Будущие в Иерусалиме

Дверь открылась с тихим скрипом. Эвелина толкнула её плечом — неуверенно, будто боялась, что за ней — пустота, а не тепло дома.

Сквозняк впустил в дом запах ночи, пыли и дешёвого алкоголя.

Бабушка сидела в кухне. Тихо. Она держала в руках кружку с чаем, уже остывшим. Увидев внучку, она не вскочила, не ахнула — лишь медленно поставила кружку на стол.

— Ну, вот и ты, — сказала она просто.
Словно Эвелина всего лишь вышла за хлебом.

Девушка пошатнулась в дверях.
Слёзы — не текли, но стояли в глазах.
Она открыла рот, будто хотела сказать что-то — что-то важное, нужное, спасительное — но язык не слушался.

— Я… — только и сорвалось. И тут же затерялось в комке в горле.

Бабушка поднялась. Не по-старчески медленно, а уверенно, как мать, когда её ребёнок вернулся избитым миром.
Она подошла к Эвелине, заглянула в её глаза. Присмотрелась.
И вздохнула — глубоко, с тяжестью сердца и мудростью лет.

— Детка, ну кто ж тебе так душу вывернул, а?

Эвелина всхлипнула.
Никаких истерик, криков — только тихий, ломкий звук.
Она покачнулась — и бабушка подхватила, обняла. Пахло ромашкой и старым деревом.

— Тсс… Всё. Тихо.
Ты дома.

Эвелина прижалась к ней, как ребёнок.
И, наконец, позволила себе упасть. Не на пол — в руки.
В тепло. В прощение. В защиту.

— Больно… — прошептала она.

— Я знаю, — ответила бабушка. — Но ты сильная. Мы — сильные. Ты справишься.

И тишина вновь заполнила дом, но уже другая — не пустая, а живая.
Впервые за долгое время.

Тень Эвелины исчезла за дверью, и с порога донёсся тихий, едва слышный всхлип — будто в сердце дома лопнула натянутая до предела струна.

Тиберий застыл на ступеньках. Он не обернулся сразу, лишь закрыл глаза, крепко, будто в них брызнула соль. Его кулак сжался на колене. Он слышал, как бабушка поднялась в доме, как её голос, тихий и уверенный, встретил Эвелину. Но он не шел следом. Не имел права. Потому что знал — боль Эвелины сейчас не нуждалась в свидетелях. Её нужно было просто отпустить… хотя бы на миг.

А Балдуин…

Он поднялся мгновенно, будто нож в сердце вошёл с этим всхлипом. В груди что-то рванулось, сбилось, застучало так яростно, что казалось — сейчас сердце вырвется из груди.

Он сделал шаг к двери, но остановился.
Рука на ручке. Горло перехвачено.
Он слышал… слышал, как она плачет.

Слёзы. От него? Из-за него?

Он не знал, что хуже: услышать этот плач или то, что он не может туда войти. Не может остановить это. Не может даже обнять.

"Ты меня убил", — её слова горели в мозгу. Они повторялись, разрывая разум на части, как приговор.

"Ты меня убил…"

Он не понимал. Не знал, где оступился, где сорвался, где сказал не то.
Он хотел быть для неё защитой. Любовью. Спасением.

А стал — болью. И ядом.

Глаза Балдуина блестели от влаги, которую он не позволял себе. Короли не плачут. Но он больше не был только королём.

Он был человеком, который потерял её.

Он отвернулся к ночному небу, как будто хотел найти в звёздах ответы. Или хотя бы прощение.

Но звёзды молчали.

— Она вернулась… — прошептал Тиберий, наконец, подняв взгляд на дверь. — Это значит, она ещё жива. И мы тоже. Пока она рядом.

Балдуин кивнул, но не смог ответить. Он боялся, что голос предаст.
Боялся, что если скажет хоть слово — сорвётся.

Он просто стоял, с рукой на двери,
и слушал,
как в доме его любимая плачет.

И ничего не мог с этим поделать.
Эвелина долго стояла под тёплым светом у кухонной двери, пока слёзы испарялись на её щеках. Она вытерла лицо тыльной стороной ладони, глубоко вдохнула, и, будто ничего не было, улыбнулась бабушке.

— Спокойной ночи, — тихо сказала она, подходя и легко коснувшись плеча женщины.

— И тебе, деточка… — бабушка смотрела пристально, но не стала задавать вопросов. Просто кивнула и повернулась к умывальнику.

Эвелина не пошла в свою комнату. Ни на секунду не колебалась. Шаг за шагом, словно во сне, она поднялась по лестнице на второй этаж. И прошла мимо своей двери. Прямо — туда, где разместили Балдуина.

Комната была пуста. Окно распахнуто, тьма за стеклом звенела сверчками. Она не зажигала свет — лишь мягко прикрыла за собой дверь. И, не снимая одежды, опустилась на постель, как на дно глубокого колодца.

Он делал ей больно. Он причинял ей боль уже самим своим существованием — слишком ярким, слишком важным, слишком живым в её сердце. Но и без него она задыхалась. Как человек без воздуха.

Она обняла его одеяло, прижала его к себе так крепко, как будто это был он — тёплый, живой, рядом.
Запах — его запах — бил в ноздри, пробуждая то, что она пыталась заглушить алкоголем, бегством, тишиной. Она спрятала лицо в ткань и сжалась в комок, как ребёнок в лихорадке.

Тем временем Балдуин медленно поднялся по лестнице. Сердце глухо стучало в груди — он не знал, что найдёт за дверью. Его пальцы сжались на перилах, когда он проходил мимо комнаты Эвелины и увидел, что она пуста.

Он открыл дверь своей комнаты тихо. И застыл.

Она спала. В его кровати. Обняв его одеяло, как будто держала его самого.

Он не сделал ни шага вперёд. Лишь прижался лбом к косяку двери.

Он чувствовал себя вором. Изгнанником. Богом и ничтожеством одновременно.

И всё, что он мог, — это стоять в темноте и слушать, как она дышит.

Он не мог уйти. Даже если бы захотел.

Балдуин стоял в дверях, пока тьма не обволокла его плечи, а дыхание Эвелины не стало ровным и тяжёлым, как у человека, который прятался от собственного сердца. Он сделал шаг — и половица скрипнула. Но она не проснулась. Лишь сжалась сильнее, будто в ответ на шаг, будто чувствовала его присутствие даже во сне.

Он прошёл в комнату, закрыл дверь за собой тихо, почти священнодействуя. Снял перчатки. Плащ. Осторожно, будто боялся испугать призрак, сел на край постели. Его рука зависла над её плечом — но он не прикоснулся. Не посмел.

Он просто сидел. Смотрел. Слушал её дыхание. Уловил влажный блеск слез, застывших на её щеках даже во сне, и сердце сжалось.

«Ты меня убил», — звучало в его голове снова и снова, с хриплой безысходностью.
Но она же пришла к нему. Она выбрала его постель.

Он не знал, как ей помочь. Не знал, как вымолить прощение, не зная своей вины.
Но он мог остаться. Мог быть рядом.

И он остался.
Прислонился спиной к изголовью кровати, вытянув ноги, не касаясь её.
Молчал, боясь разрушить хрупкое мгновение.
И когда тишина опустилась на дом, как покрывало, Балдуин прикрыл глаза.
Он не спал — просто оставался. Живой. Ради неё.
Он почти задремал, убаюканный мерным стуком её дыхания, когда она зашевелилась. Едва слышно. Пальцы сжали край одеяла, щёку прижала крепче к подушке, словно искала в ней тепло, которое не могла найти в себе.

— …Балдуин… — сорвалось с её губ почти шёпотом.

Он открыл глаза. Замер.

— Пожалуйста… — прошептала она, не просыпаясь. — Мне… больно… так больно…

Словно удар в грудь. Весь воздух вышел из него, и он подался вперёд, не дыша, глядя на неё. Её лицо было сведено гримасой боли, ресницы дрожали, губы шевелились в беззвучном мольбе.

Он больше не мог просто сидеть. Осторожно, с отчаянной нежностью, он склонился и коснулся её плеча.

— Я здесь, — выдохнул, почти беззвучно. — Я рядом. Слышу тебя. Прости…

Её тело дрогнуло — будто на миг успокоилось. Он прижал её ладонь к своей груди, не сжимая, давая почувствовать: он живой. Он здесь.

Утро пришло неслышно, как вор. Свет просачивался сквозь полуприкрытые шторы, рисуя бледные полосы на полу и на покрывале. Воздух был прохладным, пах чем-то домашним — кофе, старыми книгами, и… им.

Эвелин пошевелилась, не сразу осознавая. Мышцы ныли, тело казалось ватным, как после болезни. Она попыталась вдохнуть — и вдруг поняла. Она не одна. Чьё-то сердце стучало рядом. Ровно, спокойно. Живо.

Она подняла глаза — и наткнулась на него.

Балдуин.
Он был рядом ,будто и не спал вовсе. Его взгляд — открытый, уставший, полный боли и нежности — сразу пронзил её.

Она резко отстранилась.
— Что ты… — голос предал её, хриплый, ломкий.

— Ты звала меня, — тихо сказал он, не приближаясь. — Во сне. Я не мог уйти.

Она села, откидывая одеяло, будто оно могло обжечь. Её ладони дрожали. Сердце билось в висках.
— Ты… не должен был…

— Я не прикасался к тебе, — быстро произнёс он, — кроме как… — он замолчал, глядя ей в глаза, — просто… быть рядом.

Это была их первая поездка к врачу — по-настоящему странная, напряжённая и пугающая, особенно для Тиберия. Он сидел, будто на иголках, поглядывая на людей в белых халатах, что мелькали в коридорах, как привидения. Их лица были сосредоточены, их шаги быстрые, голоса — отрывистые, а руки — заняты приборами и бумагами. Мир, где всё двигалось слишком быстро, а запахи лекарств и стерильности разъедали обоняние.

Чтобы не выделяться, бабушка заранее съездила в город и принесла им одежду. Балдуин впервые за долгое время был без мантии и меча. Светлые джинсы плотно облегали его стройные ноги, простая белая футболка подчёркивала худобу, а чёрная куртка слегка распахивалась при движении. На ногах — ботинки, а на голове — кепка, тень от которой закрывала глаза. На лице — обычная медицинская маска, скрывающая его следы болезни. Но глаза… его глаза были узнаваемы всегда.

Тиберий же выглядел так, будто его завернули в мягкое облако: плотные тёмные штаны и огромная толстовка скрывали тело, будто он хотел исчезнуть, стать невидимым. На ногах — кроссовки цвета глаз короля: чистого, пронзительного голубого, будто он хотел держать в себе частичку его света.

Эвелина — привычно собранная и спокойная, хотя внутри сжималась от страха. На ней была длинная чёрная юбка с разрезом, открывавшим бедро, кожаная куртка, немного потёртая, и ботинки, похожие на балдуиновы, только более утончённые. Волосы — в высоком хвосте, подчёркивающем линию шеи и напряжённую осанку.

Врачей они ждали долго. Балдуин сидел, положив руки на колени, сквозь маску тяжело дышал, но взгляд не опускал. Тиберий ерзал, то и дело касаясь рукавов толстовки, как будто проверяя, на месте ли он сам. Эвелина сидела между ними, словно связующее звено. Её пальцы сжимали край юбки, и только она знала — сердце в груди гремело как набат.

— Всё будет хорошо, — сказала она, не поднимая глаз.

Балдуин не ответил. Он просто положил свою перчатку рядом на скамью, почти незаметно касаясь её пальцев. Она не отдёрнула руку. Но и не посмотрела.

Врач, мужчина лет сорока, с пронзительным, но не осуждающим взглядом, сидел напротив странной троицы. Его взгляд мгновенно зацепился за Балдуина — за его медленную, бережную походку, за перчатки, за тень боли в глазах, даже под маской это было видно. Он будто сразу понял. Внутри что-то дрогнуло — профессиональная настороженность и сочувствие поднялись, как волна.

— Мисс, молодой человек, — обратился он мягко, но с уверенностью, глядя на Эвелину и Тиберия. — Прошу вас, оставьте нас с пациентом наедине. Я должен провести осмотр.

Секунда — молчание, будто они не услышали. Эвелина сжалась, а Тиберий сжал зубы, явно не желая уходить. Но Балдуин чуть повернул голову к ним и едва заметно кивнул. И они подчинились, вышли молча, Эвелина бросила последний взгляд, полный тревоги.

Дверь закрылась, и воцарилась тишина.

Врач встал, обошёл стол, аккуратно опустился на корточки перед Балдуином.

— Снимите перчатки, пожалуйста.

Балдуин колебался, затем, медленно, словно обнажая не руки, а свою душу, снял перчатки. На пальцах — язвы, кожа поблекшая, в трещинах, будто сам воздух ранил её. Он также снял маску. Лицо, искажённое болью, но не уродливое — сильное, мужественное, со следами великой внутренней борьбы.

Врач осмотрел его, аккуратно касаясь, проверяя чувствительность, измеряя, вздыхая всё чаще. Он не говорил ничего до самого конца. Потом, подойдя к столу, записал что-то в электронную карточку, и, наконец, сказал:

— Запущено, конечно… но не критично. Ткани начали разрушаться, да. Но это — только начало. Вы удивительно устойчивый человек.

Он поднял глаза, посмотрел прямо в лицо короля — как врачу, не как подданный.

— Это значит, что ещё не всё потеряно. При правильном подходе и дисциплине мы можем приостановить процесс, облегчить боль, остановить дальнейшее разрушение. Возможно даже — восстановить часть тканей. Не навсегда, но… вы сможете жить. По-настоящему.

Он достал блокнот и начал выписывать рецепты, а затем распечатал план лечения — восемь недель: процедуры, приёмы препаратов, анализы, перевязки, физиотерапия.

— Это серьёзно. И это работа. Много усилий. Но, — он улыбнулся чуть теплее, — у вас есть шанс, сэр. Не теряйте его.

Балдуин не ответил. Он просто медленно опустил взгляд на бумаги, на свои руки… и впервые за долгое время почувствовал не ужас, а тонкий, едва заметный отблеск надежды.

Тиберий глубоко вдохнул — медленно, тяжело, как ныряльщик перед прыжком в ледяную воду. Его плечи напряглись, будто он собирался встретить бой, и только после этого он открыл дверь и вошёл в кабинет врача.

Эвелина осталась в коридоре. Она сразу опустила взгляд на бумаги, что держал в руках Балдуин. Взяла их осторожно, как нечто хрупкое и драгоценное. Взгляд её бегло пробежал по строкам: названия препаратов, график приёмов, список процедур, предписания. Она читала быстро, будто пытаясь заглянуть сквозь слова в будущее.

Когда закончила, пальцы всё ещё держали листы, но уже слабо, как будто тело догнало разум. Она кивнула сама себе, коротко, почти незаметно.

— Всё хорошо, — сказала она тихо. Не вопрос. Не попытка убедить. Утверждение.

Но только Балдуин заметил, как её губы дрогнули, как на секунду взгляд помутнел. Он не знал, к кому она это сказала — к себе? к нему? к надежде, что с каждым днём ускользала всё дальше?

Он смотрел на неё, молча, и в груди снова защемило — как тогда, когда она стояла у двери и уходила.

Тиберий вошёл в кабинет с видом человека, привыкшего к боли, но не к белым стенам и запаху антисептика. Он сел на край кушетки, напряжённо сжав пальцы, глаза бегали по приборам, лампам, столу — и каждый взгляд выдавал тревогу, которую он скрывал под маской холодной сдержанности.

Врач изучающе посмотрел на него, начал осмотр — тщательно, но без резких движений, как будто понял, что перед ним кто-то, кто не простит лишнего прикосновения.

Шрамы. На плечах, на груди, вдоль рёбер. Следы старых ран, будто карта прошлых боёв. Врач чуть нахмурился, провёл пальцами по одной из длинных линий на спине, но ничего не сказал. Эти шрамы были зажившими, надёжными, хотя и грубыми — как будто кожа срослась не совсем правильно. Они не вызывали боли, но заставляли врача задуматься: что могло оставить такие следы?

— Всё в порядке, — наконец сказал он спокойно, снимая перчатки. — Ничего серьёзного. Все раны старые, хорошо зажили. Вы в отличной физической форме.

Тиберий только кивнул. Без улыбки, но с заметным облегчением в глазах. Он не стал спрашивать про шрамы. Не стал ничего объяснять. Врач, к счастью, не настаивал — лишь записал что-то в карточке и жестом предложил выход.

Когда Тиберий вышел в коридор, он почти  встретился с Балдуином взглядом, только мельком глянул на Эвелину. Он хотел сказать ей: «Всё хорошо». Но не стал. Она уже это сказала — себе или им троим. И он решил: пусть её слова останутся главными.

Когда Эвелина вошла в кабинет, врач уже устал, но её появление вернуло его в рабочий тонус. Он сразу увидел — с этой девушкой всё не так просто. Слишком прямая спина, слишком пустой взгляд, словно она держится из последних сил.

Он начал осмотр молча, но уже через несколько минут нахмурился. Раны. Много. Некоторые старые, другие — ещё не до конца затянувшиеся, как будто время у неё на заживление было, но не было условий.

— Откуда это? — спросил врач, не сдержавшись.

Эвелина посмотрела на него спокойно, почти равнодушно. Она ждала этот вопрос, была готова к нему.

— Мы живём в лесу, на окраине города. Иногда охотимся. Это не всегда проходит… гладко.

Врач взглянул на неё чуть дольше обычного, будто искал ложь, но потом кивнул. Может, поверил. Может, решил не копать глубже.

— У вас есть начальные признаки лепры, — сказал он уже после анализов, глядя на бумаги. — Но это не агрессивная форма. Если следовать лечению, всё будет под контролем. Мы начнём с лёгкой терапии, курс на шесть недель, потом проверим снова.

Эвелина молча кивнула. Казалось, она слушает, но в голове у неё уже была другая мысль. Она провела пальцами по подлокотнику кресла, будто искала опору, и вдруг заговорила — тихо, но с нажимом:

— Скажите… ребёнок. Он может унаследовать эту болезнь? Если… если мать…

Она не закончила. Слова застряли. Проглотила остаток фразы как яд, потому что озвучить его до конца — значило признать.

Врач нахмурился, осторожно:

— Вы беременны?

— Я не уверена. Были… признаки. — Голос стал ещё тише. — Я ещё не сдавала анализы.

Он медленно кивнул, потянулся к другому бланку.

— Тогда начнём с теста. И — нет, болезнь не обязательно передаётся ребёнку. Особенно если начать лечение вовремя.

Эвелина кивнула. Но даже обнадёживающие слова не сняли с её плеч тяжесть. Она смотрела в окно, будто вне времени. И только одно стучало в голове, будто пульс:

Если я беременна…