Будущие в Иерусалиме

Эвелина медленно встала, дрожа от слабости. Раны саднили, тело отказывалось слушаться, но кошмар гнал её вперёд — прочь от кровати, прочь от страха. Она поверх ночной рубашки, накинула тёплый плащ, оставленный Балдуином, и босиком ступила в прохладный пол.

Каждое движение отзывалось болью, но она лишь стискивала зубы.

Она не пошла будить  Балдуина. Он и так отдал ей больше, чем должен был. Забрал в свою больницу, сражался за неё с миром, отдал свою тайну и остатки гордости. А теперь… теперь его надо было беречь.

В этот час — только один человек мог дать ей покой.

Тиберий.

Он всегда был где-то рядом. Тихий. Надёжный. Её глаза, когда она слепа, её руки, когда она слаба. Он знал, когда промолчать, и когда поднять меч. Он был не просто телом у двери. Он был якорем. Словом, которого она не говорила вслух.

Коридоры были почти пусты. Тишина, разлитая в стенах, гудела, будто под кожей. Свет от факелов мерцал на каменных плитах. Она шла, держась за стены, стараясь не зацепить бинты.

Двери казались одинаковыми, бесконечно чужими.

И всё же… она знала.

Он был там, где она и надеялась — в тени у одного из окон в старом крыле, куда иногда приносили карты, реликвии, книги. Сидел, склонившись над страницами. Тишина окутывала его, будто молитва. Лишь слабое дрожание лампады, да напряжённые пальцы, не отпускающие книгу.

Эвелина стояла у двери, дыша тяжело, пока он, будто почувствовав её, не поднял глаза. И в этих глазах отразилось всё — страх, облегчение, боль. Он вскочил, хотел подбежать, но остановился, увидев, как она держится за стену.

— Зачем ты встала? — Тихо, почти укором, но без гнева. — Тебе нельзя...

— Я должна была, — выдохнула она, опираясь на стену. — Я… не могла оставаться одна после… этого сна.

Он подошёл, медленно, будто боялся, что она исчезнет. Взял её под руку, помог дойти до скамьи у окна.

— Я видела… как меня снова убивают, Тиберий. Во сне. Я проснулась, думая, что умерла по-настоящему. Сердце...

Он сел рядом, отвёл взгляд. Пальцы сомкнулись на обложке книги — её книги.

— Я тоже думал, что ты умираешь, — прошептал он. — Когда твоё тело было ледяным, когда кровь не хотела останавливаться. Я не мог ничего... ничего, кроме как читать. Читать эти чёртовы слова. Страницу за страницей. "Реанимация". "Сердечно-лёгочная". Я читал и думал — что если запомню хоть строчку, хоть последовательность, хоть дыхание, я смогу.

Он перевёл дыхание. Глаза его горели странным, почти испуганным светом.

— Я боялся не смерти. Я боялся, что сделаю не так. Что не успею. Что увижу, как ты уходишь, а я — ничего. А Балдуин... он смотрел, как тонет мир. Я должен был... должен был быть сильнее.

Эвелина смотрела на него, а в её взгляде было всё, что она не сказала вслух. И нежность. И признание. И, может быть, благодарность, что перевешивает слова.

— Но ты всё сделал правильно, Тиберий, — прошептала она. — Ты дал мне дыхание... когда я забыла, как дышать.

Он сжал книгу, будто в ней теперь был смысл его веры.

— Это ты научила меня. Ты дала мне шанс. Но клянусь… если бы ты умерла… я бы не простил себе. Ни на этом свете, ни на следующем.

Она прикрыла глаза. Потом легонько накрыла его ладонь своей.

— Тогда пообещай, что больше не будешь читать, когда я умираю.

Он улыбнулся чуть криво, но по-настоящему.

— А что тогда?

— Просто… держи меня за руку. Этого будет достаточно.

Тиберий шагал рядом, держа Эвелину за локоть, поддерживая осторожно, чтобы не задеть повязки. Они молчали, но в этом молчании не было напряжения — только та усталость, что приходит после слишком долгой борьбы. Он провёл её по коридору и остановился у двери в её покои.

— Отдыхай. Я буду неподалёку, — сказал он, отпуская её руку, хоть и неохотно.

— Спасибо, — слабо улыбнулась Эвелина, нащупывая ручку.

Дверь открылась мягко… но в комнате что-то было не так.

Темнота. Ни света лампы, ни слабого скрипа дерева. Только тишина. Зловещая, слишком плотная. И в следующую секунду она поняла — поздно.

Из теней рванулась чёрная фигура, потом ещё одна. Лица — скрыты капюшонами, клинки — безмолвны, остры. Вскрик вырвался у неё сам собой:

— Тиберий!

Она отшатнулась назад, но боль пронзила рану, и нога подкосилась. Однако в последний миг рука нашарила лампу на ближайшем столике. С дрожащим выдохом она метнула её — стекло разлетелось, и вспыхнувшее пламя осветило лица убийц. Один взвыл, зажимая лицо. Второй бросился к ней, но слишком поздно.

Тиберий ворвался в комнату с оружием в руках и криком:

— ТРЕВОГА!

Он метнулся вперёд, загородив Эвелину, одновременно отталкивая её к стене. Шум шагов, крики, звон стали — коридор мгновенно наполнился жизнью, тревогой, охраной.

Но пока он стоял перед ней, между ней и смертью — она смотрела только на него. На спину в тени пламени. На мужчину, который знал, как дышать за неё, и теперь снова выбирал быть первой стеной.

Огненные блики плясали по каменным стенам. Один из убийц, охваченный пламенем, катался по полу, завывая. Второй бросился на Тиберия с коротким кинжалом, но тот встретил удар сталью.

— Ублюдок! — прошипел Тиберий, отведя клинок в сторону и резко ударив локтем в лицо противника.

Хруст. Кровь. Убийца пошатнулся, но не упал. Вторая тень метнулась из глубины комнаты — третий. Их было трое. Он понял это слишком поздно.

— Назад! — рявкнул Тиберий Эвелине, но она уже уползала к стене, пытаясь прикрыть грудь, где разошлись швы. Кровь снова сочилась из под бинтов.

Третий убийца прыгнул с клинком, но Тиберий развернулся, выставляя вперёд лезвие — тела столкнулись, лязг, и они оба покатились по полу. Первый уже приходил в себя, шатаясь и вытаскивая из сапога ещё один нож.

В коридоре уже слышались шаги, но секунда — вечность.

Клинок вскользь рассёк Тиберию плечо. Он зашипел, навалился всем весом и с разворота вогнал меч меж рёбер врага. Второй нападавший ударил его в спину — кинжал вошёл на половину лезвия.

Тиберий издал глухой рык, с разворота схватил убийцу за горло, прижал к стене и с хрустом вдавил гортань. Человек захрипел, оседая.

И тогда в дверь ворвались стражники.

— ЖИВА! ЛЕКАРЬ ЖИВА! — кричали они, бросаясь к Эвелине, оттаскивая последнего из убийц, прежде чем тот успел добраться до неё.

Тиберий опустился на колено, вытирая меч о тело одного из нападавших, рана в боку пульсировала, но он держался.

— Она ранена! Позовите лекарей! — прохрипел он, не сводя глаз с Эвелины. — Срочно!

И хотя кровь пропитывала его рубаху, он не отступил от неё ни на шаг.

Дверь в покои распахнулась со скрипом, который казался выстрелом в гулкой тишине. Балдуин вошёл, почти бегом, без сопровождения, без королевского величия — только человек, в котором кровь застыла от ужаса.

— Где она?! — голос его гремел, словно раскат грома.

Стражники расступились, увидев его лицо — не в маске, не скрытое, измождённое, пылающее гневом и болью. Он увидел Эвелину — белая как полотно, кровавая лента пересекала бинты на груди. Она дышала, но тяжело, глаза её были закрыты. У изножья кровати сидел Тиберий, всё ещё не вставший, опираясь на окровавленный меч, сам израненный, но живой.

— Король… — начал один из стражей, но Балдуин уже подошёл, опустился на колени возле ложа.

— Кто это сделал? — прошептал он. — Кто посмел войти в её покои и тронуть её?

Тиберий поднял голову, взгляд его был тяжёлым, как свинец.

— Не знаю точно… Но ублюдки знали, куда идти. Действовали быстро. Я не успел… Прости, мой король.

Балдуин поднял голову. Его губы дрожали, но не от слабости — от ярости.

— Это не ты виноват, Тиберий. Это он. Ги. — Голос его снова стал лезвием. — Это он, проклятый змееныш, дерзнул ударить по сердцу короля Иерусалима.

Он посмотрел на Эвелину, коснулся её руки осторожно, как будто боялся, что она рассыплется от одного прикосновения.

— Я поклялся… что она будет в безопасности… — Он закрыл глаза на миг. — И я провалил клятву.

Его плечи затряслись, но слёзы не пришли — ни один раз. Он поднялся и повернулся к стражникам:

— Закрыть весь дворец. Северные, южные, все ворота. Ни одна тварь не выйдет живой. И приведите мне… Ги де Лузиньяна. Живым. Пока он ещё дышит.

Потом снова повернулся к Тиберию и добавил тише:

— Береги её. Я вернусь.

Королевские покои были всё ещё в тревоге — в коридорах стояли вооружённые стражники, каждый угол освещали факелы, а дворцовые стены дрожали от ударов тяжелых сапог. Сибилла вошла без приглашения. Она больше не ждала позволения. Боль, гнев, страх — всё перемешалось в ней, и лишь одно было ясно: она должна поговорить с братом сейчас.

Он стоял у окна, спиной к ней, как всегда — когда думал, когда сдерживал в себе бури. Его руки были в крови — не чужой, а собственной, сквозь бинты проступили свежие пятна. Он даже не пытался их сменить.

— Это он? — спросила Сибилла тихо. — Скажи мне, что это был он.

Балдуин не обернулся, но голос его прозвучал чётко, отточенно, как лезвие:

— Ты всё знаешь, Сибилла. И я знаю, что ты знала его раньше, чем я заподозрил. Ги.

— Я не… — она сделала шаг, потом ещё. — Я не знала, что он пойдёт так далеко.

— А что ты знала? Что он жаждет власти? Что завидует моей короне и боится её боли больше, чем я сам? — Он обернулся. Его лицо было бледным, губы — в тонкую, безжалостную линию. — А ты хотела быть королевой. Через него. Ценой её жизни.

Сибилла скривилась. Больно. Он ударил в самое нутро, куда никто ещё не смел.

— Я хотела власти, да. Хотела быть выше страха, выше мужей, что шепчутся за спиной. Но не так. Не ценой невинной. Она… — её голос сорвался. — Она простила меня. Я видела её глаза.

Балдуин смотрел на сестру долго, будто впервые.

— Тогда докажи, что ты больше не с ним. Не с Ги. А со мной. С Иерусалимом.

— Что ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты встала перед ним, когда я приведу его в цепях. Чтобы он увидел тебя — не союзницу, а судью. Мою кровь. Ту, кто тоже вынесет приговор.

Сибилла кивнула. Медленно, решительно.

— Я с тобой, брат.

И только тогда Балдуин позволил себе вдохнуть глубже. Они стояли в тишине, в которой шаги судеб уже звучали.

Ночь была тёмной, будто сама земля затаила дыхание. Во дворце царила необычная тишина — но не спокойная, а натянутая, как тетива перед выстрелом. Ги де Лузиньян не спал. Он чувствовал, как что-то изменилось. Слуги, шепчущиеся в коридорах, молчаливые стражники, которые отводили взгляд, не встречаясь с ним глазами. Он знал эти признаки. Его начинали сдавать.

Он уже начал паковать вещи. Точнее, отдавал приказ слуге, когда дверь в покои распахнулась так резко, что стены дрогнули.

На пороге стоял Тиберий. В полном доспехе, с мечом в руке. За ним — ещё десять человек, среди которых были лица, верные только одному — королю Иерусалима.

— Что это значит? — Ги выпрямился. Его голос сорвался на высокую, почти истеричную ноту. — Я требую объяснений! Я муж Сибиллы!

— Нет, — спокойно сказал Тиберий, — ты — предатель.

— Ложь! — Он бросил взгляд на слугу, но тот уже прижимался к стене, не двигаясь. — Балдуин не посмеет!

— Он уже приказал. Ты задержан по обвинению в покушении на жизнь королевского советника, заговоре против короны и попытке убийства. Можешь не говорить — тебе дадут слово на суде. Но не сегодня.

Ги бросился к столу, где под подушкой, как он думал, был кинжал — но рука Тиберия схватила его за ворот.

— Всё, — сказал он. — Игра окончена.

Сопротивление было жалким. Несколько секунд борьбы — и его выволокли из покоев, как крысу из храма. На лестнице он закричал:

— Сибилла! Сибилла, скажи им! Это ошибка! Мы же были заодно!

Но в ответ — тишина. Тот, кто был раньше другом королевской крови, теперь был всего лишь узником, окружённым молчаливыми тенями.

А на верхнем балконе, скрытая за занавесью, Сибилла смотрела вниз. Её пальцы дрожали. Но глаза были холодны, как зимняя вода.

И больше она не отвела взгляд.