Будущие в Иерусалиме

Бабушка бережно наматывала свежую повязку на руку Эвелин. Пальцы её были ловкими, осторожными. Ткань ложилась ровно, как если бы это был не ожог, а простой повод снова прикоснуться, словно к самой жизни.

— Спасибо, — прошептала Эвелин. — Пойдём… на террасу? Только ты и я.

Женщина кивнула без слов. Открыла стеклянную дверь, и они вышли под ясное небо. Воздух был свеж, пах сосной и тёплой пылью. Балдуин и Тиберий остались внутри, слышались только их шаги, да едва различимый треск огня в камине.

— Бабушка… — Эвелин замялась, сжала пальцы в кулак. — В этом… твоём времени… Люди умеют лечить болезни, правда?

Старуха фыркнула, склонив голову набок.

— Конечно. Что за вопрос, девонька. Тут тебе не чума четырнадцатого века, у нас медицина, знаешь ли, не на травах держится.

Эвелин вдохнула глубже. Голос стал тише, будто каждый звук ранил её изнутри:

— А… проказа?

Бабушка замолчала. Перевела взгляд обратно, в дом, на мужчину с закрытым лицом, с напряжённой осанкой, будто бы даже в покое готового к битве. Долго не отвечала, прежде чем произнесла:

— Не до конца. Но можно облегчить. Убрать боль. Стереть следы. Он сможет жить. Без страха, что с каждым днём будет меньше себя. Но… вылечить полностью — нет. Не в нашем времени. Пока ещё нет.

Эвелин закусила губу. Всё сжалось внутри.

— А заражение? — спросила она слишком поспешно. — Ну… для других? Если кто-то рядом… случайно… дотронется, вдохнёт, кровь…

Бабушка наклонила голову. И вдруг… улыбнулась. Мягко, как будто обнимая взглядом:

— Для этого есть вакцина, деточка. Все делают её в детстве. Это как прививка от кори. Он не опасен для других.

Сердце Эвелин резко сжалось.

Не опасен для других… Но опасен для меня.

В её времени не было вакцин. Они были больше не нужны. Всё лечилось — быстро, без следа. Бактерии, вирусы, генетические сбои. И именно поэтому никто не прививался. Мир был без страха.

И теперь…

Теперь даже вакцина не поможет. Её организм не защищён.

Она заразилась.

Пока смотрела ему в глаза. Пока держала его руку. Пока дышала в его губы и позволяла касаться её до дрожи.

И в груди вдруг стало так тихо, что можно было услышать собственное падение — не телом, а душой.

Дом бабушки стал для них временным убежищем, отдалённым от мира и суеты. Снаружи он был будто бы вырезан из времени: деревянный фасад, веранда, цветы в горшках. Но внутри… внутри для Тиберия и Балдуина всё казалось волшебством.

Холодильник, который жужжал в углу, казался Балдуину странным зверем. Он даже один раз медленно отодвинулся от него со сдержанным, но явным подозрением. Тиберий же, напротив, был увлечён как ребёнок — открывал, закрывал, трогал бутылки с прозрачной и разноцветной жидкостью, пробовал странные фрукты, будто играя с будущим.

— А... он не замораживает души? — всерьёз спросил он, глядя на блестящий морозильник.

Бабушка лишь усмехнулась, наливая им чай:

— Да ты что, милок. Это ж не чародейство, а просто компрессор и фреон. Принцип охлаждения воздуха, всё просто.

— Как вода течёт без реки? — Балдуин коснулся смесителя в раковине, будто боялся, что тот укусит.

— По трубам. По давлению. У нас свои реки внутри стен, можно сказать, — терпеливо объяснила бабушка, словно отвечая детям. Она не смеялась, не издевалась, только мягко вела их за собой в этот новый, другой мир.

А за столом, среди разговоров и сдержанных улыбок, Эвелин сидела — как тень себя. Рука под столом, тихо прижатая к бедру, каждый раз попадала под усиливающийся нажим. Она продолжала давить на обожжённую кожу, сдерживая дрожь. Глаза были на месте, лицо спокойно, голос — ровен, когда надо было ответить. Но изнутри…

Давай. Прошу. Почувствуй. Хоть что-то… хоть холод. Хоть боль.

Но пальцы оставались чужими. Пустыми. Ничего.

Три дня прошли, и для Балдуина с Тиберием время потекло иначе. Они начали привыкать к странной одежде, к мягким кроватям, к бесшумным комнатам, где не пахло ни железом, ни гарью, ни кожей мечей. Балдуин однажды долго смотрел в телевизор, и бабушка, заметив его недоумение, включила документальный фильм. Король не проронил ни слова до самого конца.

Тиберий даже пытался читать один из учебников, найденных на полке. Он открывал Эвелине страницы, спрашивал, интересовался — и она отвечала. Но избегала прикосновений. Избегала взгляда Балдуина, когда он пытался поймать её глаза. Не резко, не холодно. Просто… ускользала.

Он чувствовал это. Но не знал причины.

Она же молчала, закрытая за дверями собственного тела, которое больше не откликалось. В груди поселился страх. Вечером, когда все засыпали, она сидела на полу у окна и смотрела на ладонь.

И думала, что может быть, та рука, что касалась его с дрожью, с верой, с безрассудством… теперь — больше не её.

Вечер был спокойным. В гостиной свет исходил лишь от экрана телевизора — прямоугольника света и движений, разливавшегося по комнате. Они смотрели комедию. Без перевода, без субтитров. Только голоса, жесты, музыка и смех.

Бабушка устроилась в своём старом кресле, укутав ноги пледом. Тиберий — в футболке, которую бабушка сама вручила ему с фразой «разденься, а то вспотеешь в броне» — сидел слева от Эвелин, чуть подогнув ногу и опершись на подлокотник. Балдуин — справа. Его поза была напряжённее, несмотря на тёплый плед на плечах и мягкость дивана.

Эвелин сидела между ними. Безмолвная, отстранённая, будто часть мебели. Лишь едва заметный изгиб плеча и ритм дыхания выдавали, что она здесь. Фильм шёл, герои попадали в нелепые ситуации, за кадром звучал смех, а Балдуин и Тиберий молчали. Они решили заранее — не перебивать, не спрашивать. Всё потом. Всё — позже.

Балдуин не смотрел на экран. Он смотрел на неё. На изгиб её шеи, на тень ресниц, на лёгкий запах, почти неуловимый, но всё же остающийся — запах её кожи, её волос, её.

Он не выдержал. Протянул руку — неуверенно, осторожно, как будто приближался к огню. Пальцы коснулись её плеча. Лёгкое, почти невинное прикосновение. Но для неё…

Эвелин вздрогнула всем телом, будто под её кожу вонзился нож. В одно мгновение она вскочила, и свет от телевизора осветил её лицо — искажённое испугом. Глаза были расширены, как у зверя, загнанного в угол. Как у раненого, который не может больше терпеть.

Она смотрела прямо на него, как будто не узнавала. Или… как будто узнавала слишком хорошо. Как будто в этом прикосновении было напоминание — о боли, о страхе, о чём-то, что она скрывала уже третий день.

Тишина повисла в комнате. Даже экран на мгновение казался немым.

Тиберий напрягся, не зная — встать ли, подойти ли. Бабушка смотрела на Эвелин в молчании, медленно поставив чашку на стол.

А Балдуин... Балдуин не отводил взгляда. В его глазах — боль. Открытая, не скрытая. Он не знал, что именно сделал не так. Он просто хотел снова прикоснуться к ней. Хоть чуть-чуть. Хоть мимолётно. Хоть как раньше.

Но она отпрянула. Как от ожога.

Эвелин резко развернулась, сердце грохотало в груди, дыхание сбивалось, будто воздух стал слишком тяжёлым, слишком вязким, чтобы жить. Она не смотрела ни на кого — просто шагнула прочь. Прочь от дивана. Прочь от него. Прочь от себя.

Но Балдуин встал. Без слов. И в этот раз он уже не просил, не ждал. Он просто схватил её за запястье. Его перчатка — чёрная, грубая, скрывающая то, что было под ней, — вонзилась в её кожу не болью, а памятью. Той памятью, от которой хотелось выть.

Она резко дёрнулась, но он не отпускал. Он не позволял. Он не мог.

— Не уходи, — хрипло прошептал он, почти умоляя.

Но она подняла на него глаза, и в них было всё — лёд, усталость, бездна. И, как ни странно… тишина. Он ждал крика. А получил пустоту.

— Ты меня убил, — сказала она.

Холодно. Чётко. Как приговор.

И вырвала руку. С силой. С окончательностью, за которой не бывает «ещё раз». Его пальцы соскользнули по её запястью, будто по краю пропасти. И вот она уже шла к двери.

Никто не встал. Никто не посмел.

Ни Тиберий, побелевший от напряжения.
Ни бабушка, замеревшая в кресле с глазами, полными знания.

Даже не Балдуин. Он стоял, как сломанный истукан, и лишь тишина стала громче всех голосов.

Дверь захлопнулась. Резко. Не гневно — обречённо.
И её не стало.

Она ушла, унеся с собой жар, запах, боль. И оставив после себя только пустое место. И голос в груди, шепчущий: «ты меня убил».
Балдуин не двигался.

Он всё ещё стоял посреди комнаты, где только что была она. Запах её кожи всё ещё витал в воздухе — тёплый, пряный, узнаваемый до боли. В пальцах — призрак её запястья.
А в сердце — чёрная пустота, в которую падал без крика.

"Ты меня убил."

Эти слова словно застряли в ушах. В горле. В груди. Он прокручивал их снова и снова, будто пытаясь услышать нечто иное. Что-то между строк. Под тонким льдом её голоса.

Но там ничего не было. Только холод.

Он шагнул назад, зацепившись взглядом за Тиберия. Тот молчал. Лицо его было напряжено, но ни один мускул не дрогнул. Молчание между ними вдруг стало колючим, будто что-то невидимое рвало воздух на части.

Потом — на бабушку. Она сидела, сжав губы в тонкую линию, её глаза были ясны, будто видели больше, чем говорили.

Балдуин снова опустил голову. Пальцы сжались. Сердце билось как у загнанного зверя. Он снова и снова перебирал — что сделал не так? Когда? Где сорвался? Когда в её взгляде появилась эта тень?

Он помнил, как она дрожала в его объятиях.
Как прижималась ночью, едва слышно шепча.
Как смеялась, запрокинув голову, будто снова жила.
Как царапала его спину, прикусывала губу, шептала его имя, будто молитву.

Где он потерял её? Где стал тем, кто «убил»?

Он хотел бы закричать. Разнести всё к чёртовой матери. Упасть на колени и забиться в ярости и отчаянии. Но он был королём. И всё, что он мог — это стоять.

Стоять. И чувствовать, как внутри что-то рушится. Медленно. Необратимо.

Он выдохнул и прошептал — не в голос, в себя:
— Прости… Прости меня, Эвелин. Только скажи — за что?

Но в ответ была тишина.
И пустая дверь.
И опалённые пальцы, что больше не имели права прикасаться к ней

Тиберий вошёл тихо, не хотел тревожить… но всё равно был замечен.

— Она не вернулась, — прошептал Балдуин, не отрывая взгляда от улицы. — Ни вечером. Ни сегодня. Ни звука, ни тени. Ничего.

Тиберий не знал, что сказать. Он видел, как король блекнет, как боль возвращается, и не только физическая. Он пытался лечить его — мази, примочки, даже бабушка Эвелин следила за всем, что касается язв. Но они… возвращались. Как будто внутри Балдуина открылся новый очаг — там, где раньше была Эвелин.

— Я не понимаю, — выдохнул Балдуин. Голос его был охрипшим. — Где… Где я сделал не так? Что сказал? Что сделал?

Он поднял на Тиберия глаза — усталые, будто он не спал с той ночи.
— Я ведь… — он замолчал, стиснул зубы, будто не хотел говорить, но всё же сдался. — Я ведь был с ней. В ту ночь. Она была рядом. Я думал — всё… меняется. Я чувствовал её, Тиберий. Как будто я не был прокажённым. Как будто я был живым. Понимаешь?

Тиберий кивнул едва заметно, опуская взгляд.

— Она прижималась ко мне. Дрожала. Вздыхала в мою шею. Шептала, что боится. А я — я поклялся себе, что сожгу всё к чёрту, но защищу её. Даже если сам сгорю. И… я думал, она чувствует то же. А теперь… — он сглотнул. — «Ты убил меня». Как? Где? Почему?

…Балдуин сидел у окна, не двигаясь, будто застывшая тень самого себя. Тиберий молчал, но внутри него бушевал ураган. Слова короля — признание в близости, в той самой ночи, когда он чувствовал себя живым, любимым, нужным — отзывались в нём тяжёлым звоном.

Близки… во всех смыслах.

Он вспомнил: Эвелина вздрогнула от прикосновения Балдуина, как от удара молнии. Её бегство. Испуг.
И самое главное — тот момент с чашкой чая. Её рука под водой. Он тогда подумал, что она просто перепугалась, но сейчас… сейчас понимал.

Она не почувствовала ожога. Не чувствовала воды. А потом — избегала Балдуина. Избегала всех.

Ужас стал ледяным. Он будто упал внутрь себя.

Она заразилась…

— Балдуин, — Тиберий заговорил, хрипло, осторожно. — Ты помнишь… её руку? Когда чай пролился?

— Да, — король прищурился. — Она вела себя странно. Почему?

— Она… — Тиберий сглотнул. — Она тогда не вздрогнула. Совсем. Ни боли, ни холода. Даже не моргнула. И потом… держала руку под водой, будто хотела… почувствовать хоть что-то. Это… не похоже на простую рану.

Балдуин медленно обернулся. В его взгляде мелькнула тень догадки, но он сам от неё отмахнулся.

— Ты хочешь сказать… — начал он, но Тиберий поднял руку.

— Я не говорю ничего. Я… думаю. Но, если это правда… — он замолчал. — Это объясняет её взгляд. Её страх. То, как она… сказала тебе, что ты убил её.

Тишина между ними стала густой, как смола. Балдуин смотрел на Тиберия с ужасом, который невозможно было описать словами.

— Но я… — он прошептал. — Я бы никогда…

— Я знаю, — глухо сказал Тиберий. — Но болезнь не спрашивает.

Город встретил её холодом и светом неона. Эвелина шла, почти не чувствуя ног, будто её вела не воля, а пустота внутри. Она не знала, как оказалась здесь, не знала, зачем пришла — просто шла, пока не увидела вывеску: «Bar Ghostlight». Свет над дверью мерцал, как дыхание умирающего.

Бар внутри был почти пуст. Несколько человек, рассыпанные по углам. Запах спирта, дыма и чего-то жареного.

Эвелина села у стойки, не поднимая глаз. Она была словно тень — тёмная, тихая, потерянная. Бармен — женщина лет тридцати с короткой чёлкой и татуировкой на шее — посмотрела на неё пристально, но не с подозрением, а с чем-то похожим на сочувствие.

— Без денег, да? — тихо спросила она.

Эвелина не ответила. Только кивнула.

Бармен выдохнула и налили ей первый шот.

— За чужих и потерянных, — сказала она.

Эвелина выпила молча. Первый, второй. Потом третий. На пятом язык предал её.

— Знаешь… — сказала она, не глядя, — у тебя когда-нибудь было чувство… будто ты умерла, но продолжаешь ходить? Будто всё, чего ты касаешься, умирает?

Бармен молчала. Только наливала.

— Я… я люблю— Эвелина рассмеялась, хрипло. — Люблю так, что готова была остаться. Но теперь… я больше не чувствую. Ничего. Даже боли.

— Мужики, — пробормотала бармен, — делают нас живыми… а потом забирают всё. Даже воздух.

— Он не виноват, — шептала Эвелина, глядя в пустой стакан. — Это была я. Я…

Она не говорила ни о времени, ни о болезнях, ни о тех, кто остался в доме с видом на поля. Только чувства. Оголённые, без фильтра.

Бармен наливала молча. Не для денег. Для облегчения.

И где-то между седьмым и восьмым шотом Эвелина прошептала:

— Я умираю. Но самое страшное — что я оставила его жить.

Бармен вытерла руки о полотенце, посмотрела на уставшие часы над барной стойкой и кивнула сама себе. Уже за полночь. Все завсегдатаи разошлись, а Эвелина так и осталась, обмякшая, полусонная, с глазами, в которых плавала бездна.

— Эй, — мягко сказала женщина, — ты не дойдёшь никуда в таком состоянии.

— Я… я всё ещё дышу, — пробормотала Эвелина, будто в ответ на что-то, чего никто не спрашивал.

Бармен вздохнула, накинула куртку, обогнула стойку и осторожно помогла Эвелине встать.

— Пошли, тень. Я отвезу тебя. Где живёшь?

Эвелина назвала адрес.

Бармен удивлённо приподняла брови.
— Ну и глушь… — пробормотала.
— Ты что там, в лесу с волками живёшь?

Но не возражала. Поддерживая Эвелину, она усадила её на пассажирское сиденье старенького внедорожника. Мотор заурчал, и они выехали за пределы города, прочь от неона и шума.

Сначала дорога была асфальтированной, потом перешла в гравийку, а потом — в сплошную тряску, колеи, и чёрные деревья по обе стороны.

— Ты уверена, что туда? — пробормотала бармен, косясь в зеркало. — Ни фонаря, ни вывески. Ни души.

Эвелина кивнула. Лицо бледное, губы побледнели от спиртного, но глаза стали яснее.

— Высади здесь, — вдруг сказала она.

— Тут? — удивилась бармен. — Ты уверена? Я могу подбросить до самого…

— Здесь, — перебила Эвелина, уже тянусь к двери.

Бармен замялась, но не спорила.
— Ладно, тень. Только постарайся… дойти. И, — она замялась, — если тебе будет нужно… вернись. Бар на месте. Я на месте.

Эвелина не ответила. Она уже стояла на дороге, закутавшись в куртку, закрыв глаза на секунду, вдыхая влажный, тяжёлый воздух леса. И с каждым шагом, что она делала прочь от фар машины, становилось страшнее. Но правильнее.

Они сидели вдвоём на ступеньках старого деревянного крыльца, уставившись в звёздное небо. Тиберий что-то тихо говорил — о созвездиях, о времени, которого у них больше нет, а может, просто чтобы не молчать. Балдуин слушал, но не отвечал. Его мысли были где-то далеко — там, где шаги уходили прочь, оставляя за собой пустоту.

И вдруг…

Тишину нарушил едва слышный хруст — ветка под чьей-то ногой. Они оба вздрогнули. Взгляды встретились — и тут же обернулись к тени, что приближалась от леса.

Шаги были нетвёрдые. Неуверенные.
Словно не человек шёл, а призрак.
Фигура двигалась с неестественной лёгкостью и болью одновременно, и на мгновение оба подумали: "Это не она".
Но запах — едкий, пьяный, слабо-сладкий и отчаянный — ударил в нос одновременно с ветром.

Эвелина.

Она подошла близко, почти вплотную… но не посмотрела ни на одного из них. Взгляд опущен, плечи опущены. Волосы прилипли к вискам. Дыхание сбивчивое. Она будто растворялась в ночи.

Балдуин попытался встать — но замер, не зная, что сказать.
Тиберий хотел заговорить — но слова застряли в горле.

Она прошла мимо. Молчаливая.
Словно они — только ветер в её голове, шум вдалеке.
Словно она уже давно ушла.

Тишина была невыносимой.
А потом Балдуин прошептал:
— Господи, что же я наделал. ..