Будущие в Иерусалиме

Тишина, как звон в ушах. Балдуин и Тиберий застыли, переглянувшись через её постель, словно каждое слово Эвелин было выткано из огня и тумана одновременно. Затем король медленно, очень осторожно, склонился ближе, не отпуская её руки.

— Эвелин… что ты сказала?

Её губы дрожали. Глаза блестели, как у человека, что вернулся с самого края. Она смотрела не на них, а куда-то дальше, будто всё ещё видела те обломки, тот пейзаж из сна.

— Я смогу… смогу вернуться, — прошептала она, глотая воздух. — Не в своё время… — её голос стал тише, почти ребёнком, — но в то, где всё ещё можно жить. За сотню лет до моего… где были технологии, но ещё не было войны с небом. Где… — дыхание перехватило. — Где жила она. Моя бабушка. Где был свет. Где природа не гневалась. Где трава была зелёной, и небо не падало на землю.

Тиберий медленно опустился на колени у кровати, всё ещё прижимая к груди книгу. Словно забыл, как дышать.

— Это возможно? — спросил он хрипло. — Ты… знаешь как?

Эвелин отвернулась, словно стыдясь веры, что вспыхнула в ней. Словно боялась разрушить её вслух.
— Я… видела машину. Не всё понимаю. Но знаю: она там. Где-то на севере. Я видела горы. Реку. Заброшенный маяк. Людей, похожих на меня. Мысли были как пепел, но я… помню запах металла. И… и её голос. Бабушка звала меня. Она говорила: «Дом ещё есть. Успей.»

Балдуин не выдержал. Его голос дрогнул, но остался твёрдым:

— Тогда ты не умрёшь здесь.
Он сжал её руку, прижав к губам.
— Я клянусь. Если даже весь ад встанет между тобой и этой машиной, я сожгу его. Я верну тебя туда. Я отправлю тебя домой. Или сам уйду за тобой, если не смогу.

Тиберий лишь кивнул, раз за разом.
— Мы найдём это место. Я не отпущу тебя умирать в этом времени. Ты не одна. Эвелин… ты наш свет.

Её глаза наполнились слезами. Она впервые заплакала от надежды.

Эвелин лежала, устало уронив голову на подушку, глаза её оставались полуоткрытыми, в зрачках отражался не каменный потолок, не мягкий свет лампад, а иной свет — свет сна, обжигающего, зовущего, почти реального.

— Там… было высоко, — прошептала она. — Я стояла у края, ветер бил в лицо, и подо мной — река… широкая, как море. По одну сторону — горы, лысые, будто обожжённые. По другую — развалины… остов башни с красным знаком. Я знаю его. Это… маяк. Старый, но не сломанный. Я видела, как на миг он вспыхнул, будто кто-то включил его.

Она сжала простынь, будто цепляясь за реальность.
— Люди… они были как я. В тёмных плащах, с капсулами у поясов. Они искали… как и я. Но машина... она была спрятана. Не рядом с маяком — в ущелье за ним. Внутри — провалы, стекло, провода… как гусеница, свернувшаяся в спираль. Слышала как она дышит, будто ждёт. И она меня помнила. Узнала. Я чувствовала это.

Голос дрогнул. Она на мгновение закрыла глаза.
— Мне нельзя опоздать. Я должна быть первой. Иначе… всё это зря.

Балдуин отпрянул от постели и встал, сдерживая бурю в груди. Он смотрел на неё, как на звезду, упавшую в его руки, чью судьбу ещё можно изменить.

— Тиберий, — произнёс он тихо, но в голосе прозвучала такая сила, что эхо пошло по покоям. — Принеси карты. Все. Путь к северу, к морю, к горам. Всё, что может указать на это место.

Тиберий не ответил — он уже поднялся и мчался прочь, будто пламя под ногами.

Король остался рядом с Эвелин. Он коснулся её лба тыльной стороной ладони, сдерживая дрожь.

— Найдём, — сказал он. — Обещаю.

Тиберий раскрыл последнюю карту, покрытую трещинами от времени, и наклонился к Балдуину, указывая на кряжи вдоль реки.

— Если верить её словам, вот здесь — обрывы, развалины старого маяка и ущелье. И если свернуть к северо-западу от Яффы, пройдя через эту узкую долину...

— Там может быть то, что она видела во сне, — тихо добавил король, глядя на карту, как будто в ней билось сердце надежды.

Но в этот миг воздух сгустился.

Сначала тихий хрип. Затем рваный, вязкий звук кашля. Они оба обернулись.

Эвелин судорожно села, рот её был залит кровью. Она зажала ладонью грудь, а вторая рука оставила багровый отпечаток на белой простыне. Боль выкручивала её тело, как тряпичную куклу. Раны, едва стянутые, будто ожили, и кровь хлынула наружу — алая, живая, неумолимая.

— Нет… — прохрипела она и выгнулась, закусив губу, чтобы не закричать, но всё равно взвыла. Глухо, мучительно, срываясь на стон, от которого у Балдуина защемило сердце.

Король метнулся к постели, перехватывая её тело, прижимая к себе, не обращая внимания на то, как кровь впитывается в его одежды. Его лицо побледнело, в глазах вспыхнул страх, разящий, настоящий — как в детстве, когда впервые услышал приговор о проказе.

— Зови лекаря! — рявкнул он, не отрывая взгляда от её лица. — Зови всех, кого найдёшь!

Тиберий уже бежал прочь, а Балдуин держал её, сжимал её руку, твердя:

— Нет, ты не имеешь права уйти. Ты нашла дорогу… ты должна пройти её. Я не отпущу тебя. Не сейчас. Не тогда, когда ты наконец нашлась.

Двери её покоев распахнулись с грохотом. Ветер, ворвавшийся за Ги, подхватил занавеси, как испуганных призраков, взметнув их к потолку. Сибилла обернулась резко, не успев даже спрятать ту самую карту, с которой только что сравнивала что-то, сверяясь с мыслями и тревогами.

Ги вошёл стремительно, не закрывая за собой дверь, лицо его было красным от ярости, губы сжаты в тонкую линию, а глаза… в глазах полыхало.

— Где она?! — проревел он. — Я знаю, что её вытащили! Не король. Не Тиберий. Осталась только ты.

Сибилла, не сдвинувшись с места, выдержала его взгляд. Она стояла прямо, хрупкая в своём платье цвета пыльной розы, но во взгляде — холод, обжигающий ледяной лезвием.

— Ты забыл, как стучаться, Ги?

— Не играй со мной, Сибилла! — Он подошёл ближе, почти вплотную. — Эта сучка... она была на грани смерти! Я видел её собственными глазами. Кто, чёрт возьми, пронёс её мимо меня?! Кто решился пойти против моего приказа?!

— А может, она просто умерла, — прошептала она, почти с насмешкой. — А ты так волнуешься, словно потерял больше, чем игрушку.

Он схватил её за запястье.

— Не испытывай меня. Я отдал столько ради тебя. Ради этого трона. А ты… ты пихаешь палки в мои колёса?

Она отдернула руку — с достоинством, но без страха. В глазах не осталось и тени той, что колебалась. Всё в ней было теперь камнем.

— Ты проигрываешь, Ги. Потому что забыл, кто я. И знаешь, что самое смешное? Я сама долго это забывала.

Он отшатнулся, как от удара.

— Ты…

— Я — кровь Балдуина. Я — Иерусалим. И если мне придётся выбирать между братом и тобой — я выберу того, кто действительно умеет править. Не убивать.

Ги на секунду остолбенел. А затем — резкий поворот, шаг к двери. Но в последний миг он остановился.

— Ты думаешь, это конец? — прошипел он. — Это только начало.

И скрылся, оставив за собой холод, тяжёлый, как предвестие.

Сибилла долго стояла в покоях после того, как Ги ушёл, сжав руки в кулаки, чтобы не задрожать. Его слова, его угроза — всё это эхом отдавалось внутри, но не могло заглушить главное: тягучее, липкое чувство тревоги, которое росло в груди с каждым часом. Она была уверена, что всё под контролем. Что они успели. Что Эвелин жива. Но… почему же ей не даёт покоя молчание? Почему сердце будто знает то, чего разум не может ещё принять?

Она решила — хватит сомнений. Ей нужно убедиться самой.

Сбросив накидку и спрятав лицо под простым капюшоном, она пробралась в скрытый проход, что помнила с детства. Шаг за шагом, вниз, туда, где холоднее, где запах сырости и крови сплетаются в жуткую тишину. Факел тускло освещал узкий коридор, и каждый шаг отдавался эхом, будто сама темнота за её спиной следила.

Когда она дошла до того места, где должна быть Эвелин — её сердце замерло.

Пусто.

Лишь следы: тёмные, уже подсохшие пятна крови, словно чья-то жизнь стекала по каменному полу, оставляя за собой свидетельство боли. Ни тела. Ни охраны. Только мёртвое дыхание подземелья.

— Нет… — вырвалось у неё. — Нет, так не может быть…

Она обернулась и побежала обратно, вверх, по спирали, не замечая, как плащ цепляется за неровности стен, как колени дрожат, будто не выдержат. Сердце колотилось — бешено, как тогда, когда умерла мать.

И тогда она увидела их.

Бегущие фигуры — по верхним галереям, туда, в королевское крыло. Несколько человек, в одежде лекарей. Она узнала каждого. Лучшие из тех, кто ещё оставался в Иерусалиме. И впереди всех — Тиберий. Лицо его было белым как мел, взгляд — одичалый. Он не бежал — он летел, как будто сама смерть гналась за ним по пятам.

Сибилла почувствовала, как в груди что-то провалилось.

— Нет… — прошептала она. — Брат. Только не он. Он ведь…

Он ведь казался сильным. Он ведь смотрел на неё с упрямым светом в глазах. Он ведь только что говорил, как бороться, как мстить, как верить.

Он не мог уйти. Не сейчас. Не тогда, когда всё только начинало меняться.

Не чувствуя ног, она рванула за лекарями, подол платья срывался с камней. Мысли путались, слёзы щипали глаза — нет, она не будет плакать. Не будет верить в худшее, пока не увидит. Пока он сам не скажет ей, что всё — конец.

Сибилла взлетела по ступеням, платье хлестало по ногам, а сердце гулко било в груди, как в раскалённом колоколе тревоги. Коридор сузился, и перед ней встала стража у дверей покоев короля — два воина с копьями, лица каменные, взгляды тяжёлые.

— Назад, госпожа, вход воспрещён. Король приказал — никого.

— Я — не "никого", — её голос был ледяным, как зимний ветер. — Я сестра короля. Я — дочь этого замка. И если вы не уберётесь с дороги, я заставлю вас пожалеть, что родились.

Стража переглянулась. Один колебался, второй нахмурился. Но в этом взгляде… они видели не просто женщину. Они видели кровь Балдуина, гордость Иерусалима, ярость, что горела в её глазах сильнее, чем у любого рыцаря.

Они отступили.

Сибилла рванула вперёд, почти падая на поворотах, её пальцы срывались со стен, пока она не достигла коридора, ведущего к покоям брата. Дверь была приоткрыта. Свет внутри был тусклым — и тревожно тихо.

Она шагнула внутрь… и застыла.

Комната была наполнена запахом крови, лекарств и влажной ткани. Возле ложа стояли лекари, склонённые, с хмурыми лицами. Кто-то отряхивал руки от крови. Кто-то молча молился.

А в центре — она.

Эвелина. Распластанная на простынях, бледная, словно душа покинула тело, грудь едва поднималась. Повязки напитались алым, будто сама кровать истекала жизнью. А рядом… Балдуин.

Он стоял, не шелохнувшись, руки сжаты в кулаки, глаза — полные чего-то страшного, чего Сибилла не видела в них никогда. Не страха. Не гнева. А бездонной, звериной боли.

Тиберий был на коленях у ложа, в крови по локоть, с трясущимися пальцами, будто его вытянули из ада и оставили жить назло.

Сибилла сделала шаг, но слова застряли в горле.

— Боже… — только выдох.

То, что она увидела — это было не просто страдание. Это было что-то священное и ужасающее одновременно. Это был король, превратившийся в брата. Мужчины, раздавленные болью. Девушка, что принесла с собой и свет, и смерть.

Сибилла знала: этот момент навсегда останется с ней.
Сибилла медленно подошла ближе, шаг за шагом, будто каждый вдох ей давался с усилием. Её туфли скользили по полу, где пятна крови уже высохли пятнами, словно тени от проклятия.

Она остановилась у края ложа.

Эвелина казалась куклой, обессиленной, выжженной, как пергамент под огнём. Губы растрескались, на виске алел сгусток засохшей крови. Но она дышала. Слабо, но дышала.

Тиберий поднял на Сибиллу глаза. Он ничего не сказал — только кивнул. В этом взгляде было всё: усталость, вина, отчаяние. Он отступил в сторону, дав ей место.

Сибилла не сразу решилась. Но потом села рядом, медленно опустив ладонь на руку Эвелины. Та была горячей, будто внутри пылал огонь, который уже не раз просили потухнуть, но он всё ещё жил.

— Прости… — прошептала Сибилла. — Прости за то, что допустила. За то, что не остановила. За то, что была слишком горда.

Она провела пальцами по волосам девушки — светлым, спутанным, запекшимся от крови, и её голос стал дрожать:

— Ты была просто странной, непонятной… Я злилась. Ревновала. Боялась. Но теперь я вижу. Видела бы ты, как он смотрит на тебя. Как стоит, не двигаясь, будто если отведёт взгляд — ты исчезнешь. А он… он умирал каждый раз, когда ты кричала.

Сибилла сжала пальцы Эвелины крепче.

— Ты не имеешь права умереть. Не теперь. Ты его шанс… и, может быть… наш. Всех нас.

И впервые за многие годы из глаз Сибиллы потекли слёзы.

Балдуин стоял у окна, спиной к ним, будто не слышал, но его плечи дрожали. А когда он обернулся, глаза были полны всего того, что он никогда не позволял себе при других: страх, любовь, отчаяние, и… надежда.

Эвелина, едва заметно пошевелив пальцами, сжала руку Сибиллы, и это движение, хоть и слабое, было для той, как искорка надежды в ночи. Сибилла почувствовала, как на её сердце легла тяжесть, но одновременно с этим пришло чувство облегчения — наконец, девушка поняла её, поняла в том, что Сибилла могла бы не понять сама.

Эвелина простила её. И это стало началом какого-то нового понимания между ними.

Сибилла подняла взгляд, встретив глаза Балдуина, который стоял у двери, наблюдая за этим немым моментом. Он не сказал ничего, просто подошёл и встал рядом, его шаги были тяжёлыми, полными какой-то невыносимой усталости.

— Она ещё с нами, — произнёс Балдуин, его голос звучал низко, почти бездушно. Он не знал, что она чувствует, не знал, как быть с этим чудом, с тем, что она жива. — Но ты… ты заставила её бороться. Ты оставила в ней ту искру, что помогла ей не сдаться.

Сибилла ничего не ответила, её взгляд был устремлён на Эвелину, которая, хоть и казалась умирающей, была живой. Она не могла позволить себе больше ошибок. Молчание, которое повисло в воздухе, было тяжёлым.

Балдуин продолжил, поворачиваясь к сестре, его глаза, хоть и были полны страха и боли, всё же скрывали некую решимость:

— Ты ведь всегда знала, что я не могу простить себя за все, что случилось с ней, не так ли? Ты хочешь сказать, что мне не хватало этого? Что ты думала, я должен был сделать?

Сибилла ощутила, как его слова, хотя и не предназначенные ей, всё равно как-то задели её. Она подошла ближе, стоя рядом с ним, стиснув зубы от того, как же тяжело всё это было.

— Ты был уверен, что я сделаю всё, что нужно, не так ли? Что я спасу её. Я ведь всегда спасала, всегда управляла. Но в этот раз я тоже потеряла контроль, Балдуин. Ты знаешь, что это не моя вина. Я не могу больше так жить.

Она подала взгляд на Эвелину, ещё раз сжав её руку.

— Ты знаешь, как тяжело мне было, что я не могла тебе помочь. Я... я ведь тоже всегда думала, что ты в силах защитить её. Но ты не знал всего. Я должна была... сказать тебе правду.

Балдуин был близок к тому, чтобы ответить, но его голос не выдержал, и он заговорил тихо:

— Это не твоё решение. Но я не могу этого пережить, Сибилла. С каждым днём, пока она лежала, пока я ничего не мог сделать… я умирал с ней.

Сибилла повернулась к нему. На её лице не было злости, только боль. Она обняла его, и на мгновение мир будто замер. Но она знала, что всё ещё нужно было что-то сделать, и этот разговор не был окончанием. Всё, что было дальше, зависело от того, что теперь будет с Эвелиной.

Эвелина очнулась медленно — будто бы сквозь густую воду пробиралась к поверхности. Сначала — свет, приглушённый и тёплый, затем — знакомый запах чистых тканей и лекарств, наконец — голос. Тихий, словно ветер среди колонн:

— Ты здесь... — прошептала она, и голос её был хриплым, надтреснутым, как у того, кто давно не говорил.

Балдуин сидел рядом, — без маски, без перчаток, без щита, за которым он прятал самого себя. Его лицо было бледным, под глазами — тени бессонных ночей, а на открытых руках, шее и щеке — язвы, воспаления, пятна, что выжигали плоть. Он смотрел на неё с такой нежностью, с таким облегчением, что казался не королём, а просто человеком, потерявшим всё и обретшим обратно.

Эвелина пошевелилась — едва, почти незаметно. Но глаза её расширились, когда она увидела его.

— Ты же... ты обещал... — прошептала она, и слёзы мгновенно навернулись на её ресницы. — Ты обещал беречь себя.

Он чуть улыбнулся, будто с грустью и гордостью одновременно.

— Ты была между смертью и жизнью. Я должен был быть рядом.

— Дурак, — выдохнула она, медленно поднимая дрожащую руку. И, как делал он сам на советах, когда хотел прервать спор или возразить молча — она подняла ладонь между ними.

Балдуин смолк. В его взгляде вспыхнуло нечто — ирония, узнавание, и... лёгкий, пронзительный стыд. Как ей идёт этот жест. Как хорошо она его изучила.

— Так ты меня отчитываешь? — тихо спросил он, и в голосе — почти нежность.

— Да. И не думай, что ты избежишь лекции, Балдуин, — прошептала она, напрягаясь, поднимая бровь. — Ты ведь точно знал, что не должен был снимать перчатки. Ни маску, ни перчатки... Ты... ты совсем потерял разум?

С каждым словом её голос становился тверже, крепче, и в нём вновь зазвучала прежняя Эвелина. Та, что могла устроить скандал на ровном месте, если речь шла о пациентах, особенно — если ими пренебрегали.

В стороне стоял Тиберий. Он не вмешивался, просто наблюдал. Его плечи немного расправились, когда он услышал голос Эвелины. Он улыбнулся — уголком рта, не более. Жизнь возвращалась. Она возвращалась.

Но Эвелина вдруг повернула голову, и её взгляд — острый, внимательный, — мазнул по нему. Увидев бинты, кровь на его боку, тяжесть на лице — она резко приподнялась, что вызвало всплеск боли.

— А ты?! — сипло, но яростно. — Тиберий! Ты что, решил быть примером для подражания королю? Почему не на перевязке? Почему ты стоишь?! Сколько ты потерял крови?! Сколько времени прошло с последней обработкой ран?! Или вы сговорились вдвоём, чтобы меня добить?

Балдуин при этом едва не расхохотался, отводя взгляд, скрывая усмешку. Он знал, что это — знак. Знак того, что она снова жива.

Тиберий, не теряя самообладания, наклонил голову:

— Прости, лекарь. Но ты выглядишь слишком хорошо для полутрупа, чтобы я позволил себе расслабиться.

Эвелина фыркнула, чуть прикрыв глаза:

— Тоже мне — рыцарь. Я вас всех пересажаю. Или пристрелю. Когда вернусь домой. Когда найду, чёрт возьми, эту машину...

И с этими словами она вновь откинулась на подушки, обессиленная, но с искрой. Она вернулась.