Будущие в Иерусалиме

Тронный зал был непривычно тих. Без звона стали, без перешёптываний. Даже камень под ногами, казалось, гасил звук шагов.

Балдуин стоял у колонны, в простом плаще, сдержанный и прямой. Он не надел маску. И впервые — не прятался. Сегодня всё должно было быть правильно.

Сначала вошли лекаря из госпиталя. Трое: старший, монах-нотарий и совсем юная послушница с коробом инструментов. А затем — она.

Эвелин.

Шла медленно, с лёгкой хромотой, не опираясь, но не скрывая боли. Лицо было спокойным, почти безучастным. Одежда — как у остальных: сшитая по монастырскому образцу, с печатью ордена, без личных знаков. Лишь волосы выбились из-под покрывала — светлые, чуть растрёпанные. Она склонила голову, не глядя на короля.

— Государь, — начал старший лекарь, — по указу Совета, отныне осмотр должен проводиться при свидетелях, как полагается в случае, когда врач назначен лично при королевской особе. Мы благодарим Вас за доверие…

Он говорил долго. Балдуин не слушал. Он смотрел на неё.
Чужая.
И всё же — его.

Когда настал момент осмотра, все трое встали чуть поодаль, как велит протокол. Эвелин шагнула ближе. Её пальцы уверенно, но мягко развернули ткань на его груди. Молчание. И вот она уже осматривает язвы, небрежно прикрытые бинтами.

Брови её сошлись. Взгляд — строгий. Она не выругалась. Не ахнула. Лишь хмуро кивнула, будто внутренне что-то отметила.

— Ваше Величество, — произнесла она тихо, но достаточно громко для присутствующих. — Потребуется новая обработка. Возможно — сильнее, чем раньше. Если позволите, я начну сейчас.

Балдуин кивнул, едва слышно. Он ощущал: слова её были сдержанны. Но в голосе — упрёк. Ты отпустил меня. И стало хуже. Не сказано — но чувствуется.

Когда она прикоснулась к его плечу, он невольно вздрогнул. Не от боли. От воспоминания.

Пальцы скользнули по коже — и затаились. Она не смотрела в глаза. Ни разу.
Не хочет?
Или не может?

Обработка шла быстро. Лекари переговаривались между собой. Один что-то записывал.

А Эвелин молчала. Только один раз — тихо, будто для себя — прошептала:

— Прогресс отрицательный. Осложнение возможно.

Балдуин вздохнул. И тогда впервые за всё время — его рука дотронулась до её руки. Нежно, коротко. Но осознанно. На глазах у всех.

Она не отдёрнулась. Но и не ответила.

— Всё будет иначе, — прошептал он, совсем тихо. Только для неё. — Я не позволю повториться тому, что случилось.

Эвелин подняла на него глаза. И в них — не было страха. Только усталость. И… ещё что-то.
Вера?
Прощение?

— Надеюсь, — так же тихо ответила она. — Но тело уже помнит боль. Не забывайте это.

Когда осмотр завершился, она поклонилась — не королю, а формальности. Развернулась. И ушла первой.

Остальные — за ней.

А Балдуин остался. Один.

И сердце его билось часто, тревожно.
Она всё ещё рядом. Но уже далеко.

С удовольствием. Вот глава, где — по очереди, но в одном дыхании — звучат их мысли. Разные, как два берега. Но между ними уже течёт одна и та же

"Балдуин"

Она молчала.

Говорила строго, чётко, как врач. Как человек, которого он когда-то спас… и тут же снова потерял.
Он стоял с открытым лицом, впервые за многие недели — и впервые не чувствовал страха, что его увидят. Он хотел, чтобы она увидела. Узнала.
Заметила, что он — не только король, не только язвы, не только долг…

Когда её пальцы коснулись его плеча, он почувствовал больше, чем должен был.
Тепло. Напоминание. Обещание.

И её взгляд — строгий, колкий, будто чужой. Она больше не была той Эвелин, что однажды дрожала под его рукой, сжимая край его рубахи, когда боль становилась невыносимой.
Теперь она — часть системы. Под печатью.
Защищена… но и отдалена.

— Всё будет иначе, — сказал он, чтобы она услышала. Чтоб он сам поверил.

Но она не ответила ни благодарностью, ни доверием.
“Тело помнит боль”, — её слова впились в разум, как шип.
Она говорила про него? Про себя?
Или… про них?

Он не знал.

Когда она ушла, ему стало холодно. Не от болезни.
От невозможности дотронуться ещё раз.

"Эвелина"

Когда она вышла за пределы зала, не оглянулась.

Шаги — уверенные, ровные, но в глубине каждого — тяжесть. Не от хромоты. От того, что было внутри.

Он прикоснулся к ней.

Не как король. Как человек.

Она не позволила себе дрогнуть — при свидетелях, при тех, кто записывал каждое её слово. Но внутри что-то зазвенело — как тонкое стекло.

Он снова ухудшился.
Состояние вернулось назад.
Я не была рядом.

И она винила себя. Глупо. Напрасно. Но всё же — винила.

Когда их взгляды встретились, пусть и мимолётно, она поняла — он всё ещё тот же. Упрямый. Страстный. Одинокий.

И опасный для неё.

Он тянулся. Хотел доверия. Но рядом с ним всё горело: тела, чувства, сны.

И всё же, когда он сказал: “Я не позволю этому повториться”, её сердце сбилось с ритма. Не потому, что она поверила. А потому, что захотела поверить.

Эвелин села в своей келье, прислонилась к стене, закрыла глаза.

Ты стал ближе… и от этого — больнее.

Она знала, что язвы вернутся. Это было предсказуемо. Логично.

И всё же, когда увидела их вновь — воспалённые, чуть глубже, чуть злее — сердце сжалось.
Я подвела его.
Не как лекарь. Как та, кому он верил.
Но разве он должен был верить?

Эвелин сидела на жёстком деревянном стуле, сжимая ткань повязки в пальцах. Казалось, всё внутри стянуто в тугой узел — из вины, страха и… того, чего она не имела права называть.

Она не должна была чувствовать этого к нему.
Он — король.
Он — пациент.
Он — уже не просто человек для неё.

А потом она вспомнила, как его пальцы легко коснулись её плеча. Не властно. Не с требованием. Просто… будто он имел на это право.

И этот жест остался в ней, как дыхание на коже.

Она заплакать хотела. Но слёз не было. Только глухая тяжесть внутри.

Он ослабевает, потому что я не рядом. Но если я рядом — он горит.

Где граница между близостью и гибелью?

"Балдуин"

Он не мог спать.

Пальцы помнили её кожу. Её хрупкость. Её силу. Всё сразу.

Он видел, как она хмурится, смотря на язвы. Как не говорит, но внутри всё кричит.

Ты не простишь себе.
А мне — тем более.

Он понимал — нельзя. Нельзя поддаться. Нельзя позволить себе быть мужчиной, когда ты — король.
Но тело не слушалось. Мысли рвались вперёд, раздирая устои.

Я сделал её своей — и теперь должен защитить.
Но если защищу — всё откроется.

Он проигрывал партию без фигур. Только король остался. Один на доске.

И всё же в этой партии… он хотел проиграть.
Лишь бы она — осталась.

День начинался необычно тихо.
Слишком тихо — как перед бурей. Даже во дворце, где после совета старались говорить вполголоса, чтобы не задеть чьей-либо воли, казалось, что воздух тяготеет — как грозовое небо.

Когда глашатай, спешащий от городских ворот, появился в арке дворцового сада, Балдуин уже стоял на балконе. Он не носил маску — не перед утренним светом, не перед собой.

Тиберий встретил гонца первым.

— С дороги. Говори.

— Из Вади-Муса... — Глашатай тяжело дышал, — к югу от Моава. Тамошний пост сожжён. Монастырь разрушен. Никто не выжил.

— Кто?

— Неизвестно. Но… — он проглотил комок, — тела... обезображены. Священник, что выжил лишь чудом, утверждает, что это не люди. Он говорит: нечто пришло из пустыни. Без глаз. Без рта. Только голод.

Тиберий побледнел.

— Повтори. Перед королём.

Позже, когда гонец стоял перед троном, а Балдуин слушал его молча, спина прямая, глаза холодные, ни один советник не проронил ни слова.

Только в самом конце, когда гонец дрогнул:

— Они двигались на север.

— Сколько дней пути? — спросил Балдуин.

— Если не остановить… четыре, может три.

Тишина окутала зал.

Балдуин медленно поднялся.

— Мы собираем разведку. Укрепляем южные ворота. Распускаем слух — о разбойниках, не более. Не поднимать паники. И…

Он замер, голос стал ниже:

— Позовите её. Мне нужно с ней говорить. О том, что может прийти.

— Вызывали? — она вошла тише обычного, закрыв за собой дверь. Запах трав на её одежде смешался с прохладой раннего утра. Повязка почти исчезла, но лёгкая хромота всё ещё осталась.

Балдуин стоял у окна, не оборачиваясь. Без маски. Свет ложился на его лицо мягко — и словно чуждо.

— Из Вади-Муса пришла весть, — произнёс он. — Пост сожжён. Монастырь разрушен. Несколько тел — изуродованы до неузнаваемости. Один выживший. Он сказал… "Это было нечто не от мира сего."

Эвелин вздрогнула.

— Вади-Муса… — прошептала она. — Красная пустыня. Сломанные арки. Я... слышала это название.

Он обернулся, глаза на её лице — внимательно, слишком пристально.

— Где?

— Когда я только пришла  в  Иерусалим, Кто-то  говорил с монахом. Я не вслушивалась, но запомнила: "Проверь уцелевших в Вади-Муса. Один из них знал имя. Странное имя." Я подумала — бред горячки.

— И теперь?

Она сглотнула. Слова было трудно собрать.

— Теперь я думаю, что это был не бред. Что кто-то знал… что-то. Что Вади-Муса — не просто пустыня.

Он подошёл ближе, тихо, почти неслышно. Но воздух между ними стал плотнее.

— Ты боишься туда вернуться?

— Я... — она выдохнула. — Я не была там. Но это место звучит так, будто ждет. Будто помнит меня. Хотя я не могу понять — почему.

Молчание. Потом он сказал:

— Я хочу, чтобы ты отправилась туда. С отрядом. С Тиберием. Я не могу игнорировать эту связь. Слишком много совпадений. Слишком много теней.

Эвелин подняла глаза.

— Вы хотите, чтобы я нашла то, чего другие боятся?

Он посмотрел прямо в неё.

— Я хочу, чтобы ты увидела — и сказала мне правду. Пока страх не сказал её за тебя.

Она молчала. Долго. Потом кивнула.

— Хорошо.

Он смотрел ей вслед, когда она вышла. И впервые подумал, что в её тишине — слишком много недосказанного. Словно она знала больше, чем позволяла себе помнить.

— Ты звал меня, государь? — голос Тиберия прозвучал негромко, но твёрдо. Он закрыл за собой дверь, взгляд метнулся к столу, где стоял недопитый кубок с вином, а рядом — развернутый свиток с меткой Храма.

Балдуин молча кивнул. Он сидел у окна, маска вновь скрывала лицо, но глаза — усталые и напряжённые — не отрывались от карты.

— Вади-Муса. Пост разорён, монастырь сожжён. Один выживший. И слишком много совпадений, чтобы назвать их случайными.

Тиберий подступил ближе. Он тоже видел эту карту. И слишком часто — смерть, что стояла за линиями песка.

— Ты думаешь, они искали её?

— Я думаю, это не случай. И я хочу знать, почему. — Голос Балдуина стал жёстче. — Она что-то чувствует. Что-то помнит. Может, не до конца. Но достаточно, чтобы вздрогнуть, услышав это имя.

— И ты решил… отправить её туда?

Король встал, подошёл ближе к Тиберию. Его рука легла на плечо старого советника.

— Я даю тебе поручение. Ты поедешь с ней. Без лишнего шума, под покровом обычной проверки. Но ты будешь рядом. И если хоть одна тень приблизится к ней — ты знаешь, что делать.

— Защищать её любой ценой, — кивнул Тиберий. — Даже если враг… в её собственной памяти?

— Даже тогда. — Балдуин задержал взгляд. — Я должен знать, кто она. Что она. Но если цена — её жизнь, то пусть истина подождёт.

Тиберий не ответил сразу. Лишь чуть склонил голову.

— Я понял тебя, государь.

Солнце уже клонилось к закату, когда во двор её комнаты вошли женщины с аккуратно уложенными свёртками: бельё, перевязочные материалы, запас лекарств, простая одежда для дороги. Всё — будто бы для обычной поездки врача.

Но она знала — ничто в этом не будет обычным.

Эвелин сидела у стола, перетягивая лямки походного мешка. Её движения были точны, но в них жила напряжённость. Словно каждое движение — попытка заглушить тревогу.

Стук в дверь. Она обернулась.

— Время, — сказал Тиберий. Он стоял прямо, сдержанно. В его взгляде не было ни насмешки, ни жалости — только понимание и скрытая забота.

— Я готова, — она встала, и только в этот момент он заметил, как дрожат её пальцы.

— Возьмите плащ. Ночь будет холодной.

— Спасибо, — она кивнула и перекинула ткань через плечи. Взгляд её на мгновение задержался на дверном проёме — будто там, за ним, ещё остался кто-то. Кто не пришёл попрощаться.

Но Балдуин не пришёл.

Он стоял на верхнем балконе дворца, скрытый в тени, и смотрел, как её силуэт исчезает во дворе среди отряда.

Он не сказал "прощай". Не позвал. И всё же сердце отозвалось — будто она уносила с собой нечто большее, чем приказ.

«Пусть дорога скажет мне то, что ты не успела.»