Будущие в Иерусалиме

Он не мог спать.

Словно кто-то тянул за сердце, словно где-то в темноте мира что-то рвалось, гасло… и звало.

Тиберий подошёл к королю с полуночным лицом и тихо произнёс:

— Ваше Величество… Я знаю, где её искать. Не знаю, откуда эта уверенность. Но прошу… доверьтесь мне. Мы должны проверить старые проходы под дворцом. Те, что вели к складам и казематам времён вашего отца.

Балдуин, усталый, измученный, но всё же живой, посмотрел на него взглядом, в котором, впервые за многие дни, был огонь:

— Возьми столько людей, сколько нужно. Найди её.

Тиберий кивнул, уже разворачиваясь. Он был благодарен за короткость приказа. Слишком многое сжимало его грудь, и каждое промедление ощущалось как нож.

Проход был узок, пах пылью, гнилью, потом — кровью. Тиберий вёл отряд вперёд, держа меч наготове. Тьма была вязкой. Каждый шаг отзывался эхом, каждый вдох — гулом в ушах.

Когда он увидел движение в углу коридора — сердце сжалось.

Один? Кто-то крадётся… нет — сторожит?

Тень метнулась, но уже было поздно. Тиберий лишь вскинул руку — и не нужно было слов. Его люди сработали как единое тело: тень упала, скрученная, меч отлетел в сторону. Без крови, но с точностью.

Тиберий склонился. Свет факела скользнул по лицу — молодой мужчина, знакомый…

— Тамплиер, — процедил он сквозь зубы. — Один из прибрежных. Корона… чёрт бы вас побрал.

Он резко поднялся. Что-то… что-то белое блеснуло вдалеке, в самой гуще тьмы. Слишком светлое, чтобы быть частью камня, слишком… живое, чтобы быть забытым куском ткани.

Он шагнул ближе. Сердце будто выстрелило в грудную клетку. Он не кричал. Просто резко, почти злобно рявкнул:

— Плащ. Живо!

Солдаты среагировали мгновенно.

Эвелин.

Она лежала на спине. Лицо — белое, как воск. Губы треснуты. Ресницы дрожали, грудь — едва заметно приподнималась. Рубашка почти вся пропиталась кровью, тело было покрыто следами пыток: длинные, разорванные, сырые раны пересекались на коже, как кресты.

Тиберий опустился рядом. Он не мог выговорить ни слова.

Жива… ещё жива… Господи, за что ты дал ей столько боли?

Он аккуратно склонился и закрыл её лицо краем плаща. Бережно, как закутывают дитя. Потом взглянул на людей:

— Немедленно к лекарям. Один вперёд — пусть королю сообщат, что она нашлась. Но не в каком виде. Ни слова. Поняли?

— Так точно, милорд.

Он в последний раз взглянул на Эвелин. Губы его дрогнули.

— Ты нашлась. Мы нашли тебя. Прости, что так поздно.

Он обернулся. А в сердце короля в тот миг, далеко наверху, уже звенело безмолвным криком.

Она жива.

Они шли быстро — но каждый шаг отдавался глухим, гулким эхом в череве камня, как будто сама земля затаив дыхание слушала, как возвращается та, кто уже почти стала её частью.

Двое солдат несли Эвелин, завернув в плащ, как в саван. Лёгкое тело, израненное, истерзанное — казалось, весит вдвое меньше, чем на самом деле. Руки безвольно свисали, будто сломаны. Кожа была холодна на ощупь, как влажный мрамор, но в горле у неё всё ещё билась едва заметная жизнь.

Тиберий шёл рядом. Молча. Он не мог смотреть на неё долго. Слишком остро резало сердце. Она была больше, чем просто символ ускользающей надежды. Она была чем-то… человеческим. Тем, что ускользало из мира вместе с её дыханием.

Факелы дрожали, отбрасывая длинные тени. Капли крови падали из-под краёв плаща, одна за другой. Позади них в тоннелях оставался алый след — будто сама боль выстилала дорогу обратно к свету.

— Осторожнее с головой, — тихо бросил Тиберий, заметив, как один из солдат задел край низкого проёма.

Он больше не знал, молит ли он, приказывает ли, просит ли. Но даже если бы мог, не нашёл бы слов.

Когда они вышли к одному из боковых коридоров, что вели к северному флигелю, навстречу уже бежали люди из дворца. Один из слуг, бледный, как сама смерть, бросился к Тиберию:

— Король ждёт. Он сам… он…

— Пропусти. — Голос Тиберия был железом. — И пусть лекарь будет готов. Тот, кому он доверяет. Немедленно.

Слуга кивнул и отступил.

— Быстрее, — выдохнул Тиберий, и шаг ускорился. В его груди всё сжималось — он будто чувствовал, как у Балдуина сейчас бешено бьётся сердце. Он знал: между этой ночью и гибелью — расстояние в минуты.

Солдаты поднялись по лестнице, распахнули одну, вторую, третью дверь. Всё ещё тишина. Но уже чувствовался воздух дворца — пахнущий маслом, деревом, вином и… надеждой.

Когда они вошли в покои короля, где их ждали, всё стало тише.

Балдуин стоял посреди комнаты. Без короны, в чёрной тунике. Лицо — белее извести. Он увидел её и сделал шаг вперёд. Тиберий хотел сказать, хотел что-то произнести, но голос не шёл.

Король приблизился. Его пальцы дрогнули — он хотел прикоснуться, но боялся.

— Эвелин, — сказал он едва слышно. — Я здесь. Я... я не успел.

Она не открыла глаз.

Но грудь всё ещё едва заметно поднималась. И пока в ней был этот воздух, пока она была здесь — он не отступит. Никогда.

Лекарь был бледен. Веки его дрожали, как у человека, прошедшего сквозь ливень ужаса. Руки пахли кровью и зельями, на мантии — капли, следы чужой боли. Он выпрямился, медленно вытер лоб, не глядя на короля.

Эвелин лежала на постели, вся укрытая льняными простынями, как холстом над поруганным телом. На её коже — бинты, ещё влажные от промываний. Некоторые из них уже темнели от новой крови. Лицо было бледным, будто вытесанным из мрамора. Только редкие, едва уловимые вдохи напоминали, что она жива.

— Она жива… — проговорил лекарь. Голос его был хриплым, словно рождённым в гробовой тишине. — Это… чудо, Ваше Величество. После всего, что с ней сделали — я не знаю, как.

Он подошёл ближе к Балдуину, глядя уже прямо в глаза.

— Я сделал всё, что мог. Все мази, зелья, отвары… я снял жар, остановил кровотечение, очистил раны. Но... — он осёкся. — Мне жаль. Едва ли она доживёт до рассвета. Тело… слишком истязано.

Балдуин не ответил сразу.

Он стоял, не двигаясь, будто само время застыло вместе с ним. Лишь руки его сжались в кулаки так, что побелели костяшки. Маска лежала на столе — он снял её, словно боялся, что она станет между ним и её лицом.

— Уходи, — сказал он тихо, почти беззвучно. Но в этих словах чувствовалась сталь. — Оставь нас.

Лекарь медленно поклонился. И вышел, будто на цыпочках, не решаясь оставить за собой даже звук.

Они остались вдвоём.

Балдуин подошёл к постели и сел рядом. Руки дрожали, но он потянулся и осторожно положил свою ладонь поверх её. Такая маленькая, хрупкая рука. И такая живая — пусть ещё и не спасённая.

— Ты сильнее, чем они думают, — прошептал он. — Если ты слышишь меня… пожалуйста. Продолжай дышать. Ради себя. Ради меня. Ради того, чего я не смел просить.

Он склонился ближе. Его голос дрожал.

— Я не позволю им забрать тебя. Ни им. Ни смерти.

Покои короля были погружены в полумрак. Мерцание лампад отбрасывало на стены зыбкие тени, и в этих тенях Балдуин словно исчезал, терялся, растворяясь между страхом и надеждой. Он стоял у раскрытого окна, глядя на ночной Иерусалим. Молчаливо. Неподвижно. Только пальцы сжимали подоконник, будто это удерживало его от падения в бездну.

Позади, в глубине комнаты, Тиберий сидел на краю кресла, почти не дыша. Король позволил ему остаться. Не как стражу — как… человека. Свидетеля. Брат по вере. Друг. Молчаливое присутствие, которое удерживало Балдуина на грани.

Он читал. Книгу, что оставила Эвелин — покрытую странными знаками, с листами из гладкой тонкой бумаги, пахнущей иной жизнью. Не всё поддавалось, многое — чужое, как язык другой эпохи. Но он старался. Читал с напряжением, с усилием, будто каждая строка была молитвой за её жизнь.

Он снова нашёл то слово. Реанимация.

Слова шли следом — тяжёлые, непонятные, будто из другого мира. Но он продолжал. Перечитывал один и тот же параграф снова и снова, чтобы впитать в кровь, в кости, чтобы не растеряться, если случится худшее.

"Если сердце перестаёт биться, важно немедленно начать непрямой массаж сердца. Ритмичные нажатия на грудную клетку. Каждую секунду — давление. Потом вдох — через рот, плотно прижав губы..."

Тиберий моргнул, провёл пальцами по строкам, губы повторяли беззвучно, как молитву. Он видел её бледное лицо, слышал хрипы, чувствовал, как её дыхание срывалось и исчезало.

Он не знал, как точно это делать, но знал: должен попытаться, если понадобится. Если её сердце остановится. Он не даст ей уйти.

Балдуин повернулся. Его лицо скрывала тень, но глаза... Они горели. Не слабостью — бешеным, отчаянным светом, за которым не было ничего, кроме бездны.

— Ты читаешь?

— Да, — тихо ответил Тиберий, не поднимая головы. — Она... оставила это мне. Говорила — может спасти жизнь. Я не понял всего... но я запомню. Клянусь, запомню.

Король не ответил. Он смотрел на неё — на Эвелин, лежащую в их общем мире боли и молитвы. Потом снова — в окно. За ним спал город. Но в этих покоях никто не спал. Потому что здесь шла война. За дыхание. За сердце. За свет в глазах.

Она зашевелилась.

Сначала едва заметно — едва слышный вдох, как шелест листвы в пустом саду. Потом — лёгкое движение пальцев. Тонких, в крови, в бинтах. Тиберий вскинул голову, книга соскользнула с колен. Балдуин, словно его ударили, развернулся, шагнул к ложу, и они вдвоём — два мужчины, два мира, одна вера в чудо — оказались рядом.

— Эвелин? — голос короля был хриплым, сорванным. — Эвелин…

Её веки дрогнули. Щёки всё ещё были пепельно-бледными, губы — треснувшие, словно после долгого пути по пустыне. Но она открыла глаза.

Медленно. Упрямо. Взгляд, затуманенный болью, сфокусировался... на нём.

Балдуин склонился, касаясь её лба, почти не веря в происходящее. Она дышала. Слабо, будто дыхание приходилось вырывать из другого мира. Но она жила.

Она посмотрела на них обоих — на Балдуина, на Тиберия — и вдруг... улыбнулась. Искоса, едва заметно, с надрывом, будто само движение губ причиняло боль, но она всё равно это делала.

— Нашлись, — прошептала она. Её голос был почти не слышен, он дрожал, но в нём была жизнь. — А я… ждала...

Балдуин встал на колени, одной рукой обхватив её лицо, другой крепко держась за край ложа, как за спасительный берег.

— Мы здесь, — сказал он, и голос его дрогнул, — мы здесь, Эвелин...

Она хотела ещё что-то сказать. Казалось, слова были у неё на губах. Но вдруг — её глаза стекленеют. Улыбка замирает. Веки приоткрыты, но взгляд пустеет.

В этот момент всё вокруг словно замирает.

Тишина.

Балдуин не двигается. Он смотрит на неё, не веря, не дыша.

Потом... сердце. Последний толчок. Тонкий, рваный, будто всплеск пламени в умирающем огне.

И — тишина. Абсолютная. Без звука. Без воздуха. Без неё.

— Эвелин… — шепчет король. — Нет. Нет…

Тиберий встаёт. Он уже знает. Он уже чувствует холод. И всё же…

— Уступи, Господи, — срывается с его губ, — уступи её ещё на мгновение…

Но Эвелин больше не дышит.

Тиберий замер на мгновение. Пульса не было. Зрачки не реагировали. Лицо Эвелин стало неестественно спокойным, будто смерть наконец забрала её себе целиком. Но он не мог это принять.

— Нет... — выдохнул он, — не сейчас. Не так.

Он опустился к её телу, словно сам стал меньше, сконцентрированным, отчаянным. Пальцы дрожали, но он вцепился в знание, которое дал ему её подарок — книга. Он вспоминал, прокручивал всё снова: пятнадцать компрессий, затем два вдоха. Не останавливаться. Даже если не отвечает — продолжать…

Он поставил руки ей на грудь, чуть выше сердца.

— Прости, Эвелин... — выдохнул он. — Но я не позволю тебе уйти.

И начал. Ритмичные, твёрдые надавливания. Рёбра будто пружинили под его ладонями.

Балдуин стоял рядом, не в силах дышать. Он хотел подойти, оттащить его, закричать, что её больше нет, но не мог. Он видел — как из каждого движения Тиберия, из каждого вдоха, вложенного в её лёгкие, рвалось отчаяние. Он борется. Он верит.

Когда Тиберий наклонился к её лицу и осторожно вдохнул в её губы, король сжал кулаки. Он чувствовал, как в груди вспыхивает ярость. Тиберий касается её… он позволяет себе то, чего сам я боялся…

Но это было не то прикосновение, не то дыхание. Оно несло не желание, не страсть. Только — жизнь. Грубую, мятежную, дерзкую — вопреки смерти.

Балдуин сделал шаг ближе. Вгляделся в лицо Тиберия. В его губы, снова и снова касающиеся её рта — не мягко, не поцелуем, а порывисто, с болью. В руки, изнемождённо давящие на её хрупкую грудную клетку.

И ревность отступила. Вспыхнув, как искра, она погасла под тяжестью понимания: он не целует её… он спасает её для меня.

— Дыши, — глухо сказал Балдуин, обращаясь к Эвелин, почти беззвучно. — Услышь его, Эвелин… вернись…

И тогда, после очередного надавливания, после вдоха, когда Тиберий уже почти терял ритм — она дёрнулась. Тело подалась вверх. Слабый, рваный вдох. Горло содрогнулось судорогой, и с губ сорвался хрип.

Она закашлялась. Воздух вырвался с хрипом, будто её лёгкие напоминали себе, каково это — быть живыми.

— Эвелин! — вскрикнул Тиберий, ловя её лицо, придерживая. — Ты слышишь меня?

Глаза её дрогнули. Мутные, едва фокусирующиеся. Но живые.

Балдуин сел рядом, тяжело дыша, сжав кулаки на покрывале.

Она вернулась.

Она открыла глаза медленно, словно сквозь вязкую воду, будто тяжесть век была невыносимой. Зрачки её блуждали, путаясь в тенях, пока не зацепились за лицо, склонившееся над ней. Боль всё ещё держала тело в плену, но дыхание… было. Она дышала.

— Ти… — губы тронула едва слышная дрожь, — Тиберий?

Он наклонился ближе, сдавленно выдохнув:

— Я здесь. Ты… ты вернулась. Ты жива.

Она попыталась улыбнуться. Слабо. С натугой. Так, что в уголках её губ блеснула кровь, но взгляд вдруг затеплился. А потом дрогнул, будто её осознание расширилось. Голова чуть повернулась. Он был там.

Балдуин.

Он сидел рядом, глядя на неё так, будто в этот миг весь Иерусалим перестал существовать. Его лицо было напряжённым, но не от страха. От облегчения, от боли, от силы, которую он вложил в то, чтобы не верить в её смерть.

Он протянул руку и впервые коснулся её губ.

Пальцы дрожали. Этот жест был таким осторожным, будто он боялся, что она исчезнет снова, если он дотронется слишком сильно.

— Прости, — прошептал он, еле слышно. — Прости, что не защитил. Прости, что был слеп…

Её глаза наполнились влагой, ресницы подрагивали. Она хотела что-то сказать, но дыхания почти не хватало.

Она не смогла ответить, но слеза скатилась по щеке.

— Теперь всё будет иначе, — выдохнул он. — Ты больше не одна.

Тиберий отвернулся, давая им мгновение.

Сон накрыл её, как морская волна — густой, вязкий, неотвратимый. Тело оставалось недвижимым в мягкой глубине подушек и пелёнок, пропитанных кровью и лекарствами, но внутри сознания всё ожило.

Она шла по земле, раскалённой солнцем. Пыль вздымалась под ногами, воздух дрожал от жары. Вокруг — руины. Сломанные здания, металлические кости древней цивилизации, заросшие колючим кустарником и пеплом. Мир, в котором она родилась. Мир, который она потеряла.

И где-то среди этого — она.

Машина. Массивная, круглая, как исполинский глаз, обвитый трубками, снабжённый странными фонарями, гудящий в глубине, словно дышащий зверь. Она не знала, что это, но чувствовала, знала, нутром: эта вещь может вернуть её назад. Домой. Туда, где её ждёт смысл, миссия, спасение — и, возможно, конец пути.

Вокруг мелькали лица. Люди в защитных масках, с приборами в руках, они искали то же самое. Были похожи на неё — одетые не в ту эпоху, не в этот мир. Спутники? Преследователи?

Она не понимала. Но знала главное: она должна найти машину первой.

Они были близко. Один из них смотрел прямо в неё. Лицо — обожжённое, полузакрытое фильтрами. Мужчина. Сказал что-то, искажённое эхом сна:
— Ты не успеешь, мы уже почти у цели.

И вдруг в груди вспыхнула паника. Земля треснула. Издалека — крик. Не её. Мужской.
«Эвелин!»

Сон начал рассыпаться. Но с последним его отблеском она успела услышать:
— У тебя есть время. Немного. Найди её. Найди до них.

Она резко вдохнула, дрожащая, вспотевшая, с глазами, полными слёз. Балдуин был рядом, Тиберий подскочил.

— Что? — прошептал король, беря её за руку. — Ты здесь. Всё хорошо…

Но она смотрела в потолок, тяжело дыша, не видя их.

— Она… существует, — прошептала Эвелин. — Машина. Я должна её найти. Пока не поздно