Будущие в Иерусалиме

Коридоры замолкли, едва Тиберий переступил порог. Он не шёл — он волочился, опираясь на стену и на плечо одного из стражников. Его одежда была пропитана кровью, перемотанная ремнями, пропитанная потом и пылью дороги. Лицо бледное, губы потрескались. Но глаза... глаза были живы. В них горела одна лишь цель: дойти.

Слуги при его появлении расступались, будто перед ними прошёл мертвец. Стража у дверей тронного зала переглянулась, но не посмела остановить его.

Он вошёл. И в ту же секунду Балдуин поднялся.

— ВОН! — голос короля прогремел, как удар грома. — ВСЕ ВОН! И… позовите лекаря. СРОЧНО!

Слуги метнулись прочь, словно от дьявола. Балдуин шагнул вперёд, к Тиберию, и впервые за долгое время его собственное тело, ещё не совсем сданное проказе, почувствовало, как сжимается сердце. Он не боялся боли, не боялся смерти. Но сейчас — боялся слов.

Тиберий опустился на колени. Не как вассал — как человек, рухнувший под тяжестью горя.

— Напали… — прохрипел он. — Их было слишком много. Мы не… мы не смогли.

— Кто? — голос Балдуина стал ледяным.

— Не знаю… чужие. Их было вдвое, втрое больше… Они знали, где мы будем. Они… забрали её.

Тиберий поднял взгляд. На его лице — кровь, пот и слёзы. Он говорил медленно, потому что каждое слово рвалось из груди, словно ножом.

— Она… Она брыкалась, как ребёнок. Пыталась дотянуться до меня… до вас.

Балдуин отступил на шаг, как от удара.

— Что ещё? Говори всё.

Тиберий кивнул, почти теряя сознание, и пробормотал:

— Один из них… он хотел, чтобы я остался жив. Сказал: "Пусть твой король знает, что его лекарь теперь в наших руках. Не ведьма — добыча. И если он посмеет шагнуть за пределы своей стены — она умрёт. Но медленно. Мы знаем, как медленно."

Он выронил голову на грудь. Его тело осело, и Балдуин подхватил его, опуская аккуратно на пол. Сквозь зубы, медленно и яростно он выдохнул:

— Найдите Эвелин… живой. Или пусть город сгорит к чёртовой матери.

Когда лекарь наконец добрался до тронного зала, Тиберий уже был наполовину в забытьи. Он лежал, уткнувшись щекой в прохладный мрамор, а рядом стоял король — не отводя взгляда, как будто взгляд мог удержать Тиберия здесь, на этой стороне.

Лекарь приблизился, нервно глядя на Балдуина.

— Ваше величество, позвольте… Я должен осмотреть его.

Балдуин молча кивнул и отступил, сжав кулаки до побеления костяшек.

Лекарь опустился рядом, начал расстёгивать окровавленные повязки на боку Тиберия, что были туго перевязаны ремнями, кусками ткани, даже собственным подолом рубахи. Запах крови и гнили ударил в нос — рана была глубокой, с рваными краями, явно заражённая.

— Как он вообще дошёл… — прошептал лекарь, больше себе, чем кому-то.

Он начал осторожно промывать рану, вскрикивая, когда увидел, как ткань мышц прилипла к одежде, как под повязками воспалённая кожа уже начала чернеть.

— Это… это не чудо. Это упрямство, воля… или любовь, — пробормотал он, покосившись на короля.

Тиберий приоткрыл глаза и прошептал, почти бессвязно:

— Я не мог… не передать… не дойти… Она — она кричала беззвучно… так страшно молча…

Лекарь осторожно поднёс флягу с водой к его губам, но тот только помотал головой.

— Всё… позже… скажите… скажите, что я всё передал…

— Ты передал, Тиберий. — Голос короля прозвучал мягко, но сдержанно. — Теперь молчи. Отдыхай. Ты нужен мне живым.

— Вы должны спасти её… — Тиберий попытался приподняться, но зашипел от боли. — Она… не ведьма. Но они сделают из неё пепел. Я видел… в их глазах — смерть.

Лекарь вздохнул, доставая иглу с нитью. Он взглянул на Балдуина, не решаясь говорить прямо, но всё же выдавил:

— Ваше Величество… если не вмешаться — он не доживёт до утра. Он держится из упрямства, но тело отказывается. Я постараюсь… но… молитесь.

Балдуин стоял, как камень. Ни слёз, ни слов. Только глухой, грызущий изнутри ужас и желание разрушить весь мир — только бы вернуть её.

И вот впервые за долгое время, он действительно почувствовал… одиночество. Настоящее.

Балдуин остался один.

В комнате царила тишина, густая, как кровь. За дверью ждали воины, слуги, советы, молитвы. Но здесь, в этих каменных стенах, остался только он. Один на один с пустотой, которая разверзлась в груди, заполнив собой всё — лёгкие, кости, душу.

Он смотрел на кресло, где недавно сидела она. На подлокотник, к которому прижималась её ладонь, когда искала его тишину. На тусклое пятно на полу — каплю воска от свечи, что горела, пока они не говорили вслух то, чего боялись даже подумать.

Эвелин.

Имя эхом отзывалось в висках. Оно пульсировало, ломая хрупкую броню самоконтроля. Оно неслось в каждой прожилке крови, как зов, как проклятие и спасение одновременно.

Он сжал пальцы до боли, потом резко разжал, как будто сам себя наказывал.

Она страдает. Где-то там, во тьме, её ломают, бьют, разрушают. А он здесь — сидит, живой, король, избранник Бога. Но на что он теперь избран? На память о ней?

Он вспомнил Тиберия — изувеченного, почти мёртвого. Вспомнил, как тот прошёл ад, чтобы добраться и сказать: "Они её забрали". Это не была просто фраза. Это была стрела, вонзившаяся в грудь.

«Ты обещал ей защиту», — прошептал внутренний голос.
«Ты поклялся быть стеной, за которой она сможет дышать».
«Ты держал её на руках, грел её ладонь, целовал в волосы, зная, что может быть поздно…»

Он вскочил.

Холод обжёг тело, но ему было всё равно. Он скинул маску, сбросил плащ и шагнул к окну, распахнув ставни — навстречу ветру, рассвету, крикам чаек с крыши собора.

— Простите меня… — выдохнул он, не к Богу. К ней.

А затем, глядя в холодное небо, резко и отчётливо приказал:

— Позвать всех. Военный совет. Сейчас.

Слуги кинулись исполнять. Он отвернулся, а по лицу уже катились первые слёзы — тяжёлые, злые, обжигающие. Не от слабости — от того, что он, король Иерусалима, чувствовал только одно:

Если сейчас он не спасёт её — королевство пусть падёт

В зале было прохладно, пахло воском и железом. Каменные стены, словно пропитанные шёпотом интриг, ожидали новых признаний. За длинным столом сидели мужчины в мантиях, кольчугах и шелках. Кто-то теребил кольцо на пальце, кто-то постукивал пальцами по столешнице, кто-то просто ждал.

Король вошёл без плаща, в маске  Его шаг был точен, взгляд — как натянутая струна. Он остановился у главы стола, встал прямо, и всё замерло.

— На границе города был совершен вооружённый налёт, — произнёс он ровно. — Группа людей под командованием Тиберия подверглась нападению. Погибли солдаты. Сам Тиберий ранен.

Он замолчал, дав весу словам опуститься на головы присутствующих. Никто не проронил ни звука.

— Напавшие не принадлежали войску Саладина. Их язык — чужой. Одежда — не восточная. Их лица... — он сделал короткую паузу, — были закрыты, но их стиль боя отличен. Хищный. Выучка. Работа не дикарей, а исполнителей.

Рыцари начали переглядываться. Кто-то шепнул нечто о наёмниках.

— Мы не знаем, откуда они, — продолжил Балдуин. — Но знаем, что они были в Иерусалиме. И знали, кого искать. Это значит, что у них здесь был проводник.

Глаза короля обвели всех по кругу. Они задержались на каждом — но чуть дольше, едва заметно, на одном лице.

Ги де Лузиньян сидел, сложив руки. Его спина была идеально прямая. Он не проронил ни слова. Но его губы, едва изогнутые в уголке, говорили больше, чем любая речь.

Балдуин видел. Ухмылка. Не вызов — удовольствие.

Он знал.

Но он также знал: обвинить сейчас — значит проиграть. Пока у него нет доказательств. Только боль и ярость.

Он сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Подобрал голос:

— Я не потерплю предательства в стенах святого города. Пока вы присягаете Иерусалиму — вы присягаете мне. А я присягал защищать каждого из вас. И я выполню это. Любой ценой.

Он ударил посохом по полу. Стражи у двери расправились, стоя ещё прямее.

— Расследование начнётся немедленно. Все ворота будут под усиленной охраной. Все гости — пересчитаны. Все слухи — услышаны. И когда я найду того, кто привёл врага в Иерусалим, — он произнёс последнее, медленно, с металлом в голосе, — я сотру его имя с этой земли.

Совет встал. Люди начали расходиться.

Ги поднялся последним. Его взгляд встретился с королевским. Он всё ещё улыбался, но в глазах теперь было нечто другое — внимание. Осторожность. Он почувствовал.

Балдуин стоял прямо, как меч, вбитый в землю. Его лицо не дрогнуло. Только губы чуть шевельнулись:

— Игра началась.

Балдуин стоял у окна, спиной к двери, когда Тиберий вошёл. Свет заката, красный, будто кровь, скользил по маске короля, вычерчивая из неё странное, почти нечеловеческое лицо. Но голос его, когда он заговорил, был человеческим. Усталым, тяжёлым.

— Ты видел, — тихо сказал он, не поворачиваясь. — Его лицо на совете. Он думал, что я не замечаю. Думал, что я не чувствую его ликования.

Тиберий молчал. Подошёл ближе, но не сел. Лишь поклонился.

— Ги... — Балдуин усмехнулся, но усмешка не тронула глаз. — Думает, что победил. Думает, что отрезал мне крылья. Что вырвал из сердца самое драгоценное и теперь может вырвать трон из-под ног.

Он резко повернулся. Маска блеснула, но голос остался ровным.

— Я знаю, что это он. Не дал приказа, не запачкал рук. Но он. Его люди. Его замысел. Это не враги Саладина. Это враг, что сидел за моим столом. Ел мой хлеб.

Тиберий кивнул. И всё же спросил:

— И что ты намерен делать, государь? Он скользкий. Он всегда выкручивается. Даже если ты прижмёшь его к стене, он найдёт щель. Он жаден, но не глуп. Оборотень, облачённый в золото и титул.

Балдуин подошёл ближе. Снял перчатку с одной руки — медленно, как если бы готовился не к разговору, а к бою. Его пальцы, некогда тонкие и благородные, были снова покрыты пятнами, боль вернулась, как возвращается враг после отступления.

— У меня есть кровь, Тиберий, — тихо сказал он. — Кровь. Связь, которую Ги никогда не поймёт, потому что он никогда не любил никого, кроме себя.

— Ты о Сибилле?

Балдуин кивнул. В этот момент в его взгляде была не только решимость, но и что-то надломленное, уязвимое, почти детское.

— Она будет моей картой. Моим ходом. Он хочет трон через неё? Тогда пусть трепещет. Я могу отдать ей свободу — или забрать всё. Я не держусь за власть, Тиберий. Я держусь за правду. За неё. За Эвелин. Но если ради этого мне придётся стать жестоким — я стану.

Тиберий подошёл ближе. Его голос стал мягче:

— Ты любишь её.

— Я живу ей, — прошептал король. — И если он думает, что вырвал её из моего сердца, пусть готовится: моё сердце теперь сжато в кулак. И оно умеет бить.

Балдуин стоял у карты — на ней были отмечены не только вражеские гарнизоны, но и дороги, вдоль которых, по слухам, продвигались люди Саладина. Но он смотрел не на юг и не на восток. Его взгляд упирался в запад — туда, где исчезла она. Эвелин. Его боль, его дыхание.

Когда дверь отворилась, он не обернулся сразу. Только тогда, когда услышал знакомые шаги, шаги, в которых всегда было чуть больше достоинства, чем требовалось женщине в этом дворе.

— Ты звал меня, брат?

Сибилла вошла в покои, грациозно, словно сцена принадлежит ей. Но Балдуин не позволил ей почувствовать себя хозяйкой.

— Сядь, — сказал он. — Без лишних слов. Сегодня я не брат. Сегодня я король.

Она уселась напротив, сложив руки в складках дорогого платья. Её взгляд был настороженным, но не испуганным. Сибилла привыкла к политике, к угрозам, к играм. Но она ещё не знала, что на шахматной доске её брат больше не играет — он собирается жечь доску.

— Ги, — произнёс Балдуин, — отныне для меня — мрак. Не человек, а тень. Ты принесла его в этот двор, как приносили в старину жертвы на алтарь. Только алтарь оказался моим троном.

— Он мой муж, — сказала она спокойно. — И ты это знал.

— Я знал, — отозвался Балдуин. — Но теперь я знаю больше. Я знаю, что он попытался убить мою...

Он запнулся, и Сибилла уловила дрожь. Удар, пробивший короля не словом — телом.

— …мою доверенную. Мою жизнь, Сибилла. Ту, кто лечила меня. Ту, кто понимал. Ту, кто хотела спасти не трон, а человека. А он... он украл её, словно вор под покровом ночи. Как предатель.

Сибилла молчала, но пальцы её чуть сжались.

— Ты уверена, что знаешь, кто он на самом деле? — спросил Балдуин, склонившись вперёд. — Или ты, как и он, стремишься к короне, не разбирая, чья кровь на пути?

— Ты несправедлив.

— Справедливость умерла, когда я увидел раненого Тиберия, еле живого, едва шевелящего губами, но всё ещё держащего моё имя на языке.

Сибилла впервые не ответила. Её лицо побледнело. Но Балдуин не отступал.

— Я дам тебе выбор. Не между ним и мной. А между честью и бездной. Ги осмелился поднять руку на ту, кто спасал мою жизнь. Если ты и дальше будешь стоять за ним, я сочту это изменой.

— Что ты хочешь от меня?

— Поддержки. Не военной. Вечной. Безупречной. Ты скажешь Совету, что отрекаешься от притязаний Ги. Ты скажешь, что он действовал без твоего ведома. И ты скажешь это так, чтобы все поверили. Иначе я стану не братом — судьёй. И ты знаешь, Сибилла, я умею судить.

Она сидела молча. Её глаза блестели — не от слёз, от ярости. Но голос, когда она заговорила, был глухим:

— Он разрушит меня, если я это сделаю.

— Тогда ты выбери, что тебя разрушит первым: правда или ложь.

И он встал, давая понять, что разговор окончен

Сибилла стояла у окна, с которого открывался вид на беспокойный, тёплый Иерусалим. Снизу доносились звуки рынка, крики торговцев, визгливый смех детей. Она слушала это без участия — как слушают ветер в грозу. Руки её были сжаты в кулаки, ногти врезались в ладони. За ней распахнутая ширма отбрасывала на каменный пол странные тени — как будто сама тьма шептала ей на ухо.

Она всё ещё слышала голос брата. Твердый. Раненый, но не сломленный. Не тот голос мальчика, что сидел на троне в маске. Это был голос короля, которому нечего терять.

Она думала, что знает игру. Что контролирует ход фигур. Что Ги — её меч, а она — рука, держащая его. Но теперь... теперь она увидела, как острое лезвие вот-вот соскользнёт и полоснёт по ней.

"Он не простит. И не забудет. А если у него в руках армия и вера Совета — Ги не победит. Никогда."

Глупец. Он думал, что победил. Он пришёл к ней ночью, с сияющей ухмылкой, с вином и восторгом на лице. Он рассказал ей всё. Где держат девчонку. Кто сторожит. Как церковь готова. Как скоро всё закончится. Как Балдуин в гневе, но слаб. Как легко теперь они прижмут его к трону и отнимут последнюю опору.

Он говорил — а она слушала. Молча. Сидя, сложив руки, будто зачарованная. Но внутри неё начинала шевелиться другая женщина. Та, что слишком долго ждала.

"Он проиграл. А я... я всё ещё здесь. Я — кровь короля. Я — сестра, которую слушают. Я — не слабая тень мужа."

Сибилла поднялась, подошла к тронному залу, затем повернула — не к совету, не к покоям. А туда, где под замком хранили то, что должно было стать костью в горле королю — и что теперь, возможно, станет ключом к спасению самой Сибиллы.

Она знала. Она всегда догадывалась. А теперь знала наверняка.

"Она там. Девка. Та, ради которой Балдуин сходит с ума. Та, которую хочет стереть с земли Ги. Но если она жива — ещё всё может измениться. Я изменю."

Сибилла остановилась, глядя на массивную дверь в старую часть замка. И вдруг выдохнула. Тихо. Почти нежно. Как женщина, сбросившая тяжёлую маску с лица.

— Я не умру. Ни от руки брата. Ни от мужа. Ни от пепла костра. Я на стороне того, кто выживет. А выживет не тот, кто кричит, а тот, кто знает, когда молчать.

И она растворилась в коридоре, в её сердце — новая уверенность. И лёгкая, почти ласковая, тень мести.

Сибилла смотрела вперёд, в стену, но мыслями была в другом месте — внизу, под ними, в глубине каменных залов, где прятали её.

Эвелин.

Ту, ради которой брат рвёт маску с лица и теряет трон. Ту, что Ги желает сжечь на костре. Ту, которая могла бы быть слабым звеном — но стала угрозой.

Сибилла не испытывала любви к ней. Ни капли. Но страх... страх, что Ги слишком близок к победе, что брат рухнет, а за ним рухнет и она — был куда сильнее.

Если она умрёт сейчас — Ги станет героем. Храбрым спасителем Иерусалима от "ведьмы". А я?.. Я стану женщиной, выбравшей проигравшего.

Нет. Она не проиграет. Не в этот раз.

Она встала и медленно прошлась по комнате. В голове всё выстраивалось, как в партии, которую она когда-то проиграла брату — но теперь её ходы были точны. Она позвала служанку.

— Принеси мне карты подземелий. Все. И тех, что под храмом. Немедленно.
— Госпожа?.. — испуганно пискнула девушка.
— Немедленно, — повторила Сибилла, и глаза её вспыхнули огнём.

Когда карты разложились перед ней, она уже знала, что будет делать. Есть старая шахта, заброшенный ход времён отца, через который провозили припасы во времена осады. О нём забыли. Почти. Но она — нет.

Вытащить её. Ночью. Без свидетелей. Через подземный ход. Дать ей уйти. Не как пленнице, а как фигуре, которую она может снова вернуть на доску.

Она позвала доверенного человека. Немного слов, лишь одно имя — и приказ:

— Она не должна умереть. Даже если ты получишь приказ — не подчиняйся. Я — кровь Балдуина. И если ты верен престолу, то выполнишь это. Живой. Прямо сейчас.

Когда дверь за ним закрылась, Сибилла снова осталась одна. Она сжала губы и впервые за многие месяцы прошептала:

— Не ради неё. Ради себя. Ради Иерусалима, где ещё звучит моё имя не как проклятие, а как сила.

А тем временем, в темноте подземной камеры...

Эвелин почти не дышала. Цепи тянули её тело вниз, плечи горели адской болью. С каждой каплей крови, с каждым выдохом ей казалось, что её душа растворяется. Глаза были закрыты, губы сухи, кожа — холодна и липка.

Словно кукла, забытая и сломанная, она висела в одиночестве.

Но издали — лёгкий, едва слышный звук. Скрип. Шорох. Звук металла. Тихий голос. Не грубый, не насмешливый. Женский.

— Тсс... тише. Я не враг. — Пальцы прикасаются к железу. Голос шепчет. — Живи. Просто... живи ещё немного.

И в глазах Эвелин, в самой глубине, вспыхнул слабый, как искра во тьме, свет.