Будущие в Иерусалиме

Она догнала его почти бегом. Плащ путался в ногах, сердце колотилось не от усталости — от того, что было в его глазах. Он шёл, как по лезвию, будто каждое его движение было попыткой не сорваться в пропасть.

— Балдуин… — Эвелин окликнула мягко, не как лекарь, не как женщина, а как та, кто чувствовал его больше, чем хотел он сам.

Он остановился, не оборачиваясь.

— Ты злишься, — прошептала она, подходя ближе. — Но это не то, что ты думаешь.

— А что я должен думать? — голос был ровным, даже слишком, но под ним звенело напряжение. — Что ты просто утешала его? Как друга?

— Да. — Она подошла вплотную. — Он боится быть ненужным, боится, что останется… что станет тенью. А он не тень, Балдуин. Он человек. Верный. Надёжный. И если мы уйдём… он потеряет всё. Мне нужно было сказать ему, что он не один.

Молчание. Глухое, выматывающее.

— Он не ты, — добавила она тише. — Ни один человек, даже самый верный, не может быть тобой. Я выбрала тебя. Не его.

— Тогда почему больно? — прошептал он. — Почему ты смогла так смотреть на него? Трогать его?

Он повернулся, и даже сквозь ткань маски она видела, как напрягались его губы.

— Эвелин… — он выдохнул, как будто рвал из себя. — Не касайся его больше. Никогда.

Она застыла. Его глаза горели, как угли под пеплом.

— Прошу, — сказал он. — Ты убиваешь меня хуже проказы.

Его голос сорвался, став почти шёпотом. В этом не было приказа. Лишь сломанное сердце, пытающееся сохранить себя от последнего удара

Эвелин смотрела на него, как на раненого зверя, что сам загнал себя в клетку, а теперь мечется по прутьям, царапая лапами железо. Она подошла ближе, почти касаясь, но не осмеливаясь.

— Балдуин, — её голос был спокоен, но в нём звучала сталь. — Ты не можешь запретить мне касаться других. Это моя работа.

Он стиснул челюсти. Она слышала, как он дышит — медленно, будто считает удары сердца.

— Я не твоя собственность, — продолжила она. — Я — лекарь. Я должна прикасаться к телам, к ранам, к боли. Я должна знать, где болит, где нужно зашить, где просто прижать ладонь, чтобы человек перестал бояться. Если бы я перестала касаться других — я бы предала саму себя.

Он молчал.

— Но я не касаюсь никого так, как тебя, — сказала она тише. — Не смотрю, не дышу, не растворяюсь, не отдаюсь. Никто не имеет той власти надо мной, как ты. Ни один.

Балдуин опустил голову, будто слова ударили по затылку сильнее, чем могла бы рука.

— Ты убиваешь меня, — выдохнул он. — Каждый раз, когда касаешься кого-то, а потом возвращаешься ко мне. Словно бы я не заслужил, чтобы ты была только моя.

— Но ты не мой хозяин, — прошептала она. — Я не твоя вещь, не тень при твоём троне. Я с тобой потому, что хочу быть. Но если начнёшь ставить запреты, приказывать, бояться — я стану чужой. Ты сам оттолкнёшь меня.

Балдуин сделал шаг назад. Его руки дрожали. Он не был слабым — но был живым, впервые по-настоящему. И это жгло хуже болезни.

— Я не знаю, как держать тебя рядом, — сказал он. — Не ломая.

— А не нужно держать, — Эвелин подняла голову. — Нужно идти рядом. Вместе.

Они стояли перед исполинской махиной, закопанной наполовину в землю, скрытой временем и песком. Обшивка из металла с отполированными веками швами, обожжённая, но живая. Машина. Врата. Надежда.

Эвелин срывала чехлы с панели, пальцы дрожали, но двигались уверенно. Нажимала на кнопки, проверяла, подсоединяла кабели. Сердце гремело в груди. И вот — щелчок, короткий, как вздох, и вся поверхность панели озарилась мягким голубым светом.

— Оно работает, — выдохнула она.

Балдуин и Тиберий застыли. Безмолвные. Ужас в глазах, древний, как страх перед огнём. Перед тем, что нельзя понять. Что нельзя контролировать. Машина гудела, как живое существо. Огоньки зажигались по корпусу, обвивая панель как реку из света.

Эвелин смеялась, сквозь слёзы и восторг, прижимаясь щекой к экрану.

— Сработало... Я сделала это. Я могу вернуться.

Она смотрела на них, глаза горели. Но в их лицах не было радости — только страх, тихий, безмолвный ужас, в котором растворялась их суть.

— Эвелин… — тихо выдохнул Тиберий, но его голос заглушил взрыв.

Снаружи раздались выстрелы, крики. Грохот, как удар грома. Земля содрогнулась. Балдуин выхватил меч, Тиберий шагнул к двери.

— Они нашли нас, — прохрипел он. — У нас нет времени!

Эвелин резко повернулась к панели, пальцы уже метались по экрану.

— Я не позволю вам умереть здесь, — бросила она.

— Что ты делаешь?! — крикнул Балдуин, хватая её за плечо.

— Спасаю вас! — отозвалась она. — Ты умрёшь, Балдуин. Ты, Тиберий — оба. Если мы останемся — всё конец. Но я могу изменить это. Пошли со мной!

Она вбила координаты. Не в своё время. Не туда, где пепел и железо, и смерть на каждом углу. Она выбрала момент, когда её бабушка была жива. Когда небо было голубым, а трава — зелёной. Где не было стригоев, где не было муки. Где был шанс.

Машина взвыла, загорелась белым. Энергия клубилась в воздухе, гул становился всё громче, сводя с ума.

— Идём! — крикнула она, хватая Балдуина за руку. — Сейчас или никогда!

Они шагнули в свет. И всё исчезло.

Перенос был как удар молнии, прошедшей сквозь каждую клетку. Воздух исчез, плоть обожгло, кости звенели. На мгновение всё стало белым, ослепительно-белым, а затем — темнота.

Они упали.

Тело Эвелин словно разлетелось на части, дыхание перехватило, уши звенели. Но она поднялась первой, дрожащими руками дотянулась до панели, пока Балдуин и Тиберий приходили в себя, стоя на коленях, обнажив мечи, скалясь в ответ на незримую угрозу.

— Нужно запутать след, — прошептала она. — Нужно, чтобы никто не понял, что мы остались.

Она действовала быстро. Выбила координаты — случайные, но убедительные. Отправила пустую машину в другое время, в другой год. Гул снова поднялся, огоньки метнулись по корпусу, машина задрожала, изнутри будто вырвался рев древнего зверя — и исчезла.

Остались тишина и пепел.

Эвелин выпрямилась, обернувшись к мужчинам.

Балдуин стоял, тяжело дыша, меч в руках, плащ полуоткрыт — под ним поблёскивал королевский наряд, и даже сейчас, с маской на лице, он выглядел как монарх из снов. Его глаза метались, выискивая опасность, будто готов был сразиться со всем этим новым миром.

Тиберий — рядом, чуть позади, тоже с мечом, лицо побледнело, но стойкость в каждом мускуле. Он скользнул взглядом по горизонту, выискивая врага, которого не знал.

Эвелин тяжело выдохнула, кивнула:

— Мы остались. Они не найдут нас. У нас есть шанс.

Но она знала: это только начало. Теперь им придётся жить в её прошлом. В будущем, где всё по-другому. Где они — призраки, а она — мост.

— Спрячем следы и найдём укрытие

И она повела их вперёд — по тропе, которую знала только она.

Дорога тянулась сквозь лес, сквозь время. Эвелин вела их уверенно — каждый поворот, каждый изгиб, даже старый, полуобвалившийся мостик через ручей был врезан в её память, как карта, выжженная в сердце. Она шла первой, лицо сосредоточенное, губы плотно сжаты. За спиной — двое: Тиберий и Балдуин. Оба молчаливы, сосредоточены. Их пальцы время от времени сжимали рукояти мечей, глаза бегали по теням.

И всё же, когда перед ними возник тот самый дом — белёные стены, старое дерево у входа, терраса, где когда-то цвели травы и сушились в пучках, — плечи обоих мужчин чуть осели. Не до конца. Но впервые за долгое время они позволили себе вдохнуть воздух без ожидания боли в следующем мгновении.

— Это здесь, — сказала Эвелин, подходя к крыльцу. Сердце било в горле. «Она ещё не знает меня. Я ещё не родилась».

И всё же внутри горела уверенность: бабушка узнает. Почувствует. Сердцем, как всегда.

Она постучала.

Шаги за дверью были лёгкими, как у человека, не ждущего гостей. Деревянная створка скрипнула — и открылась.

На пороге стояла женщина в возрасте, но не в старости. Седина только начинала серебрить виски, осанка была прямая, глаза — светлые, пронзительные, как у Эвелин. И когда их взгляды встретились, время остановилось. Не было нужды в словах. Женщина смотрела на неё, как в зеркало. Не буквально — но душой, тканью крови.

— Входите, — сказала она тихо.

И отступила вглубь дома.

Тиберий и Балдуин переглянулись. Балдуин всё ещё держал руку на мече, но вошёл. Тиберий чуть приостановился, скользнув взглядом по тёплому порогу, по коврику, по цветочным горшкам. Слишком мирно. Слишком безмятежно, чтобы быть правдой.

— Они не нападут здесь, — прошептала Эвелин. — Я верю.

Они вошли.

Внутри пахло травами, печёным хлебом и чем-то ещё — тёплым, родным. Миром, которого они не знали. Бабушка — в этом времени ещё не бабушка — смотрела на Эвелин с тихим смирением и знанием, будто всю жизнь ждала этого момента. И он всё же настал.

— У тебя есть имя? — спросила она.

— Эвелин, — ответила девушка.

— Знаю, — кивнула женщина. — Я чувствовала.

И дом принял их. Пусть ненадолго — но это было первое место, где они могли быть людьми, а не беглецами.

Дом был словно стык двух эпох. Деревянные балки, потёртые кресла, запах сушёной лаванды — и рядом: мерное гудение холодильника, мигающий свет кофемашины, плоский экран над камином, затянутый пылью, будто давно не включался. Балдуин и Тиберий осматривались с затаённым недоверием — и странной тишиной внутри. Здесь всё было чужим, но и… странно безопасным.

Бабушка поставила перед каждым по кружке дымящегося чая — старый фарфор с золотыми узорами. В ней была какая-то невидимая сила, что заставляла даже короля забыть на мгновение о тяжести титула.

— Ну, рассказывай, девонька, — сказала она спокойно, глядя на Эвелин.

Эвелин заговорила — негромко, сбивчиво сначала, потом всё увереннее. О письмах, которые читала, О прошлом, что оказалось будущим. О том, как однажды она поняла — все эти строки были не просто рассказами, а указанием на путь. Она говорила, не касаясь подробностей — особенно о мужчинах рядом. Это было её, их общее.

Когда она закончила, тишина сгустилась, как пар над чашками.

Бабушка кивнула, перевела взгляд с Эвелин на Тиберия, потом на Балдуина.

И вдруг, склонив голову, сказала почти с усмешкой:

— А ты, малец, чего это скрываешь лицо? Не бойсь, есть что скрывать?

Балдуин напрягся. Его рука чуть дрогнула, в воздухе повисла ледяная тишина.

Тиберий вскинул голову, будто от пощёчины. Короля — и «малец»?

Горячая кружка соскользнула с руки Эвелин, когда она дёрнулась, и обожгла ладонь, пролившись на запястье.

— Ох, господи! — всплеснула руками бабушка, подскакивая. — Холодной воды, живо! Сразу, иначе пузырём пойдёт!

Эвелин будто очнулась. Подошла к мойке, открыла кран — и тонкая струя воды ударила в её руку.

Балдуин сжал кулаки, его дыхание сбилось.

— Всё в порядке, — произнесла Эвелин глухо.

Но в этот миг она замерла. Смотрела на руку. Вода лилась, холодная. Но она не чувствовала. Ни холода. Ни жжения. Ни боли.

Будто тело стало ей чужим.

Балдуин и Тиберий не сразу заметили перемену в её лице. Только бабушка — её глаза прищурились, губы сжались в тонкую линию.

— Что-то не так, — сказала она, глядя не на руку, а прямо в лицо внучке. — Но ты и сама это знаешь, да?

Эвелин молчала. Только водяная струя звенела в тишине, разлетаясь по керамике раковины.