Будущие в Иерусалиме

Они не ложились. Просто остались — так, как были. Он в кресле, она — в его объятиях, укрытая его руками и своим собственным молчанием. За окнами медленно расцветал новый день, и первый золотой луч солнца коснулся края ковра, а потом скользнул по полу, почти добравшись до их ног.

Она всё ещё дремала, уткнувшись лицом в его грудь, но он уже не спал. Не мог. Слушал её дыхание, тихое и ровное, и думал.

Когда свет стал достаточно ярким, чтобы различать черты её лица, он слегка повернул голову и заговорил, хрипло, сдержанно, но без прежнего холода:

— Я мог заразить тебя.

Она не шелохнулась, только чуть сжала пальцы на его руке.

— Всё это время… я держал тебя рядом. Прикасался. Дышал рядом. Это безрассудно. Это… эгоистично.

Он замолчал на мгновение, подбирая слова, а потом добавил, с почти болезненной искренностью:

— Но если бы пришлось выбрать снова — я бы сделал то же. Потому что так сладко мне не было никогда. Даже во сне. Даже в воспоминаниях, которых почти не осталось.

Он опустил голову, прижав лоб к её макушке.

— Простишь ли ты меня за это?

Она медленно открыла глаза и посмотрела на него снизу вверх — мягко, чуть грустно, но без осуждения. Просто протянула руку и коснулась его щеки — самой нежной частью пальцев.

— А ты простишь себя?

Он закрыл глаза, вдохнул глубже.

— Когда-нибудь. Если ты будешь рядом.

Стук в дверь не был громким, но в нём была та особенная настойчивость, от которой в жилах стыла кровь. Не спешный, не властный — нет. Уверенный. Слишком уверенный, чтобы быть случайным.

Эвелин вздрогнула, словно вынырнув из сна, и моментально поднялась с его колен. Сердце застучало где-то в горле, глаза метались по комнате в поиске укрытия.

— Кто это? — прошептала она, едва дыша.

Балдуин уже натягивал маску. Одним движением застегнул плащ, снова становясь королём. Лицо его стало непроницаемым.

— Быстро, туда, — он кивнул в сторону балкона, где тяжёлые шторы из плотной парчи опускались до самого пола.

Она колебалась лишь миг, а затем метнулась туда, стараясь не издать ни звука. Он проводил её взглядом, и что-то в груди болезненно сжалось. Она — его слабость. Его безумие. Его проклятое счастье.

Он отодвинул кресло, чуть ближе к двери, сел с выпрямленной спиной, сложив руки. Пусть думают, что он только проснулся. Пусть верят в маску. Но не смеют пройти туда — к балкону, к той, что пряталась за тканью, ставшей ему дороже золота, дороже трона.

Стук повторился.

— Входите, — отозвался он спокойно, будто бы не сидел сейчас на пороховой бочке из страха и влюблённости.

Щелкнул замок. Дверь медленно отворилась…

Вошёл Тиберий. Лицо его было побледневшим, взгляд — напряжённым до хрупкости. Он, обычно степенный и собранный, теперь шагал с поспешностью, не замечая даже, как захлопнул за собой дверь.

Балдуин чуть напрягся, и уже потянулся к маске, словно хотел снять её — как бы желая дышать полнее, яснее понимать. Но Тиберий заговорил раньше, чем тот успел сделать это.

— Она исчезла, — проговорил он слишком быстро. — Эвелин. Её нет в покоях, охрана не знает, когда именно она вышла. Если слухи уже дошли до верхов церкви, то она в опасности. Если мы её не найдём... если не спрячем её сегодня...

— Тиберий, — голос короля был негромким, но твёрдым. Его ладонь поднялась, пересекая воздух между ними, останавливая поток слов. — Хватит.

Тиберий замер. Его дыхание было сбивчивым, но он послушался. Молча уставился в глаза юного короля — и впервые за долгое время в них увидел не болезнь, не усталость... а внутренний огонь, почти гнев.

Балдуин перевёл взгляд к балкону, на тяжёлые, слегка колыхающиеся шторы, и голос его стал громче:

— Выходи. Это Тиберий.

Шторы дрогнули.

Из-за них осторожно вышла она — босиком, с чуть растрёпанными волосами, словно сама ночь отпустила её из своих объятий. На щеке ещё оставалась едва заметная ссадина от недавнего нападения. Её взгляд метнулся к Тиберию, затем — к королю.

Тот всё ещё сидел в кресле, но теперь его ладони были раскрыты, будто он предлагал ей безопасность. Или правду. Или всё сразу.

Тиберий тяжело выдохнул.

— Значит… — начал он, но не закончил.

— Значит, — спокойно сказал Балдуин, — ты понимаешь, почему я не мог иначе.

— Она должна умереть, — выдохнул Тиберий, и его голос дрогнул. — Для церкви. Для толпы. Для тех, кто с радостью подкинет хворост под костёр, лишь бы почувствовать себя праведниками.

Эвелин пошатнулась. Лицо её не изменилось резко, но боль промелькнула настолько остро и ясно, что Тиберий сам вздрогнул. Не от вины, не от страха — от того, насколько она была жива сейчас, уязвима и несломлена. Он понял, что его план — единственный шанс, и, к счастью, правильный.

— У нас мало времени, — произнёс он, уже спокойнее, — но я готовился. Люди, которым я верю, уже наготове. Они выведут тебя из города. Не навсегда. Пока не утихнет эта буря. Пока их жажда крови не найдёт нового врага. Пока ты не станешь тем, кого нельзя тронуть.

Эвелин молча кивнула, сжав руки в тонкие кулаки. Затем подняла взгляд.

— Сколько у нас есть?

— Пару часов. Не больше.

Она коротко кивнула, и в голосе её вдруг прозвучала твёрдость:

— Тогда принеси мой рюкзак. Сейчас. Он у тебя?

— В моей комнате, я велел оставить его там, под замком. — Он уже разворачивался к двери.

— Принеси его. Быстро. Я должна успеть научить вас. Тебя и короля. — Она перевела взгляд на Балдуина, тот замер, всматриваясь в неё с вниманием, почти болезненным. — Болезнь начала возвращаться через несколько дней после последнего осмотра. Я вижу это. Чувствую. Она медленно, но уверенно сжигает его изнутри. Я не знаю, сколько меня не будет рядом. И если вы не будете знать, что делать — он умрёт. А я не могу... — она вдруг замолкла, закрыв глаза. — Я не могу этого допустить.

Балдуин поднялся с кресла. Он стоял теперь напротив неё, и в его взгляде не было больше страха — только безмолвное согласие. Он не сказал, что она права. Не стал благодарить. Но каждый миг, каждое движение его тела говорил об одном: он слушает. И он будет учиться.

Тиберий уже исчез за дверью.

— У нас будет время, — тихо сказал король. — И ты всё успеешь. Я обещаю.

Тиберий вернулся почти бегом. На лице — напряжение, в руках — её рюкзак. Он не отдавал его кому-то из слуг, нёс сам, будто нёс не вещь, а груз времени и судьбы.

Эвелин стояла у окна, и когда он вошёл, только кивнула, не проронив ни слова. Подошла, взяла рюкзак, аккуратно опустила его на стол. Расстегнула молнию. Металл застежки прошёлся по комнате, как нож.

— Закрой дверь. Запри. Никто не должен войти, — произнесла она тихо. Голос был ровным, почти отстранённым — как у врача в операционной, где на кону не только жизнь, но и целое королевство.

Тиберий молча подчинился. Балдуин не шевельнулся — только следил за каждым её движением, будто запоминал.

Она достала перчатки, маску, несколько ампул, шприцы и тонкие, почти невесомые инструменты. Всё было странным, не от мира сего — прозрачное, гладкое, без древесины и железа, будто сотканное из света и намерения. Ни Тиберий, ни Балдуин не прервали её — она впервые выглядела не потерянной путницей, не странной пленницей, а тем, кем и была: врачом.

— Мы не знаем, когда я смогу вернуться, — сказала она наконец, глядя прямо на Балдуина. — И сколько продлится буря. Но болезнь не будет ждать. Она начнёт грызть изнутри уже через несколько дней. Вы это знаете. Вы оба это видели.

Балдуин сжал подлокотники кресла. Он кивнул. Тяжело. Без слов.

Эвелин достала плотную папку, завернутую в прозрачный гибкий материал, и передала её Тиберию.

— Здесь — схема и описание каждой процедуры. Что делать, если рана откроется. Что делать, если начнётся лихорадка. Как проверять пульс. Как фиксировать повязку, если он не сможет двигаться.

— Я не врач, — пробормотал Тиберий, но Эвелин только покачала головой.

— Ты умеешь слушать и помнить. Этого достаточно.

Она снова повернулась к рюкзаку и достала ампулу — голубоватая жидкость переливалась внутри стекла, будто в ней отражался рассвет.

— Это антибиотик, — произнесла она. — Если начнётся заражение крови. Вводится здесь, — она указала на внутреннюю сторону руки. — Я покажу. Ты запомнишь.

Тиберий слушал. Запоминал. Балдуин наблюдал за ней так, будто хотел заучить каждую складку на её лбу, каждую линию пальцев, каждую тень между лопатками.

— Эвелин… — его голос сорвался.

Она посмотрела на него.

— Я не умираю. Я ухожу на время. И оставляю тебе самое важное: способ выжить. Но ты должен бороться. Даже если станет хуже. Даже если верить будет не во что.

— Я не хочу тебя терять, — сказал он. Просто. Без королевского величия. Просто как человек.

— И я тебя. Но сейчас не время для нас. Сейчас — для жизни. Твоей жизни.

Он встал. Прикоснулся к её щеке. Осторожно, будто через это прикосновение можно заразить надежду.

— Я обещаю. Ради тебя. Ради Иерусалима.

Она улыбнулась — почти беззвучно. Как улыбаются перед расставанием, чтобы не разбиться.

А потом — шаг назад. К Тиберию.

Тиберий встал чуть в стороне, молча следя за каждым её движением, впитывая, запоминая. Они повторяли всё — по шагам. От промывания до перевязки, от смены повязки до фиксации. Эвелин говорила быстро, но чётко. Без эмоций. Без страха. Только долг, и любовь, что сияла сквозь каждый её жест.

— Сколько у нас есть? — спросила она тихо.

— Два часа. Не больше. Я уже собрал людей. Они ждут за городом. Мы выведем тебя в укрытие — в монастырь к югу от Вифлеема. Только на время, пока не затихнет волна.

Эвелин глубоко вдохнула. Медленно выдохнула. Она никогда не хотела прятаться. Но и гореть — тоже не хотела.

— Тогда помоги мне. Помоги ему.

Она взяла руку Тиберия и вложила в неё ампулу.

— Защити его. Защити не как генерала. А как человека.

Тиберий ничего не ответил. Только кивнул. И когда взглянул на Балдуина — в его глазах впервые за долгое время было что-то похожее на веру.

А Эвелин в последний раз провела пальцами по ткани плаща Балдуина — почти незаметно, почти украдкой. Как касаются двери, которую закрывают не зная, откроется ли она снова.

Балдуин стоял у повозки, не глядя прямо на неё. Его лицо скрывала тканевая маска, но взгляд — тяжёлый, застыл где-то на горизонте. Он держался прямо, словно не чувствовал боли. Но Эвелина знала: держался он лишь потому, что иначе не сможет. Потому что, если даст себе слабину — не отпустит.

— Ты должна ехать, — тихо сказал он.

Она молчала, кутаясь в плащ. Даже не смотрела на него — не могла. Пальцы сжали край ткани так крепко, будто от этого зависела её жизнь. Или его.

— Это не побег, — продолжил он, не оборачиваясь. — Это… единственный путь. Один. Если я останусь — я стану их проклятием. Если ты останешься — станешь их целью.

Эвелина кивнула. Он не видел — но почувствовал. И этого было достаточно.

— Я верю, ты спасёшь меня. Даже если меня не будет рядом.

Он протянул руку, но не коснулся. Только движение в воздухе — будто провёл по её щеке, не касаясь кожи.

— Прощай… пока, — выдохнул он и сделал шаг назад, позволяя Тиберию помочь ей устроиться в повозке.

Колёса тронулись. Скрип дерева, тихое ржание лошади, пыль, взлетающая с дороги. Балдуин не обернулся. Лишь сжал пальцы на рукояти меча. Слишком сильно.

Дорога была долгой, но спокойной — до поры. Повозка покачивалась на ухабах, и Эвелина, спрятавшись под плащом, старалась дышать негромко.

Она чувствовала тревогу. Нечто в воздухе менялось. Слишком долго — тишина.

Затем всё рухнуло. Лошади заржали. Сквозь ткань она услышала топот. Крики. Лязг стали. И крик — человеческий, короткий и страшный.

Эвелина зажала рот рукой.

— Не шевелись, — прошептал кто-то за пределами повозки. Голос был глухим, незнакомым.

Но она уже знала — это не Тиберий.

И это не был приказ. Это была угроза.

Она чувствовала, как вокруг сгущается хаос. Кто-то боролся. Кто-то падал. Кто-то... молчал.

А потом — голос. Голос, что пронзал до самой кости:

— Жгите повозку! Пусть знает, как скрываться!

Это был не страх. Это была ярость. И отчаяние. Всё разом вскочило внутри неё.

Она одёрнула плащ и выскочила, будто рождая себя заново в этом крике и пламени. Прочь от битвы, прочь от людей — но не в бегстве, а в поиске.

— Тиберий! — крикнула она.

И побежала, по пыли и пеплу. В сердце — одна мысль:

Я не потеряю его. Ни его. Ни себя.

Эвелин кричала, но голос её глушил шум — топот лошадей, крики мужчин, звон оружия. Её руки выкручивали назад, крепкие пальцы впивались в запястья до боли. Она рвалась, брыкалась, пыталась укусить, пнуть, согнуть, уйти — хоть как-то вырваться, но тщетно.

— Отпусти! — хрипела, уже не узнавая собственного голоса.

Капюшон сорвало, волосы выбились, лезли в глаза. Перед ней мёртвые — тела её сопровождения. Кто-то из них ещё пытался дышать, кто-то уже не смотрел в небо. И среди них — он.

Тиберий лежал на боку, на мокрой от крови земле, сжимая плечо. Один из нападавших хотел добить его, но кто-то, главный, видимо, дал иной приказ:

— Оставить. Пусть скажет королю: его ведьма у нас. Пусть знает, что приходит время расплаты.

Тиберий видел, как Эвелин кричит его имя, как её тащат назад к лошадям, как она выгибается в отчаянии, будто хочет разорвать собственное тело, только бы дотянуться до него. А он — не мог пошевелиться. Только стиснул зубы, чтобы не застонать, и зажмурился, вдавливаясь в мокрую землю.

Он шёл. Просто шёл.

Плечо горело. Кровь пропитала перевязь — жалкую ленту из разорванной ткани, наскоро переброшенную через рану. Каждый шаг отзывался глухим стуком в висках. Он терял счёт времени. Больше суток. Может, двое. Не ел. Почти не пил. Только шёл. Потому что должен.

Тиберий шёл с одним словом в сердце: предательство. Их выдали. Их нашли. А значит — внутри города есть те, кто ждал момента.

Он останавливался у ручьёв — промыть рану. Под деревьями — перевести дыхание. Смотрел в небо — и знал, что времени мало.

Когда башни Иерусалима показались на горизонте, он заплакал. Не от боли. Не от страха. От того, что жив. Что дошёл. И теперь — должен дойти до конца.

Стражники у ворот хотели подхватить его, поддержать, посадить, позвать лекаря.

— Нет! — гаркнул Тиберий, голосом, что звучал, как ржавое железо. — Мне нужен король. Срочно. Немедленно.

— Господин Тиберий…

— Сказал. Королю. Сейчас.

Он стоял, пошатываясь, как бурей сорванное древо. И в глазах его не было слёз — только уголь и пепел. Он держался, пока мог. А потом, только когда шагнул за стены дворца, позволил себе упасть — не на пол, а на колени. Поднял лицо. И прохрипел:

— Я должен говорить. Пока не поздно…

Она не помнила, как пролетело время. Казалось, её сознание то всплывало, то тонула в бездне. Цепи вонзались в плоть, руки горели тупой, ноющей болью, дыхание было прерывистым и редким. Кровь засохла на спине, липкая, тёмная, она уже не ощущала, где заканчивается кожа, и начинается огонь.

Когда скрипнули засовы, она даже не подняла головы. Вся сила ушла на то, чтобы дышать. Шаги были не спешные, тяжёлые, уверенные.

— Какая жалость, — раздался знакомый, скользкий голос. — А он даже не догадывается, что его драгоценный лекарь сдыхает как собака прямо у него под носом.

Он подошёл ближе. И в этом приближении была особая жестокость — не физическая, а холодная, душевная, от которой хотелось выть. Она слышала, как он делает вдох, будто смакуя запах страдания, потом выдыхает:

— Знаешь, я был почти уверен, что ты всего лишь очередная блудница с красивыми руками. Но теперь… теперь ты мне стоишь куда дороже. Потому что, если ты не ведьма, тогда мне придётся признать, что король… действительно верит в тебя. А это… это опаснее колдовства.

Эвелин подняла голову. Медленно. Каждый сантиметр будто разрывал мышцы. Её губы дрожали, и голос вышел хриплым, полусломанным, но в нём была сталь:

— Боишься… не меня. Боишься… его.

Его глаза прищурились. Улыбка стала тонкой, как лезвие ножа.

— Бояться мёртвых глупо. А ты, милая, скоро станешь одной из них. Впрочем… — он наклонился ближе, до отвращения близко, — я прослежу, чтобы он успел найти твою шкуру, пока она ещё тёплая. Может, научится выбирать меньшее зло.

Он развернулся. Постоял в дверях, как будто наслаждаясь последним взглядом на её изломанную фигуру в цепях, и ушёл. Камера снова погрузилась в темноту. Дверь со скрежетом захлопнулась.

Эвелин не плакала. Она уже не могла.

Но в ней всё ещё жило пламя. Хрупкое, почти не видимое, но упрямое. И пока оно не погасло, она не позволяла себе умереть.

Живи. Ради него. Ради будущего. Ради тех, кто верит.