда. В них была вся её жизнь.