Будущие в Иерусалиме

Он молчал.

Пока она говорила, пока король дышал тяжело, будто в каждом выдохе — кусок разрушенной судьбы. Пока в её голосе звучала боль, которая принадлежала другому веку. Он молчал. Не вмешивался, не смотрел прямо — только на угол стола, на каплю масла в лампе, на дрожащую тень от её руки.

Когда экран погас, а Балдуин наконец сел, сжав висок в ладони, Тиберий заговорил. Низко, глухо.

— Вы сказали... что в вашем времени всё это уже случилось?

Эвелин кивнула.

Он посмотрел на неё впервые — и в этом взгляде было не обвинение, а осторожность, как у человека, который стоит у края слишком высокой башни.

— Вы знали, что он умрёт. Что город падёт. И всё равно остались. Почему?

— Потому что я не смогла уйти, — ответила она. — Потому что он выбрал жизнь. И я — тоже.

Тиберий кивнул — очень медленно. Повернулся к королю.

— Государь… Вы уже знаете, что я не верю в судьбу. Но верю в волю. В выбор. — Он помолчал. — И если всё это правда, если вы теперь знаете, чем может всё закончиться… тогда, быть может, у вас есть сила закончить это иначе.

Балдуин поднял на него взгляд. Осторожный. Тихий. Почти мальчишеский.

— И ты не считаешь меня безумным?

— Я считаю, что если бы у меня было устройство, предрекающее конец Акры, я бы тоже смотрел на него по ночам. И молчал. До времени.

Он подошёл к столу, положил перчатку рядом с картой города.

— Скажите лишь одно, государь. Вы по-прежнему намерены держать её рядом?

Король посмотрел на Эвелин. Она стояла, будто осталась одна среди всех — и всё же держалась. Раненая, но целая.

— Теперь, — сказал Балдуин, — больше, чем когда-либо.

Тиберий кивнул. Без улыбки. Но с тем уважением, что не рождалось легко.

— Тогда... я с вами. До конца. Хоть в этом времени, хоть в её.

Он вышел, оставив их наедине. И лишь за дверью, в одиночестве, позволил себе тяжёлый, долгий выдох. Как после битвы, которая только началась.

Когда дверь за Тиберием закрылась, в комнате осталась странная тишина. Никакая лампа не трещала, даже ветер умолк — будто сам воздух не смел вмешиваться в разговор, которому предстояло случиться. Балдуин сидел, опираясь на локти. Лицо было бледным, взгляд — глубже прежнего. А в груди что-то будто сдвинулось: не страх и не гнев… что-то живое, нежеланное, и всё же невозможное к игнорированию.

Эвелин не приближалась. Стояла у стены, обнимая себя за плечи, как от холода, которого не было. Но он чувствовался — в костях, в сердце, в неумолимой правде, что она только что произнесла.

— Ты знала? — тихо спросил он. — С самого начала… ты знала, как я умру?

Она не сразу ответила.

— Я узнала позже. Когда пыталась найти способ помочь… Я думала — если пойму, что именно убивает тебя, смогу остановить это. Но… — она проглотила ком в горле — …ты умер не на поле боя. Не от ятагана, не от предательства. А от того, что внутри тебя с самого начала.

Он отвёл взгляд.

— Это даже не звучит героически.

— Это звучит по-человечески, — прошептала она. — И это страшнее всего.

Молчание вытянулось между ними, но не было холодным. Оно было как ткань, дышащая теплом: впитывало всё, не судило ни за что.

— Я... думал, что если умираю как король, то смерть моя будет иметь смысл, — проговорил он. — Но теперь… выходит, я просто исчез. В записях. В датах. В истории.

— Нет, — Эвелин подошла ближе. — Ты стал тем, кто выбрал честь даже в страдании. Тот, кто боролся до последнего — с врагом, которого не видно. Это куда тяжелее.

Она осторожно села на край стола, рядом. Так, чтобы не нарушить его пространство, но быть рядом — если он позволит.

— И именно поэтому ты должен продолжать лечение. Потому что если ты теперь знаешь правду, и всё ещё хочешь жить… то нужно бороться. Не за славу. Не за легенду. А за каждый день, за каждый вздох, за шанс увидеть, как этот город живёт.

Балдуин медленно повернул к ней голову.

— Ты правда думаешь… что ещё можно победить?

Она кивнула. Медленно. Со слезой, которую не собиралась ронять.

— Да. Потому что в моём мире все просто приняли, что ты умер. А я видела, как ты жив. Как ты сильный, упрямый, холодный, добрый… Я не могу сдаться. Ни как врач. Ни как женщина, которая… — она остановилась. — …которая слишком много чувствует.

Он смотрел на неё. Долго. В этом взгляде было и удивление, и боль, и нежность, которой он не позволял быть — слишком давно. Потом он протянул руку. Не как король. Не как командир. А как человек.

Коснулся её пальцев.

— Ты всё ещё дрожишь, — сказал он почти шепотом.

— Я боюсь, — честно ответила она.

— Я тоже, — выдохнул он. — Но, кажется, уже не смерти.

Она подняла глаза, встретила его взгляд — без короны, без титула. Просто он. Живой.

— Я начну лечение с завтрашнего утра. Всерьёз. Без пауз, без тайных решений. Если ты будешь рядом.

— Я буду, — прошептала она.

И он медленно потянулся вперёд, едва-едва коснувшись лба к её лбу, словно молясь не богам, а той самой жизни, что ещё не ушла.

Сибилла сидела, склонившись над кубком вина, но не пила. В комнате было тихо, лишь за окном лениво бился о стену ветер, несущий в город пыль и дух выжженной земли. Она ждала. И когда шаги прозвучали в коридоре, не обернулась — знала: это её люди, те, кого она послала следить.

— Говорите, — бросила, не поднимая глаз.

— Они вернулись, — ответил один из воинов. — Король, Тиберий и женщина. Но не с пустыми руками. У неё был… предмет. Тёмный, гладкий. Как доска, но без надписей. Когда она провела по нему рукой — он засиял.

Сибилла нахмурилась, медленно повернулась к говорившему.

— Заcиял?

— Да, госпожа. Свет внутри. И… буквы. Сами по себе. Без чернил. Без бумаги. Она прикасалась — и всё менялось. И они  смотрели. Долго. А потом король приказал остаться наедине с ней.

Сибилла встала, её мантия чуть шуршала по полу.

— Ты хочешь сказать… она принесла нечто, чего никто не знает, и он позволил ей показать это в одиночестве?

— Тиберий был с ними сначала. Но потом вышел. Они остались вдвоём.
— Разговаривали долго. Очень тихо. Но в какой-то момент дверь была приоткрыта — может, по неосторожности. Мы слышали… часть.

Слуга замялся, будто не знал, с чего начать. Сибилла опустила руку  и тихо проговорила:

— Не тяни.

— Она… рассказывала. Про свой мир. Про то, что она не из нашего времени. Про то, как он должен был умереть. И… — он сглотнул, — …что в её времени он умер. От проказы. Что она пытается изменить его судьбу.

Сибилла отвернулась. В груди разрасталась тяжёлая, медленная ярость — без пепла, но с огнём. Она видела эту женщину — странную, молчаливую, выскользнувшую из рук даже тогда, когда, казалось, всё было под контролем. А теперь она держит в руках нечто — вещь, о которой нет слов. Ни у священников. Ни у философов. Ни у неё.

— Она сказала, что это? — спросила Сибилла, не оборачиваясь.

— Нет, — ответил страж. — Но они говорили. И она что-то показывала. Он слушал.

Сибилла выдохнула медленно.

Вещь без имени. Свет без пламени. Знаки без пера.
Она не знала, что это. Но её мир — построенный, выверенный, из камня и плоти — начал давать трещину, где эта женщина ходила легко, как будто по мосту между двумя вселенными.

— Свяжитесь с людьми в монастырях. Пусть проверят: не приносили ли паломники предметов, найденных в пустыне. Пусть опишут всё, даже странное. И… — её голос стал тише, злее, — пусть узнают, не говорила ли она ещё с кем-то. Если король отдаёт ей ухо — кто следующий?

— Слушаюсь, госпожа.

Когда он ушёл, Сибилла осталась одна. И впервые за много ночей она не чувствовала себя сильной.
Она чувствовала себя вне понимания.

Сумерки расплывались над городом, затягивая купола и башни дымкой, в которой Иерусалим казался древнее самого времени. Сибилла шла по коридору быстро, не поднимая глаз, пока за спиной не затихли шаги её охраны. Перед ней распахнулась тяжелая дверь кельи.

Духовник сидел на коленях перед свечой. Он не молился — вслушивался в огонь, как в дыхание Бога. Услышав её, не обернулся.

— Принцесса, — проговорил спокойно. — Что привело тебя в такой час?

— Не вера, — ответила Сибилла, проходя внутрь. — А то, что приходит после неё. Сомнение.

Он поднял голову, глядя на неё острыми, пронизывающими глазами. Старик, но в нём было что-то от волка, который знает: в темноте его когти — ещё не затуплены.

— Говори, дитя.

Сибилла села на скамью у стены. Сквозь её голос прорывался металл.

— Есть женщина при дворе. Пришла из ниоткуда. Говорит мало. Но в её руках — вещь, которая светится без огня и говорит без уст. Я послала людей — они не смогли объяснить, что это. Но король позволяет ей приближаться. Слушает. Говорят, даже показывает ей своё лицо.

Духовник тихо выдохнул.

— Ты веришь, что она от дьявола?

— Я не знаю, — прошептала Сибилла. — Но я не знаю, кто она. А он — верит. Или хочет верить. Слишком сильно.

Свеча трепетала между ними.

— Ты не боишься за его душу, — сказал он медленно. — Ты боишься за власть. За престол. За сына.

— Я боюсь, — прошептала она, — что одна женщина может изменить судьбу всего Иерусалима. Без битвы. Без армии. Одним прикосновением.

Духовник опустил взгляд.

— Тогда найди её слабость. Даже ангелы падали с Неба — когда им переставали верить.

Позднее той же ночью, в её покоях, свечи уже догорели, но в тени сидел другой человек — Ги де Лузиньян.

— Ты заставила ждать, — сказал он, глядя, как она подходит к окну.

— Ты любишь играть в короля во тьме, Ги, — бросила Сибилла. — Так играй.

Он встал, подошёл ближе.

— Ты говорила: она — угроза. Теперь ты знаешь — насколько. Я слышал, у неё в руках был светящийся предмет. И король смотрел в него, как в Евангелие.

— Он не сказал, что это.

— Неважно. Главное — она говорит с ним об истинах, которых нет ни в одной хронике. Если мы позволим ей укорениться рядом с ним… — он склонился ближе, — мы потеряем всё.

Сибилла молчала.

— Завтра я начну медленно. Через священников. Через страх. Через народ. Слухи уже расползлись, но я их направлю. Она не упомянута в законах. Не избрана Богом. Не рождена дворянкой. Не подчиняется собору.
— Он сделал паузу. — И когда они начнут шептать: а не ведьма ли она? — всё пойдёт куда легче.

Сибилла посмотрела на него. В её глазах было что-то, чего он не понял — не сразу.

— Делай. Но без шума. Мы не можем позволить себе ещё одну кровь во дворце. Пока нет.

— Пока нет, — повторил Ги, слегка кивнув. — Но однажды она прольётся. И тогда уже будет поздно молчать.

Ги не вышел к людям. Он лишь подкинул искры — тихо, точно, осторожно.

Он разговаривал с теми, кто шепчет за церковными колоннами, кто боится перемен и тех, кто приносит их. Он не называл её ведьмой. Никогда. Он говорил иначе:

— Знаете, есть такие… которые приходят с огнём в руках, но называют его светом.
— А ведь свет без Бога — это всего лишь пламя.
— Вы видели её? Никто не знает, откуда она. Никто не видел её молящейся.
— Слышали, у неё в руках предмет, что говорит, но не имеет голоса.

Он даже вздохнул однажды в разговоре с епископом:

— Может, она свята… А может, искушение. Мы должны быть осторожны. Во имя Христа.

Церковь насторожилась. Клирики стали перешёптываться. Кто-то упомянул древние проклятия. Кто-то вспомнил язычество. А кто-то просто боялся — потому что страх в людях древнее веры.

Эвелин ещё не знала, что за ней уже смотрят. Что кто-то собирает слова, чтобы использовать их против неё. Что в сердце города копится не буря — а факелы.

Но она чувствовала.

Её тело всё ещё ныло от ран, но боль была другой. Боль — предчувствия. Словно за спиной кто-то дышал жаром костра, который ещё не разгорелся, но уже впился в кожу своим обещанием.

Эвелин не ждала зова. Не ждала охраны. Она просто накинула лёгкое покрывало на плечи и пошла по знакомым коридорам, упрямо не глядя на прохожих. Они расступались — молча, как перед сенью неизведанного.

Она дошла до его покоев и постучала один раз.

— Входи, — раздалось из-за двери. Голос был усталый, но живой.

Балдуин сидел у очага, маска лежала рядом. Он был один.

Она не сказала ни слова. Просто вошла и закрыла за собой дверь. Несколько мгновений — тишина, как шелест песка в ладонях.

— Я чувствую… — прошептала она, — будто вокруг загорается что-то страшное. Но всё это не про город. Это обо мне.

Балдуин взглянул на неё, в его глазах вспыхнула тень гнева — не к ней, к миру. Но он не встал. Не говорил.

Эвелин подошла к креслу напротив. Села. Подобрала ноги под себя, словно замёрзшая. Плечи её дрожали — не от холода.

— Мне нужно было знать, — прошептала она, — что я не одна.

Тишина не была гнетущей. Она была, как камень в основании храма — тяжёлая, но неотъемлемая. Он не подошёл, не прикоснулся. Просто остался рядом.

И этого было достаточно.

Огонь в очаге треснул — и в этой тишине звук казался громче, чем мысли. Эвелин всё ещё сидела напротив, поджав ноги, глядя на пламя, будто оно могло дать ответ.

Балдуин выдохнул.
— Иногда я… хочу прикоснуться к тебе, — произнёс он тихо, почти шепотом, — так, как никогда не касался никого.

Она не отреагировала ни словом, ни движением, и потому он продолжил — голосом чуть хриплым от слишком долгой тишины внутри него:

— Я не говорю о страсти. Или только о ней. Это проще. Я… хочу обнять тебя. Взять за руку. Прикоснуться к твоему лицу, к волосам. Знать, что ты здесь, рядом, и не исчезнешь, как мираж.
Он отвёл взгляд.
— Но каждый раз, когда тянусь — что-то сжимает меня изнутри. Страх. Не за себя. За тебя.
Он поднял на неё глаза.
— Что если я передам тебе свою болезнь? Что если прикосновение будет болью? Я не знаю, как это работает. Никто не знает. А я не могу рисковать тобой… не могу.

Он замолк, будто сказав больше, чем собирался. И тогда она поднялась.

На секунду ему показалось, что она уходит. Что сейчас развернётся, скроется за дверью — и его исповедь останется висеть в воздухе, как неуместный жест.

Но Эвелин подошла. Молча.

Он не успел ни спросить, ни вздохнуть, как она, не говоря ни слова, села к нему на колени. Осторожно, уверенно, как будто знала, что так — правильно. Плечи её мягко коснулись его рук. Голова легла на его грудь, а тёплая макушка уткнулась в его подбородок.

Балдуин замер. Мир остановился.

Он слышал её дыхание. Ощущал её хрупкость — и ту силу, что пряталась под ней. Его руки, будто по собственной воле, поднялись и медленно сомкнулись вокруг её тела. Он не дрожал — но сердце билось, как в первый бой.

— Я здесь, — сказала она едва слышно. — И пока ты не скажешь мне уйти — останусь.

Он закрыл глаза. Впервые за долгие месяцы он позволил себе просто быть рядом с кем-то — не как король, не как больной, не как чудовище. А как человек.

Он не двигался. Только держал её — так крепко, как не держал никого, и так бережно, будто она могла рассыпаться от одного неправильного движения. Она молчала — какое-то время просто дышала рядом с его сердцем, прислушивалась к его тишине. А потом сказала:

— Знаешь, что было самое трудное?

Он не ответил — просто чуть сильнее прижал её к себе.

— Быть рядом с тобой. Видеть, как ты медленно опускаешь руки. Как гасишь в себе свет — сам, каждый день. Я смотрела на тебя и чувствовала, как что-то внутри меня рвётся на куски.

Она чуть отстранилась, чтобы посмотреть ему в лицо. Взгляд её был прямой, в нём горело слишком много боли и слишком много любви, чтобы это можно было спрятать.

— Ты думаешь, я не боялась? — шепнула она. — Боялась. Не за себя — за тебя. Потому что я видела: ты готов сдаться. Ты стоишь, носишь корону, но уже наполовину ушёл. Я не могла сказать тебе, что чувствую. Не имела права. Я была только врачом. Только гостьей. Только тайной, которую лучше было не трогать.

Она вздохнула — и в этом выдохе было столько усталости, будто она несла всё это молчание с тех пор, как впервые увидела его маску.

— Но когда ты… когда ты всё же коснулся моей щеки — я поняла, насколько сильно мне этого не хватало. Насколько больно было притворяться, что мне всё равно. А мне не всё равно. С тех пор, как я вошла в твой мир — мне никогда не было всё равно.

Она снова прижалась к нему — легко, нежно, так, будто каждый их сантиметр совпадал точно с болью и с исцелением друг друга.

— Я не прошу тебя обещаний. Я знаю, что всё зыбко, всё хрупко. Но, Балдуин… — её голос дрогнул, — мне просто нужно было, чтобы ты знал.

Он тихо вдохнул, запах её волос, её тепла, её правды — и в этом было больше веры, чем в тысячи молитв.

— Теперь знаю, — сказал он. — И, если ты позволишь… буду бороться. Ради себя. Ради тебя. Ради нас.

Тишина между ними больше не была пустотой. В ней горела надежда.