Будущие в Иерусалиме

Он ещё не отпустил её, всё ещё держал в объятиях, когда почувствовал, как она напряглась. Эвелина замерла на секунду, взгляд её скользнул по его телу — и в этом взгляде вдруг больше не было ни страсти, ни тепла. Лишь тревога. Опасение.

— Кровь… — прошептала она, будто не веря своим глазам.

Она резко отстранилась. Волосы разметались по плечам, тело дрожало — не от стыда, а от внезапного напряжения. Румянец, что лишь недавно был следом ласки, теперь пылал от волнения. Эвелина подскочила с постели, зацепив край покрывала — оно скользнуло, но она не заметила. Обнажённая, будто не ощущая ни холода, ни боли в собственных ранах, она металась по комнате с бешеной решимостью.

Бинты на её боку, ещё не зажившие, напоминали — он не уберёг. Он дал её ранить. И пусть она целовала его, принимала в себя, жаждала его, но это не отменяло того, что он подвёл. Опять.

Она двигалась, как будто её толкал не гнев, а неумолимая сила — воля жить, сохранить, спасти. Металась от стола к сундуку, выхватывая флягу, бинты, мази, отвар, инструменты. На её лице — решимость врача, ураган из страха и нежности. Лишь иногда, в повороте плеча, он видел, как её руки дрожат.

— Почему ты молчал? — выдохнула она. — Почему ты позволил этим язвам дойти до такого?

Балдуин хотел что-то сказать. Хотел протянуть к ней руку, вновь вернуть ту тишину, в которой были только они. Но он молчал. Потому что в этой её буре — он был жив. Потому что она металась не из долга… а из любви.

Её тело мерцало в тусклом свете лампы, как у древней статуи — и такое же живое, дрожащее от напряжения и боли. Обнажённая, со следами его поцелуев на шее, с бинтами, что цеплялись за её бедро и бок — она не пряталась. Не отворачивалась. Она двигалась, как ураган, забыв о всём, кроме одного: он снова ускользает от неё в болезнь, как в тьму. И она не позволит.

Эвелина села к нему на постель, уверенно, с лёгким звоном стеклянной фляжки и чистых салфеток. Его язвы сочились, кожа вокруг казалась будто натянутой, воспалённой. Её пальцы дрожали, но не от страха. От того, что всё внутри неё всё ещё горело от его прикосновений, а теперь — рвалось к другому.

— Потерпи, — прошептала она, сдвигая бинты с его груди.

Грудь, плечи, бедро — три язвы, кровоточащие, воспалённые. Балдуин морщился, когда влажная ткань касалась обнажённой плоти. Но боль казалась ничтожной рядом с тем, что он видел: как она склонилась над ним, её грудь касалась его кожи, волосы падали на лицо, губы прикусаны в концентрации. Она была рядом. Без защиты. Без стыда. Его.

— Ты же сама ранена… — выдохнул он, чувствуя, как дрожь пробегает по его позвоночнику.

— Я не позволю тебе умирать, — коротко ответила она.

Она промыла раны, обработала мазью, меняла бинты, медленно, заботливо. Её пальцы скользили по его телу, там, где раньше был только жар желания, теперь был жар лихорадки. И всё же в её прикосновениях всё ещё оставалась любовь. Не жертвенность, не долг. Любовь.

А он сидел, напряжённый, молчаливый, глядя на неё. На её изгибы, на то, как по ключицам блестит капля пота, на то, как её глаза искрятся, когда она что-то шепчет себе под нос, сосредоточенная. Он жаждал её. Но ещё больше он жаждал быть для неё чем-то большим, чем только раненым телом.

— Эвелин, — прошептал он, когда она снова коснулась его плеча. — Почему ты осталась со мной?

Она подняла взгляд. В нём был огонь. И боль. И любовь.

— Потому что я выбрала тебя, — сказала она. — И выбираю снова. Каждый раз, когда ты позволяешь мне быть рядом. Даже вот так. Обнажённой. Уставшей. Раненой. Но рядом.

Она закончила перевязывать его плечо, коснулась бинта на боку и откинулась чуть назад, окинув взглядом его тело — всё ещё хрупкое, ослабленное, но живое. И принадлежавшее ей. Хотя бы сейчас.

— Ну вот, — выдохнула, утирая со лба пот. — Теперь ты снова почти цел.
Затем её взгляд скользнул по собственным бинтам — на бедре, на рёбрах. Она вздохнула, театрально, с оттенком игры в голосе.
— А теперь, милорд, очередь за тобой. Раз уж ты меня так вымотал, будешь сам обрабатывать мои раны.

Балдуин удивлённо вскинул брови, будто его вернули с другой стороны.
— Я… — Он замялся. — Ты ведь врач. Я… не умею.

— Научишься, — с невинной наглостью отрезала она, подаваясь вперёд. — Это просто. Главное — нежно и аккуратно.
И в этот момент она засмеялась. Не сдержанно, не вежливо. А по-настоящему. Тёплый, звонкий, беззаботный смех, как у девушки, которая на миг забыла, что в её теле боль, в её жизни война, а весь её мир может исчезнуть с ударом колокола.

Он застыл, смотря на неё. Этот смех резал что-то в груди. Как свет, проникающий в мрак.
— Ты смеёшься, — тихо сказал он, будто не веря.

Она наклонилась ближе, всё ещё смеясь, и поцеловала его в лоб.
— Ага. Представляешь? Удивительное чувство. Спасибо тебе за него.

Он провёл рукой по её спине, медленно, осторожно, касаясь обнажённой кожи. Его ладонь дрожала, но не от страха — от осознания, насколько она жива, насколько реальна. И как он жаждет её — как женщину, как свет, как воздух, как шанс.
— Я… — прошептал он. — Я боюсь снова коснуться тебя. Потому что не смогу остановиться.

Она посмотрела на него, глаза блестели.
— Тогда не останавливайся.

Он не дождался разрешения. Просто потянулся — и губы снова нашли её. Горячие, жадные, почти голодные. Не было в этом больше неуверенности, только жгучее желание — как будто сама его кровь взывала к ней. Он поцеловал её, глубже, сильнее, и она ответила сразу, без остатка. Уже не просто касанием, а будто отдаваясь этому поцелую, всему, что между ними.

Её руки скользнули по его плечам, обняли шею, пальцы зарылись в волосы. Он не боялся. Не сейчас. Он прижимал её к себе, чувствуя, как её грудь касается его тела, как её кожа горячая и мягкая, как её дыхание всё чаще сбивается.

Эвелина стонала — тихо, прерывисто, сладко, — и каждый её вздох казался взрывом внутри него. Он провёл ладонью по её бедру, выше, чуть задержался на бинтах, потом осторожно прижал её к себе, всем телом. Не хватало. Ему было мало. Он хотел большего — почувствовать её целиком, вкусить её до последней капли. Он накрыл губами её шею, спустился ниже — к ключице, к ложбинке между грудями. Она выгнулась, будто отдаваясь ему полностью.

Её тело под ним трепетало, как натянутая струна, и когда он провёл ладонью по её груди, чувствуя, как она дрожит, как соски напряглись от прикосновения — он понял: да, это его, она его. Сейчас, здесь — нет времени, нет болезни, нет ни будущего, ни прошлого. Только она и он.

Она раздвинула ноги, приглашая, не произнеся ни слова, только взгляд — горящий, влажный, безумно желанный. Он прижался к ней, его бедра вошли в движение, пока он искал вход — мягкий, тёплый, чуть дрожащий. И когда она обвила его ногами, и он наконец вошёл — медленно, глубоко, сдерживая себя из последних сил — она застонала ему в губы, впиваясь пальцами в его плечи.

Он двигался в ней, всё глубже, всё быстрее, чувствуя, как каждый толчок заставляет её дрожать. Она раскрылась перед ним, как цветок, как молитва, как огонь — горячая, скользкая, живая. Влажное тепло её тела сжимало его, будто созданное именно для него. Она вся была сжата на его члене, и это сводило с ума.

Эвелина вскрикнула, не сдерживаясь — громко, хрипло, почти плача от наслаждения, — когда он прижал её запястья к постели, накрыв их своими ладонями, и снова вошёл в неё, мощно, почти грубо. Он видел, как её грудь под ним вздымается, как соски натянуты, влажные от его языка. Он накрыл один губами, пососал, лаская языком, и она выгнулась под ним, почти сорвавшись в оргазм.

— Ещё… пожалуйста… ещё, — её голос дрожал.

Он исполнил её просьбу. Глубоко. С силой. Не прерываясь. Его живот ударялся о её лобок, бедра звучали от столкновений, и её стоны превращались в крики.

Он поднял её ногу на своё плечо и встал на колени, прижимая бедра к её ягодицам, входя в неё под углом, так глубоко, как не заходил никто. Она визжала от блаженства, цеплялась за простыни, прикусывала губы, чтобы не кричать слишком громко. Он видел, как её живот сотрясается, как спина прогибается, как оргазм нарастает в ней, как волна, грозящая поглотить всё.

Когда она кончила, он почувствовал это всем своим телом. Её внутренняя дрожь, конвульсии, крики, ногти, впивающиеся в его кожу. И сам не выдержал — выдохнул, запрокинул голову и отдал ей всё, до последней капли, сжавшись от невыносимого наслаждения.

Утро окутало покои мягким светом, как покрывало из тонкой парчи. Воздух ещё хранил тёплую плотность ночи, запах пота, страсти, их тел, смешанных и сплетённых в забывчивом блаженстве.

Эвелина лежала, прижавшись всем телом к Балдуину, как будто хотела исчезнуть в нём, раствориться — её колени касались его бедра, грудь едва заметно подрагивала от дыхания, щека лежала у него на груди. Локоны упали на его плечо, как золотая паутина. Она была тёплой, живой — его.

Он гладил её по спине, кончиками пальцев, наслаждаясь этим хрупким мгновением, пока глаза вдруг не зацепились за след на его руке.

Кровь.

Её.

Он замер. Медленно поднял руку — на подушечках пальцев — алое. Он почувствовал, как внутри скручивается боль, совсем не та, что разъедает плоть, — та, что грызёт сердце.

Он не заметил.

Он.

Который считал каждый её вдох, следил за её малейшим движением… Он был так жаждущим, так поглощён ею, что не увидел — её раны разошлись. Возможно, в тот момент, когда она выгибалась под ним, когда цеплялась за него, прижимаясь, как будто уже не отличала, где кончается она и начинается он.

И всё же — она заметила. Его язвы, его боль, его кровь. Всегда. Даже тогда, когда он сам уже не хотел смотреть.

А он? Он лишь взял. Наслаждался. Поглощал.

Глубокий стыд зашевелился в нём, холодный, липкий.

Он медленно отвернулся, чтобы не разбудить её, и сжал пальцы в кулак.

«Я не достоин…»

Достоин ли он быть с ней, если не может сдержать своего желания, если даже любя, приносит боль? Какое право у него на неё, если он — прокажённый, гниющий, умирающий? И всё же — она была рядом. Её дыхание тёплым ветром касалось его кожи.

Она выбрала его. Он не мог понять — почему. Но именно этим выбором она дарила ему жизнь.

Он осторожно поднялся, стараясь не потревожить её, и сел, подогнув ноги, оглядываясь в утреннем полумраке. Комната казалась сказочной, застенчивой после ночи страсти — простыни смяты, на полу разбросаны бинты, на столике всё ещё стояла миска с водой, оставленная вчера. Он потянулся, нашёл свёрток с бинтами, встал и вернулся к ней.

Она лежала на боку, волосы рассыпались по подушке, губы приоткрыты — и даже в этой беспечности было что-то уязвимое, хрупкое.

Балдуин опустился рядом и медленно провёл пальцами по её боку, мягко, но настойчиво — касаясь той раны, что снова начала кровоточить. Эвелина вздрогнула, но не открыла глаз. Губы её чуть дрогнули, голос был сдавленным от недавнего сна:

— …Ведь говорил, что не умеешь.

Он усмехнулся, бережно отодвигая её руку от тела, чтобы лучше увидеть рану.

— Быстро учусь, — ответил он, пропитанный теплом и лёгкой, мужской гордостью.

— Только осторожно, — прошептала она, и всё же не открыла глаз, просто лежала, позволяя ему делать с собой что хотел — потому что верила.

Он промыл рану — аккуратно, как делала бы она. Его пальцы чуть дрожали — не от страха, от нежности. Он чувствовал, как она дышит, чувствовал её тепло, и в этом тепле — принимал прощение. За то, что был груб, жаден, голоден. За то, что не заметил. И — за то, что любил её всем, что у него оставалось.

Тихий, почти стыдливый стук в дверь ворвался в их утро, как капля льда в чашу вина. Эвелина вздрогнула, рефлекторно прикрыв грудь простынёй, а Балдуин резко поднял голову, глаза его сузились. Он выпрямился, ещё не одетый, но уже снова король — с каменной осанкой, стальным голосом.

— Кто?

— Тиберий, — отозвался голос за дверью, напряжённый, но спокойный. Он знал, когда приходить, и никогда не стучал зря.

Балдуин бросил взгляд на Эвелину, задержался на её глазах и, не оборачиваясь к двери, произнёс властно:

— Жди.

Он медленно встал, уверенно и молча подошёл к одежде, не торопясь — как воин, надевающий доспехи. Надел королевский камзол с золотыми нитями, застегнул плащ с крестом, затянул перчатки — с язвами или без них, он был король. Затем подошёл к Эвелине. Она всё ещё сидела, простыня сползала с плеча, открывая нежную кожу с только что перевязанной раной. В её взгляде горели отблески только что пережитого — тепло, страсть, боль и… непоколебимая привязанность.

Он осторожно помог ей натянуть сорочку, дотронулся до её плеча, задержавшись на миг. Их глаза встретились. Ни слов, ни улыбок — только молчаливое «я рядом» на языке дыхания.

Он открыл дверь. И то, что увидел Тиберий — было достаточно, чтобы понять всё. Его спокойный, опытный взгляд прошёл мимо деталей, но не миновал сути. Он увидел, что король не один. Он заметил лёгкую дрожь на руке Эвелины, сидящей у кровати, как после шторма. Заметил, как Балдуин чуть заслонил её плечом, как бы говоря — не смей смотреть.

Но он ничего не сказал. Лишь коротко кивнул.
Балдуин ответил так же — и произнёс:

— Что случилось?

Балдуин на мгновение замер, вслушиваясь. Его лицо не дрогнуло, но в глубине глаз мелькнуло что-то, похожее на надежду, осторожную, как пламя свечи в сквозняке.

— Люди, которых ты послал в то место... — начал Тиберий, — те, о которых говорила разведка. Они вернулись.

Балдуин сдвинул брови, сделав шаг ближе.

— И?

— Говорят, нашли то, что может быть именно тем, что вы ищете. Что-то... из её времени. Они внизу, в зале, ждут с докладом. Один из них сказал, что когда увидел устройство, у него «волосы стали дыбом». Но оно настоящее, не мираж. Пыльное, ржавое, но настоящее.

Балдуин выдохнул, коротко, почти беззвучно. Он обернулся к Эвелине, её глаза горели уже по-другому — тревожным светом возможности, риском, будущим.

— Я должен выслушать их, — тихо сказал он ей. — Но ты пойдёшь со мной.

Балдуин стоял у двери, прислонившись к прохладному камню стены, когда дверь её покоев приоткрылась. Голоса стражников утихли в полуслове. Он обернулся… и на мгновение будто потерял дар речи.

Эвелина вышла неторопливо, словно зная, что все взгляды прикованы к ней. Узкие чёрные штаны подчёркивали линии её бёдер, свободная рубашка слегка выступала из-под ремня, ниспадая волнами. Плащ лежал на её плечах мягко, не как у дворян или воинов, а как у тех, кто привык к другой походке, другой свободе. Даже в этом простом одеянии она выглядела... иначе. Совсем не как женщина с Востока. И даже не как француженка.

— Прости, — сказала она тихо, поправляя манжеты. — Не могла пойти в зал в одном одеянии с бинтами.

— Всё в порядке, — ответил он. Голос его был ровным, но в нём что-то гулко ударяло в сердце. Он смотрел на неё и видел: она другая. Она из другого мира. И вдруг это стало не пугающим, а неизбежным. Прекрасным. И страшным.

Он протянул ей руку. Она вложила свою — горячую, живую — в его ладонь, и они пошли по коридору, а Тиберий следовал позади, ни разу не нарушив тишину.

У входа в зал Балдуин чуть задержался и наклонился к Эвелине.

— Ты готова?

В зале стояла тишина, прерываемая лишь мерным голосом одного из разведчиков. Он держал карту, исписанную их метками, и указывал пальцем на обозначенное место.

— Мы нашли заброшенное строение в пустыне, милорд. Местные обходят его стороной, говорят, что там обитает «дьявольская машина». Но наши люди проверили: стены целы, внутри — странный остов из металла, весь покрыт пылью и ржавчиной. То, что вы описывали, леди Эвелин… похоже на правду.

Эвелина сжала руки на коленях, её дыхание участилось. Балдуин чувствовал, как напряжение в ней растёт, хотя снаружи она казалась спокойной, как всегда.

Когда доклад закончился и разведчики поклонились, он кивнул, отпуская их. Двери зала с глухим стуком закрылись.

В зале остались только трое.

Балдуин встал. Медленно, как будто каждая мышца тела приучалась к весу решения, которое он только что принял. И всё же его голос прозвучал уверенно, как команда на поле боя:

— Пора в путь.

Эвелина подняла взгляд. Тиберий резко обернулся.

— Но, мой король, позвольте хотя бы—

— Нет, — мягко, но властно прервал его Балдуин, поднимая ладонь. — Ни охраны, ни свиты. Нас будет только трое.

Он подошёл ближе, встал напротив них.

— Веди себя, как мой телохранитель. Эвелина — как мой лекарь. Мы скажем, что направляемся к источникам, чтобы облегчить боль, очистить язвы. Люди увидят, что болезнь сжимает меня — и не станут задавать лишних вопросов. Мы сыграем на их страхе.

Он посмотрел на обоих. Лицо Эвелины было чуть бледнее обычного, но в глазах сверкало решимостью. Тиберий, прищурившись, кивнул.

— Это безумие, — тихо сказал он. — Но я пойду за тобой, как всегда.

Балдуин едва заметно улыбнулся. Потом взглянул на Эвелину.

— Всё начнётся завтра на рассвете.

Песок скрипел под копытами, ветер рвал края плащей, и небо над ними было глухо-свинцовым. Всадники шли в тишине — лишь мерный топот, шорох ткани и редкое покашливание Балдуина нарушали покой пустыни.

Он был почти неузнаваем. Его королевская одежда скрыта под длинным тёмным плащом, лицо — под плотной тканевой маской, словно у прокажённого отшельника. Перчатки плотно обтягивали его руки, скрывая и болезненные пятна, и изуродованные пальцы. Он мог бы быть кем угодно: купцом, священником, простым воином. Но в его осанке была сила. Даже когда он молчал, даже когда болезнь, казалось, нависала над ним, как смерть — он оставался королём.

Тиберий ехал слева. Эвелина чуть позади, но близко — всегда наготове, если Балдуину станет хуже. Она несколько раз бросала на него обеспокоенные взгляды, но молчала.

Солнце уже клонилось к западу, когда вдалеке показались очертания того, что разведчики называли «машиной дьявола». Остов среди песка и камня, будто выброшенный временем. Сердце Эвелины сжалось.

— Тиберий, — негромко сказала она и кивнула в сторону. — Мне нужно поговорить с вами. Наедине.

Он посмотрел на неё и кивнул. Спешились, отошли чуть в сторону, чтобы ветер заглушал слова. Балдуин остался у своих стремян, не говоря ни слова, но его пальцы сжались на поводьях. Его взгляд — напряжённая тень из-под маски — неотрывно следил за ними. Даже лёгкий наклон головы Эвелины в сторону Тиберия, её рука, чуть касающаяся его локтя — всё это жгло. Огонь рвался в грудь, укол ревности был таким резким, что на миг захотелось разжать поводья и подойти.

Но он остался стоять.

Он был королём. И слабым мужчиной одновременно.

Тиберий стоял, глядя в пески, пока ветер трепал полы его плаща. Эвелина подошла рядом, молчала секунду-другую, а потом тихо, почти шёпотом сказала:

— Зачем ты пошёл с нами?

Он медленно повернул голову, посмотрел в её глаза — в них была тревога. И решимость.

— Потому что мой король решил уйти. А я — его тень, его меч. Это долг, — ответил он, не громко, но твёрдо.

Эвелина качнула головой.

— Нет, Тиберий. Это больше, чем долг. Там… — она кивнула в сторону остова машины. — Это, возможно, путь в мой мир. Путь в то, что вы не сможете понять. И если он сработает — вы не вернётесь.

Он замолчал. Ветер тронул песок между ними, и тот зашуршал, как шаги чьих-то давно мёртвых солдат.

— Я знаю, — тихо сказал он. — С тех самых пор, как ты появилась, я знал: ты не из этого мира. И знал, что однажды он сделает выбор.

— Но ты? — она шагнула ближе, её голос стал тише, но резче. — Ты готов бросить всё? Всё, что знаешь? Людей, которых поклялся защищать? Землю, ради которой проливал кровь?

Он опустил взгляд. Глаза его — обычно ледяные, спокойные — теперь были полны боли.

— Я не знаю, — выдохнул он. — Я… не знаю. Когда он сказал, что идёт, я не мог оставить его. Но я не слеп. Я вижу, что вы смотрите друг на друга. Что вы чувствуете. Что он больше не принадлежит этому времени. Не принадлежит мне, Иерусалиму, престолу. Он уже уходит.

Он поднял глаза, встретился с её взглядом.

— Я боюсь. Не смерти. Не потерять звание. А потерять смысл. Я был его щитом. Его другом. Я жил ради этого. А там… если мы пройдём через эту проклятую машину, если ты найдёшь путь в своё время… кто я тогда?

Эвелина молчала. Потом, осторожно, положила ладонь на его плечо.

— Ты — человек, Тиберий. Ты — больше, чем оружие. Если дойдёт до того, что путь откроется… ты вправе выбрать. Без вины. Я… не хочу, чтобы ты шёл на жертву, если не готов. Не ради него. Не ради меня.

Он долго смотрел на неё, в его глазах отражались огонь, пыль, страх и преданность. И нечто большее, сокрытое под многими слоями молчания.

— Я пойду. Пока смогу. Но если увижу, что граница между мирами вот-вот исчезнет — я останусь. Ты не поймёшь… но моё место, даже пустое, должно остаться здесь. Я… боюсь, Эвелин. Не монстров, не смерти. Боюсь, что там я стану ненужным. Просто... обузой.

Она молча смотрела на него, и в её глазах не было жалости — только тёплая, спокойная глубина. Она шагнула ближе и, не как женщина, а как друг, мягко положила ладонь ему на щеку. Её пальцы были горячими от жара солнца, но в прикосновении было нечто утешающее.

— Тиберий… — прошептала она. — Я видела, как ты смотришь в мою книгу. Видела, с каким интересом ты слушаешь, когда я говорю о медицине. О жизни, которую можно спасти. Там ты сможешь не просто лечить. Ты сможешь возвращать людей с того берега, даже когда все остальные опускают руки. Это не конец твоей дороги. Это может быть её начало.

Он не ответил. Только прикрыл глаза, кивнул еле заметно, позволяя на мгновение — всего одно — почувствовать, что он не один.

И в этот самый миг, не громко, но достаточно ясно, позади них прозвучали шаги. Эвелин медленно убрала руку. Они обернулись — Балдуин стоял в нескольких шагах, будто возник из тени. Плащ окутывал его фигуру, половину лицо была скрыто тканевой маской, но даже сквозь неё Эвелин почувствовала, как всё его тело напряглось.

Он молчал. Но взгляд, тяжёлый, пристальный, выдал больше, чем могли бы слова. Не гнев. Нет. Это было тоньше. Глубже. Жгучее.

Ревность.

Она скользнула между ними, как лезвие — без крика, без ран, но с холодной ясностью.

Балдуин не спросил, о чём был разговор. Он не позволил себе шагнуть ближе. Он просто стоял и смотрел. А потом тихо, почти равнодушно сказал:

— Пора идти.

И развернулся, скрываясь в пыльной тропе впереди. Но Эвелин знала — он слышал. Видел. И теперь, как бы он ни прятал это, в нём началась борьба, с той яростью, что всегда рождается, когда сердце пытается не отдать то, что считает своим.