Будущие в Иерусалиме

Они сидели втроём в комнате, занавешенной от солнечного света. На столе между ними лежали развёрнутые карты, заметки, записи Эвелины. Она водила пальцем по схематичному наброску — кусок старого завода, или может, военной базы — то, что она увидела во сне.

— Я знаю, что это было не настоящее воспоминание, — сказала она, — но в нём было что-то большее, чем просто сон. Я помню запах металла, чувствовала ветер с озера… Это место существует. Где-то на востоке. Я уверена.

Балдуин склонился ближе, изучая очертания на её рисунке.

— Ты думаешь, машина… она ещё работает?

— Не знаю. Но если её восстановить — возможно, я смогу вернуться. Или… — она замялась, — Или забрать тебя с собой.

Тиберий молчал, взгляд его был мрачен. Он уже понимал: за этой мечтой будет путь длинный, трудный — и, возможно, смертельно опасный.
— Если это где-то на востоке, — начал Тиберий, откинувшись на спинку стула, — значит, нам придётся миновать полпусти под контролем остатков Ордена. А там, — он кивнул на край карты, — болотистые земли, старые минные поля, и… стригои.

— Я знаю, — ответила Эвелина, — но я видела указания… Названия. Сектора. Там была надпись — «Проект Двенадцать. Восстановительный контур». Это технический объект. Возможно, именно там она — машина.

— Если она вообще существует, — хмуро вставил Тиберий.

Балдуин молчал, его взгляд был прикован к карте. Потом он заговорил тихо, почти неуверенно:

— Мы пойдём. Мы должны. Если ты уверена, — он посмотрел на Эвелину, — тогда я поверю. Мы соберём всё, что нужно.

— Нам нужны провизия, оружие, — перебил Тиберий. — И, возможно, кто-то, кто сможет провести нас мимо зачищенных зон. Есть один… лазутчик, я с ним работал. Он знает путь через старую трассу и даже кое-что о подземных хранилищах. Но ему не доверяют.

— Я встречусь с ним, — решительно сказала Эвелина.

Балдуин поднял голову:

— Нет. Не одна. Никогда одна. Если ты пойдёшь — я иду с тобой.

Эвелина не ответила, но её глаза сказали всё: это был их путь. Пусть даже в конец мира.

Первые вести пришли под вечер — невнятный, рваный рассказ от разведчика, по имени Калеб, худого и серого, как пыль, прилипшая к его дорожной одежде. Он появился у северных ворот с Тиберием. Говорил торопливо, сбивчиво, будто боялся, что не успеет донести слова, пока они не рассыпались в прах.

— Я видел. Это был не храм, не крепость. Бетон, заросший мхом, ржавые створки, заклинившие навсегда. Там была табличка, я разглядел её — на чужом языке, но похожем на тот, что пишет госпожа  Эвелина. "Восстановительный контур. Сектор Д-12."

Эвелина приподнялась с лавки, вжавшись в слова, как в спасение.

— Ты уверен? Это точно не древнее строение?

— Нет, — покачал он головой. — Металл, стекло, как сплюснутый череп великана. И… внутри кто-то был. Тени. Свет. Не знаю.

Тиберий стоял рядом, нахмурившись. Он знал, что это значит. Знал, что это может быть. И что может стоить.

— Мы почти ничего не сможем взять с собой, — тихо сказал он. — Только то, что у тебя есть в рюкзаке. Немного лекарств. Таблетки. Один нож. И планшет, если его батарея ещё держится.

Эвелина кивнула. Она не жаловалась. Она знала, что за это стоит бороться. Даже если придётся идти босиком и под дождём.

А Балдуин… молчал. С каждым днём становился всё более отстранённым. Не потому, что не хотел идти за ней — наоборот. Но чем ближе было решение, тем тяжелее оно давалось.

Он стоял в пустой зале, опираясь о подоконник, и чувствовал, как в груди поднимается что-то тяжёлое и глухое. Он, король, сын города святого, должен был защитить Иерусалим. А теперь — уйти? Убежать в век, где не знают его имени? Где он будет никем, чужаком, уродом с древней раной?

Но ради неё… ради неё он бы шагнул и в огонь.

Сибилла чувствовала: брат отдаляется. Она всё видела — как он говорит с Тиберием, уходит ночью, закрывает перед ней двери. Как Эвелина держит планшет прижатым к груди, будто он — сердце. Как исчезают лекарства с их тайных мест.

Она не знала, что именно он скрывает, но нутром чуяла: это уже не заговор, не интрига. Это — что-то большее.

Он готовится уйти. Но куда?

Она сидела одна, в покоях, не сводя взгляда с карты королевства на стене. И вдруг поняла: мир уходит из-под ног. Прежний порядок рушится. А она снова осталась снаружи.

Ты мог бы довериться мне, брат. Мы с тобой одна кровь. Или уже нет?

Зал был пуст и гулок. Тяжёлые ставни на окнах пропускали только полоски света, и они падали прямо на фигуру короля. Балдуин стоял неподвижно, в тени колонны, прижимая к груди свиток с его личной печатью — с воском цвета засохшей крови, отпечатком креста и знака льва. Этот свиток он не выпускал из рук уже два часа.

Сделай это, — шептал голос в его голове. — Пока ты ещё можешь. Пока у тебя есть время. Пока твой выбор — не могила.

Но пальцы дрожали.

Он слышал, как приближаются шаги. Лёгкие, как будто осторожные, но с тем особым звуком, который он всегда узнавал — шаги Сибиллы. Враги могли бы запутаться, но не он. Никогда.

Когда она вошла, он не повернулся сразу.

— Ты знала? — тихо спросил он. — Или только догадывалась?

Сибилла, напряжённая и настороженная, подошла ближе. Он обернулся — без короны, без плаща, но королевском одеянии И с глазами, в которых не было ни гнева, ни отчуждённости. Только усталость. И печаль.

— Я знала, что ты уходишь. Но не знала, куда, — ответила она. — Или с кем. Но знала, что ты не можешь остаться. Потому что ты больше не принадлежишь этому миру.

Балдуин протянул ей свиток.

— Это не прощание. Это приказ. С этого дня, если я не вернусь, ты — Иерусалим. Ты — меч и щит. Не ради мужа. Не ради сына. Ради себя. Ради трона. Ради веры.

Сибилла смотрела на свиток, не касаясь.

— Ты думаешь, я справлюсь?

— Народ может взбунтоваться, — сказал он хрипло. — Женщина на троне, в одиночку, без опоры. Но я их успокою. Если нужно — подавлю. Я дам тебе всё, что нужно. Пока я ещё здесь. Пока у нас ещё есть дни.

Он подошёл ближе. Убрал с её лба прядь волос.

— Если я останусь, я умру. Через три года. Медленно. Грязно. Беспомощно. А город падёт. Я видел это. Я чувствую.

— Но если ты уйдёшь — ты предашь святую землю, — сказала она. Её голос дрогнул. — Нас.

Он сжал её руку.

— Я не хочу умирать, Сибилла. Я не хочу быть святым мучеником. Я просто хочу жить. Понимаешь?

Сибилла долго молчала. Потом взяла свиток. Не как сестра. Как королева.

Сибилла сидела одна. Свиток с печатью брата лежал на коленях, его вес казался невыносимым. Бумага и воск — а в них приговор. Не ему — ей. Её жизни, её свободе, её мечтам.

Вот оно. То, чего она хотела. Власть. Корона. Право решать. Быть не сестрой короля, не женой, не матерью будущего правителя, а самой собой — львицей Иерусалима.

Но сейчас это обжигало руки. Горело.

Почему же так больно?

Она не могла дышать. Грудь сжимало. Гнев поднимался внутри, как огонь — не на совет, не на королевство, а на него. На Балдуина.

Ты не можешь уйти. Ты не смеешь.

Он был её братом. Её болью. Её светом. Он был её якорем — во всём этом безумии. Даже прокажённым. Даже страдающим. Он был рядом. Его присутствие, его суждение, его жесты, его тень — всё это делало её сильнее.

А теперь ты уходишь?

Слово "предательство" зазвенело в голове, как клинок. Но она сама его отбросила.

Нет. Он не предатель. Он умирающий человек, который просто хочет жить.

Но почему же тогда ревность обгрызает её изнутри?

Ты уходишь с ней. Ты выбираешь не меня, не Иерусалим, не трон, не крест — а её.

Голова упала на руки. Тихий, почти беззвучный всхлип. Не королевы. Женщины. Сестры.

— Ты должен быть рядом... даже если умираешь, — прошептала она. — Ты должен быть рядом, брат.

Свиток с печатью скользнул на пол. Но она не подняла его сразу. Слишком тяжело. Слишком страшно.

Боже, как же я боюсь остаться одна.

Сибилла не пошла. Она побежала. Сквозь коридоры дворца, не чувствуя ног, не видя лиц. Слёзы текли по щекам, как горячая соль, разъедая кожу. Стража у дверей не посмела остановить её — не в таком виде.

Она распахнула дверь и замерла.

В тишине покоев, у окна, сидел Балдуин. И на его коленях, свернувшись, будто она принадлежала только ему, сидела Эвелина. Он обнимал её, держал крепко, бережно, так, как держат что-то дорогое, хрупкое, нужное.

Сибилла почувствовала, как внутри что-то ломается.

Балдуин поднял глаза. Их взгляды встретились — брата и сестры, короля и королевы, крови одной и той же. Он не произнёс ни слова. Но в его взгляде была стойкость. Решение. Он не отстранился от Эвелины. Не оттолкнул. Наоборот — обнял её крепче. Всем своим телом, своей осанкой, он говорил: она — моё место. Здесь. Рядом.

Эвелина вздрогнула, обернулась и встретилась с глазами Сибиллы. Ужас. Раскаяние. Понимание. Она знала. Теперь знала точно. И как будто обожжённая, соскользнула с колен Балдуина, встала на ноги. Попятилась, медленно, почти беззвучно. Как тень, пытаясь исчезнуть, уйти, пока не стало хуже.

Но Балдуин перехватил её за руку. Тихо. Уверенно. Без грубости, но с силой. Его взгляд не отрывался от Сибиллы.

— Останься, — прошептал он Эвелине. — Слушай. Будь.

Сибилла стояла, словно высеченная из камня. Она должна была что-то сказать. Крикнуть. Обвинить. Но в горле стоял ком. А сердце било, как птица в клетке.

Почему ты выбираешь её? Почему не меня? Почему не наш Иерусалим?

Но она ничего не сказала. Только смотрела. Всё поняла. Всё. И это "всё" разрывала её на части.

Балдуин первым нарушил тишину. Его голос был ровным, будто сдержанным — слишком сдержанным, чтобы быть спокойным.

— Я не хотел, чтобы ты узнала так. Не так.

Сибилла вздрогнула. Этот голос, знакомый с детства, теперь звучал так чуждо. Она сжала кулаки, губы задрожали, и ком, что душил её горло, наконец сорвался.

— Нет! — она шагнула вперёд. — Ты не можешь! Ты не имеешь права! Ты не просто мой брат — ты король! Ты должен остаться! Слышишь, Балдуин? Даже если умираешь — оставайся! Умри, если хочешь, но умри здесь, как король! На троне, с короной на голове и мечом в руке!

Эвелина зажмурилась. Её сердце колотилось, как в ловушке. Она не могла вмешаться. Не сейчас. Не между ними.

— Ты был избран судьбой, — продолжала Сибилла, голос её дрожал, но становился всё громче. — Проклятие, болезнь — это не оправдание. Это твой крест, твоя кровь, и ты должен его нести! Твой народ, твоя сестра — я! — мы не уйдём. Почему ты должен уйти? Почему тебе позволено бежать, когда все мы остаёмся?

Балдуин не отвёл взгляда. Он молчал, и только сжатая челюсть, дрожащие мышцы на лице выдавали, как глубоко вонзаются её слова.

Эвелина смотрела то на него, то на Сибиллу. Она видела, как боль впивалась в него — не болезнь, не проказа — слова. Каждое слово сестры било точно в сердце.

Он должен умереть… — вот что она говорила. Гнить здесь, медленно, достойно. Ради других.

Он выдохнул — коротко, резко. Взгляд стал стальным.

— Значит, я должен гнить в муках, чтобы ты осталась счастливой, Сибилла? — его голос дрожал от ярости, тихой, почти смертельной. — Я не человек? Только символ? Король без права на жизнь? На выбор?

Он шагнул вперёд, мимо Эвелины. Встал перед сестрой — ближе, чем раньше, прямо в глаза.

— Я хочу жить. Понимаешь? Не бежать. Не сдаться. Жить. Не потому, что боюсь смерти. А потому что впервые с момента проклятия… я почувствовал, что ещё жив.

Сибилла отшатнулась на полшага. Она будто не узнавала его. Не король. Не брат. Перед ней стоял человек, решивший жить — без её позволения.

— Ты… Ты хочешь жить? — голос её дрогнул. — А что же мы? А что народ? Иерусалим?

— А что Иерусалим сделал для меня, Сибилла? — резко бросил он. — Когда я впервые почувствовал боль в пальцах — ты была там? А когда я узнал, что теряю лицо, теряю тело — ты была рядом? Нет. Все смотрели на меня как на святого, как на знамя. Но не как на брата. Не как на человека.

Он снова сжал кулаки.

— Я не бегу от короны. Я отдаю её тебе. Добровольно. С печатью. С силой. И это будет твой крест. Ты хочешь власти — она будет у тебя. Но моё проклятие — моё.

Сибилла побледнела. Глаза наполнились слезами — не от слабости, от бессилия.

— Ты любишь её? — прошептала она, наконец. — Эту женщину, чужестранку? Ты доверяешь ей больше, чем мне?

Тишина повисла, как меч.

Эвелина замерла. Ни вдоха, ни звука. Она не смела вмешаться.

Балдуин не ответил сразу. Он посмотрел на сестру с болью и усталостью, будто его сердце разрывали надвое.

— Я не знаю, что будет дальше. Я не знаю, каков её мир. Но я знаю, каково жить, умирая каждый день. И знаю, что рядом с ней… я хочу дышать.

Сибилла закусила губу, плечи её задрожали. Она отвернулась, будто не желала больше видеть ни его, ни Эвелину. Затем прошептала — почти сама себе:

— Предатель…

— Нет, — сказал он твёрдо. — Я — живой человек. И это первый мой выбор. Без короны. Без плоти. Без страха.

Тяжёлая дверь затворилась за Сибиллой, звук эхом прокатился по покоям, отзываясь в груди Балдуина глухой, давящей болью. Он не двинулся, лишь стоял, глядя в пустоту, туда, где только что стояла сестра — его плоть и кровь, его единственная родная душа.

Эвелина медленно подошла, её шаги были тихими, но весомыми. Она не дотрагивалась до него, не касалась, как прежде. Просто встала рядом, рядом с мужчиной, которому доверила себя. Несколько долгих мгновений они молчали.

— Ты не должен слушать её, — прошептала она наконец. — Она боится. Боится, что останется одна, что не справится. Но это не даёт ей права просить тебя умереть.

Балдуин закрыл глаза. Горло сжалось. Слова Сибиллы ещё пульсировали в голове, словно удары плетью.

— Она права в одном, — глухо сказал он. — Я был выбран. Я поклялся… быть щитом. А теперь отдаю щит и бегу, словно мальчишка, нашедший любовь.

Он повернулся к Эвелине. Взгляд усталый, разбитый, но не сломленный.

— Скажи мне… это правильно? Я умираю здесь как король, мученик — или живу с тобой, возможно, как изгой. И всё ради чего? Ради страха умереть?

Эвелина покачала головой. Её пальцы нашли его руку — он не отпрянул.

— Ради любви. Ради жизни. Ради шанса. Ты не предаёшь город, если пытаешься спасти себя. Ты не предаёшь сестру, если выбираешь жить. Ты просто человек, Балдуин. И тебе позволено хотеть быть счастливым.

Он смотрел на неё долго. А потом, с тяжёлым, резким выдохом — словно сбросил груз веков — опустился в кресло. Уткнулся лицом в её ладони.

— Тогда, пожалуйста… останься. Просто будь рядом. Сейчас… и до самого конца. В каком бы времени он ни был.

Она склонилась к нему и, не говоря ни слова, обняла. Не как лекарь. Не как женщина из будущего. А как та, кто уже давно выбрал его — всего, со всеми шрамами и всей болью.

Её пальцы прошли по его щеке, обжигая прикосновением нежнее шёлка. Она не боялась. Не отвела взгляда, когда её лицо приблизилось к его. И когда её губы коснулись его — осторожно, почти благоговейно — он ощутил, как в груди что-то надломилось.

Вкус её губ был как обещание рая для того, кто жил в аду. Она жаждала его, как жаждут жизни после долгой смерти. Она целовала его без страха, будто проказа не была проклятием, будто язвы на его теле не значили ничего. А он… он не мог не отвечать. Пальцы сжались на её талии, будто только так он мог быть уверен, что она реальна, не сон, не видение, пришедшее утешить перед концом.

Он тянул её к себе, будто вбирая в себя, в самое сердце. И всё же где-то глубоко внутри, как ржавый гвоздь, оставался голос — тонкий, скрипучий, мучительный.

Ты губишь её. Ты заражаешь. Ты убиваешь то, что любишь.

Он оторвался от её губ, тяжело дыша, лобом упершись в её висок. Руки дрожали. Внутренний голос кричал: «Остановись!» — но губы шептали:

— Я не достоин тебя…

— Балдуин… — Эвелина прижалась крепче, проводя ладонью по его шее. — Ты достоин всего. Моего сердца, моей жизни. Неважно, что с твоим телом. Я вижу не язвы. Я вижу тебя.

Он вскинул взгляд. Так смотрела только она. В её глазах он был не больным королём, а мужчиной, которого можно любить. Которого уже любят.

Желание затопило его, вытесняя страх, гнев, боль. Осталось только одно — она. Её тепло, её дыхание, её сердце, бьющееся в унисон с его, как будто он всё ещё жив.

Он снова коснулся её губ, на этот раз жадно, глубоко, будто хотел утонуть в этом поцелуе. И всё внутри него отзывалось на это — плоть, душа, каждое израненное место, которое она касалась будто светом.

Он не знал, будет ли завтра. Он знал только одно — он хочет её. И он жив.

Он целовал её, не умеючи, но с такой сосредоточенностью, будто это была битва, которую он не имел права проиграть. Его ладони — грубые, с тонкой кожей, изрезанной временем и болезнью — медленно скользили по её спине, обнимая, будто боялся, что она исчезнет. Он чувствовал, как она тает в его руках, как её дыхание сбивается, как сердце бьётся под пальцами — не спешно, а яростно, как у раненой птицы, что всё же рвётся в небо.

Он оторвался от её губ, провёл губами по её щеке, шее, чувствуя, как она выгибается навстречу, подставляя себя без остатка. Она не отталкивала, не пряталась — и он вдруг понял: она отдалась ему задолго до этого момента. Она отдала себя тогда, когда впервые прикоснулась к его изуродованной коже и не отпрянула.

Пальцы дрожали, когда он добрался до завязок на её одежде. Эвелина молчала, только глаза — полные такой глубокой, зрелой любви, — смотрели прямо в него. Она приподнялась, позволяя ткани упасть с плеч, открывая тело, что было для него чудом — не просто плотью, но светом, в котором он, изгнанник и прокажённый, вдруг почувствовал себя человеком.

Он провёл рукой по её груди. Сквозь бинты на ладони он почти ничего не чувствовал. Только тепло. Только движение её дыхания. И от этого он захотел закричать.

— Я не могу… почувствовать тебя… — голос сорвался.

Эвелина взяла его руку и приложила к себе, к сердцу. Её кожа была горячей, мягкой, словно созданной для того, чтобы лечить.

— Не чувствовать — не значит не жить, — прошептала она, целуя его лоб. — Я чувствую тебя.

Он сжался, уткнувшись лицом в её плечо. Всё внутри болело — не от болезни, а от любви, которая переполняла и сжигала. Он знал, что не сможет остановиться. И она не хотела, чтобы он останавливался. Они двигались, будто умирающие от голода, нашедшие друг друга среди развалин.

Их страсть была не быстрой и не бурной. Она была сосредоточенной, трепетной, будто каждый вздох мог стать последним. Он целовал её грудь, чувствуя, как с её кожи уходит дрожь, как из груди вырывается стон, такой нежный и глубокий, что он сжал её сильнее, будто это удержит их обоих от исчезновения.

Он не был уверен, сколько длился этот миг — вечность или одно дыхание. Но он знал — теперь она была его, а он её. И это было больше, чем всё, что он когда-либо знал. Даже если смерть стояла за дверью.

Эвелина не отстранялась. Она притягивала его ближе, обвивая руками, словно защищая от всего мира. Его губы скользнули по её шее, задержались на ключице. Она выгнулась навстречу, жадно вдыхая воздух, насыщенный их страстью.

Он чувствовал, как внутри него рушится всё, что он строил: страх, долг, расстояние. Она была здесь — не для короля, не для святого, не для больного. Для него.

Она провела руками по его спине, по плечам, по телу, которое всё ещё носило следы борьбы и язв. Она не отшатнулась. Напротив — её пальцы скользили по нему с благоговением. Это убивало его и спасало одновременно.

Они опустились на постель, медленно, будто вступали в запретный храм. И там, среди шелков и полутени, тела нашли друг друга. Не спеша, без грубости — только нежность, только голод, только желание прикоснуться до конца.
Пальцы Балдуина скользили по её телу с растущей уверенностью, будто каждое её движение развязывало узлы его страха. Он терялся в ней — в изгибах, в дыхании, в дрожи, что передавалась от неё к нему. Его ладони прошлись по её бёдрам, по животу, и она вся выгнулась навстречу — как натянутая струна, готовая звучать от малейшего касания.

Он больше не думал. Ни о смерти. Ни о грехе. Ни о проказе. Он забыл, как сдерживаться.

Она стонала тихо, в его ухо, цеплялась за его плечи, уткнувшись в шею, будто растворяясь в нём. Каждый её стон отзывался внутри него жаром, каждый поцелуй прожигал кожу.

Эвелина обвила его ногами, притягивая ближе, требуя, без слов — только телом. И он пошёл навстречу — медленно, сначала почти благоговейно, затем глубже, отчаяннее. Он почувствовал, как она выгнулась под ним, как её ногти вонзились в его спину. Это был не просто голод — это была жажда, дикая, пронзительная.

Он двигался в ней, всё быстрее, всё глубже, и с каждым толчком она теряла остатки самообладания, хваталась за него, за простыни, прижималась ближе, будто хотела стать с ним единым существом. А он, забывшись, срывал с её губ поцелуи, осыпал шею, грудь, плечи, её влажное тело под ним горело.

В этот момент для него не существовало ни Иерусалима, ни трона, ни Бога. Только она — его Эвелина — и жар между ними. Стонущий, хриплый ритм, что вёл их куда-то за грань — туда, где тела уже не принадлежат сами себе, где есть только экстаз и больше ничего.

Они оба были почти бездыханны. В комнате стояла жара — не от пламени, а от тел, от сердца к сердцу. Эвелина лежала, раскинув руки, её кожа блестела от пота и ласк, волосы прилипли к вискам. Грудь тяжело вздымалась, на шее ещё пульсировало от последнего толчка, как эхо внутренней бури.

Балдуин держал её, как будто боялся, что она исчезнет. Он прижимал её к себе, уткнувшись лицом в изгиб между плечом и шеей, вдыхая её запах — солёный, живой, настоящий. Его рука обнимала её за талию, пальцы лениво чертили круги на голой коже. Он не знал, сколько времени прошло. Минуты, века.

— Ты живая, — выдохнул он, почти с облегчением. — Живая… и моя.

Эвелина чуть повернулась, её губы коснулись его лба, а потом подбородка.

— Слишком долго я жила среди мёртвых… чтобы не узнать, где жизнь.

Он закрыл глаза. В этом её голосе — шепоте после страсти — было больше мира, чем во всей святой земле, за которую он сражался. Он чувствовал, как под ним медленно растворяются границы между болью и покоем, долгом и выбором, историей и телом.

Впервые за всю свою жизнь он не чувствовал проказы. Он чувствовал только её.