Будущие в Иерусалиме

В комнате стихло. Тиберий, по её приказу и под её тяжёлым взглядом, всё же ушёл — к лекарям, на перевязку. Балдуин остался. Он сел ближе, так, чтобы видеть каждое её движение, каждую морщинку у глаз, каждый вдох — как будто боялся, что вот сейчас всё снова исчезнет, растворится, а он очнётся — и всё это окажется лишь сном.

Эвелина лежала, обессиленная, но взгляд её был живой, внимательный. Тихий свет скользил по её волосам и лицу. Она молчала, но смотрела на него — не как на короля, не как на того, кто отдаёт приказы. Она смотрела в него — в суть, в душу. И это было невыносимо.

— Я ведь должен был сказать тебе это раньше, — наконец выдохнул Балдуин. Его голос был хрипловат, сдержан. Он не смотрел на неё. — Но тогда ты не была готова… а теперь, боюсь, уже я не готов. И всё же — я скажу.

Он провёл рукой по лицу, по ранам, по щеке, не скрываясь, не прячась.

— Я чувствую. К тебе. Я... влюбился в тебя. Не как мужчина, что хочет прикоснуться к женщине, — не только так. А как тот, кто боится проснуться, потому что в сне ты была жива. Потому что я знал: если ты умрёшь — я уже не проснусь. Не хочу жить в мире, где тебя нет. Это, наверное, не королевские слова. Но, чёрт, Эвелина... Я — не король, когда смотрю на тебя.

Он замолчал. Пауза повисла между ними, почти звеня. Эвелина долго не говорила ни слова. Только глаза её — глянцевые, тёплые, внимательные — были прикованы к нему. А потом она очень медленно подняла руку и положила ладонь на его руку — ту, что дрожала.

— Ты глупец, Балдуин, — мягко сказала она. — Но знаешь, что самое страшное? Я ведь тоже боюсь просыпаться. Бояться — чувствовать. Бояться, что всё, что мы сейчас говорим — поздно.

Она вздохнула, тихо, надсадно.

— И всё же... я счастлива, что услышала это. Хотя бы теперь. Хотя бы так. Не как архангел, не как чужая из будущего... а как женщина. Просто женщина, которая тоже что-то чувствует.

И их пальцы сомкнулись.

Тишина снова вернулась в комнату. Но теперь это была иная тишина. Тишина, в которой что-то цвело. Живое, хрупкое, по-настоящему важное.

Прошла неделя. Иерусалим жил своей бурлящей жизнью, но в сердце дворца всё было иначе — тише, тягучее, будто время текло по-другому. Комнаты, где находилась Эвелина, наполнились мягким светом, дыханием лекарственных трав и сдержанным облегчением.

Она вставала. Ноги дрожали, тело болело, но она упрямо поднималась — день за днём, шаг за шагом. Балдуин иногда подхватывал её за локоть, едва касаясь, сдержанно, но так, чтобы не дать упасть. Она морщилась, но не прогоняла его. На губах всё чаще мелькала бледная, но настоящая улыбка.

Тиберий был рядом неотступно, хоть и не назойливо. Он следил за ней, приносил книги, пил отвары вместе с ней, сидел в углу, пока она спала, будто охранял её сны. Их молчание стало родным, как старая песня, которую знаешь наизусть.

А тем временем Балдуин начал игру.

Он больше не носил перчаток. Он не скрывал, не прятал — проказа была его клеймом, но теперь он сам выбирал, кому её показать. А тем, кто осмеливался смотреть с жалостью или отвращением, он отвечал холодом голоса и точностью приказов.

Первым делом он стал собирать сведения — о землях Ги, его людях, источниках дохода, политических союзах. Сибилла, к удивлению многих, вновь оказалась рядом. Она вошла в его покои однажды вечером, не дожидаясь приглашения, и сказала тихо:

— Я знаю, что ты задумал. И если ты всерьёз намерен сбросить его, тебе нужна будет я.

Балдуин молча кивнул. Он не спросил, почему. Не стал просить доказательств. Они оба знали: в этом мире, если хочешь выжить — особенно королём — приходится делать ставку даже на тех, кто уже предал тебя. Главное — знать, когда и как забрать обратно долг.

Сибилла стала его глазами и ушами в коридорах, где он сам не мог появиться. Она знала, как улыбаться и слушать, как склонить слугу к разговору или соблазнить одного из людей Ги, чтобы выведать, с кем тот говорил и какие письма покидают его покои.

— Он жаден, — сказала она однажды, пролистывая карты вместе с братом. — Жаден до власти, до похвалы, до женщин. Он начнёт ошибаться, когда решит, что победил. Тогда и нужно ударить.

И Балдуин улыбнулся — по-настоящему. Впервые за долгое время. Потому что он знал: их время близко. И на этот раз он не проиграет.

Ночь над Иерусалимом была тиха, но внутри крепости что-то менялось. Не шумом, не оружием — шёпотом. Бумага, печать, и пара слов, способных разрушить целое имя.

Сибилла сидела за столом с пером в руке, рядом — пергамент, искусно состаренный, и кольцо с печатью — точной копией той, что использовал Ги. Поддельный, но неотличимый.

— «У нас нет времени. Люди Балдуина слишком близко. Ты должен действовать раньше. Твои люди на южной границе готовы. Остальное — моё дело», — продиктовала она, и писец в тени аккуратно нанёс строчки. — А теперь поставим его печать. Вот сюда. Чтобы выглядело так, будто он уже отдал приказ восстать против короля.

Письмо уйдёт не к врагу, а... к одному из старых вассалов Балдуина, человеку, чья верность ещё не до конца угасла. Он увидит предательство. Он передаст письмо королю. А тот — сделает ход.

Когда Балдуин держал в руках этот клочок пергамента, он смотрел на него долго. Потом поднял глаза:

— Он запутался. Теперь он будет защищаться. Оправдываться. И терять доверие. Мы начинаем.

— Думаешь, он не заподозрит? — тихо спросила Сибилла, наблюдая за выражением лица брата.

— Заподозрит. Но поздно. Ты знаешь его. Он будет искать врагов снаружи, не внутри.

Он подал знак Тиберию.

— Распустить письмо по цепочке. Пусть наши вассалы узнают первыми. Скажи, что мы расследуем, но... не спешим с выводами. Это опасно, Тиберий, и ты знаешь.

Тот кивнул.

— Время пошло

Балдуин и Сибилла остаются вдвоём — поздний вечер, за окнами выжженное солнцем небо, а на столе между ними развёрнута карта влияний, имена, вассалы, фортпосты.

Сибилла тихо коснулась края бумаги.

— Ты уверен, что это сработает?
— Он потеряет равновесие. Это первый удар. Остальные нанесём, когда он начнёт метаться. — Балдуин говорил спокойно, но его пальцы двигались по карте, как по полю битвы. — Нам нужно пошатнуть его опору. Кто рядом с ним? Кто держится только из страха?

— Раймон из Тивериады. После той ссоры на совете, он уже не так лоялен. Если Ги покажется слабым — Раймон первым отступит.
— Хорошо. Отправь к нему гонца. Не с приказом — с вестью. Пусть знает, что мы наблюдаем. И предложим выбор, когда Ги оступится.

Сибилла приподняла бровь.

— Ты научился играть в интриги, брат.
— Я учусь у лучших, — с холодной полуулыбкой ответил Балдуин, — у тебя.

Сибилла посмотрела на него пристально.

— А что, если он почувствует запах ловушки?

— Тогда шагнёт в неё сам. Потому что он не умеет ждать. Он жаден до власти, до славы, до контроля. Мы будем медлить. Он будет торопиться. И тогда…

Он ткнул пальцем в красный крестик на карте — поместье, принадлежащее одному из ключевых союзников Ги.

— …мы ударим. Публично. Через суд. Через доказательства. Мы лишим его опоры — имени, чести, титулов.

Сибилла кивнула, чуть отстранившись. В её глазах мелькнуло напряжение.

— Ты готов к тому, что это станет войной?

— Это уже война, Сибилла. Но теперь мы знаем, кто враг.

На мгновение между ними повисла тишина. Затем Балдуин откинулся на спинку кресла и добавил:

— А если он попытается схватить её снова — я сожгу всё, чтобы этого не допустить.

Сибилла посмотрела на него — и впервые за долгое время увидела в его лице не болезнь, не усталость, а ярость. Молчаливую, обжигающую. За ту, кто спасла ему жизнь. За ту, кто страдала из-за него.

Покой короля. Несколько человек вокруг: Тиберий, Сибилла, старый писарь и гонец.

Свечи чадили от сквозняка, раз за разом вспыхивая, будто от жара напряжения. Балдуин сидел прямо, будто не чувствовал боли, будто проказа снова отступила. Его голос был чётким, отточенным как клинок.

— Завтра утром мы отправим в Сен-Жан-д’Акр документы. Все, что касается земель, пожалованных Ги — пусть нотариусы увидят несоответствия. Мы покажем, что он сам нарушил условия вассалитета.

Старик-писарь кивнул, копируя строчку за строчкой в тишине, лишь изредка откашливаясь.

— Далее, — Балдуин перевёл взгляд на Тиберия. — Ты возьмёшь людей и найдёшь свидетеля. Того, кто слышал приказ о нападении на караван. Ты говорил, что один из солдат исчез после атаки?

— Да, у него была простая татуировка на запястье, знак старого отряда графа Триполи. Найду его. Или язык, или тело — одно из двух приведу.

— Приведи живым. Пускай сам расскажет на суде.

— Слушаюсь, ваше величество.

Сибилла молчала, взгляд её был прикован к карте. В этот момент она казалась не сестрой — а союзником. Игроком, которому доверяют.

— А ты? — обратился к ней Балдуин. — Что с женской стороной его влияния?

— Я уже послала служанку к одной из жен его советников. С намёком. Немного страха, немного правды. Если повезёт — к утру будет слух. А к вечеру — пара человек уже начнут молчать, когда он заговорит.

— Хорошо. — Балдуин выдохнул. — Осталось последнее.

Он повернулся к писарю и велел:

— Готовьте указ о созыве суда. Через три дня. Подпишу его перед рассветом. Пусть всё будет законно. Мы не просто уничтожим его — мы разденем его перед всем Иерусалимом. Словами, доказательствами и его же молчанием.

Старик склонился в поклоне.

Тиберий покосился на короля:

— И всё же, если он ударит раньше?

— Тогда пусть знает, — Балдуин медленно поднялся, глядя на пламя свечи, — что я уже не мальчик с изъеденной плотью. Я король. И у короля есть меч.

Ночь. Комнаты Ги. Тяжёлые драпировки, пламя факелов дрожит от сквозняка. Он не спит.

— …Значит, решили играть в королевство, — прошептал он, глядя на пламя.

Слух пришёл тихо — через виноторговца, через усталого служку, что слишком часто бывал при дворе. Утром он не поверил. К обеду — разозлился. А к ночи уже знал: это не домыслы.

Балдуин готовил суд.

Он встал, прошёлся по комнате — гулкая поступь в тишине, и звук шагов будто отзывался эхом в собственных мыслях.
"Земли… титулы… Значит, хотят вытолкнуть меня из Иерусалима как пса. Но я ведь не просто пёс…"

На стол легла карта. Акр, Триполи, границы с Саладином. Он провёл пальцем вдоль побережья. Там были его люди. Его золото. Его зубы.

— Если они захотят судить меня — я покажу, что бывает, когда бунт превращается в мясорубку, — пробормотал он, глядя на карту, будто в глаза мёртвому противнику.

Он подозвал одного из своих.

— Соедини меня с тамплиерами. Не через церковь — через тех, кто ещё помнит кому обязан. И пришли гонца к Эдессе. Там всё ещё есть один человек, кто мне должен. Хочу знать, что они слышали. Всё, до последнего шёпота.

— А что передать?

Ги медленно усмехнулся.

— Скажи, что король Иерусалима готовит суд. А я — бойню. И пусть каждый сам решает, за кем идти.

Он опустился в кресло, прищурился, сжал кольцо на пальце — герб, который теперь становился бесполезным. Если проиграет — его имя забудут. Но если выиграет… если опередит…

— Эвелин жива, — добавил он почти сам себе. — И кто-то вытащил её из самой темноты. Это значит, у меня внутри крепости крыса. А может, и больше одной. Пора выкурить их всех.

Глубокая ночь. Тайная комната в доме вне стен дворца. Каменные стены, глухой полумрак. Два человека сидят за столом: Ги и офицер королевской стражи — мужчина с осунувшимся лицом и следами сомнений в глазах.

— Ты давно при дворе, — произнёс Ги, медленно переливая вино из кувшина. — Видел, как меняется ветер. Сейчас он дует не в ту сторону, не так ли?

Офицер не ответил. Только опустил взгляд на бокал перед ним.

— Я знаю, что Балдуин готовит суд. Знаю, кто шепчет ему на ухо. Сестра. Этот выживший пес — Тиберий. И та... женщина. — Он сделал паузу, точно яд капал с языка. — Но ты ведь разумный человек. Ты не пойдёшь за теми, кто ведёт Иерусалим к гибели.

— Я служу королю, — сказал офицер глухо.

Ги усмехнулся и положил на стол мешочек. Звук золота ударил в тишину.

— А я служу будущему......
— Твоя смена у южных врат через два дня. В ту ночь кое-кто пройдёт мимо — не спрашивай кто. Просто отвернись. И у тебя будет достаточно золота, чтобы исчезнуть в Тире, жениться и больше никогда не видеть крови.

Он встал, двинулся к двери.

— И ещё одно. Если ты всё же решишь остаться верным — знай: я всегда узнаю. Кто, когда, и что сказал. И тогда ты не просто умрёшь. Ты пожалеешь, что жил.

Позже, в другом месте — мрачный коридор внутри замка. Двое мужчин в монашеских плащах переговариваются вполголоса. Тамплиеры. Один передаёт другому клочок пергамента.

— Завтра ночью, южная стена. Балдуин и его пес готовят ловушку. Надо ударить раньше.

— Без следов, — шепчет один. — Сделай так, чтобы даже сам дьявол не смог её узнать.

— А Балдуин?

— Он будет занят. Наш человек всё уладит.

Ночной Иерусалим. Вторая стража. Южная стена.

Тьма стелилась по улицам, как густой дым. Луна пряталась за облаками, оставляя город в плотной, тревожной темноте. Лишь фонари на башнях дрожали, будто чувствовали приближение чего-то неправильного.

У южной стены — движение.

Стражник в потёртых доспехах стоял чуть в стороне от поста. Его глаза были сухими, губы поджаты. Он не смотрел, как из тени выплыли три фигуры. Двое — в чёрных плащах, третий — с коротким арбалетом и кривым ножом.

Они проскользнули внутрь катакомб, где мрак становился почти физическим. Один из них остановился, вслушиваясь — нет, не просто тишина. Тишина ожидающая.

— Поторопись, — прошептал один.

— Она в восточном крыле, комната под лестницей. Нам дали точную схему, — ответил второй и вынул клинок.

Под ними камень поддался с лёгким скрежетом — тайный ход был открыт заранее.

Внутри покоев.

Эвелин спала беспокойно, как и всю последнюю неделю. Бледная, истощённая, но уже способная двигаться, она свернулась в постели, укрытая тёплыми одеялами. Рядом дремал Тиберий, уронив голову на руки за столом, открытая книга лежала перед ним. Балдуина не было — он ушёл ненадолго, вызванный Сибиллой.

Именно в этот момент, когда защита ослабла, они появились.

Беззвучно. Как змея под дверью. Первый убийца скользнул в тень у стены, держа арбалет наготове. Второй метнулся к Тиберию — удар в шею, быстрый, выверенный… но тот проснулся за секунду до.

— … — он не успел закричать, лишь захрипел от резкого движения, перевернув стул, цепляя лампу. Масляный свет взвился, и тьма сорвалась с потолка вместе с криками и лязгом стали.

Арбалетный болт впился в стену в полуметре от Эвелин.

Она вскочила, задыхаясь, не понимая, сон ли это снова, или... снова это.

Убийца бросился вперёд, замахнувшись. Но Тиберий, вцепившись в его запястье, сжал его с нечеловеческой силой. Клинок выпал. Второй из тени уже вытаскивал второй арбалет...

И тут дверь распахнулась.

Меч звякнул о камень, кровь хлынула на пол — один убийца рухнул, второй был схвачен. Третий исчез обратно в темноту катакомб.

Эвелин дрожала, вжавшись в угол, прикрывая ухо, словно пытаясь не слышать звуки боли и смерти.

Балдуин ворвался через мгновение после удара. Он был без маски, с распахнутым плащом, в глазах пылал ужас.

— Где она?! — голос срывался, будто в груди у него стояло пламя. — Эвелин?!

Он увидел её, увидел кровь на Тиберии, шагнул вперёд — руки сжаты в кулаки, тело как струна. Он хотел схватить её, защитить, укрыть.

И тут болт. Прямо ей в грудь.

Тишина.

Рывок.

Крик.

И Эвелин проснулась.

Резко, с тяжёлым вдохом. Грудь разрывалась от боли — но никакого болта не было. Лишь ночная рубашка, которую она сжимала обеими руками у груди так сильно, что костяшки побелели. Лоб в холодном поту. Сердце колотилось.

Сон… всего лишь сон.

Но вкус крови был слишком отчётлив. Боль слишком настоящей. А тишина за окном — пугающе затаившейся.