Будущие в Иерусалиме

Он не поднимал голос. Ги де Лузиньян знал цену громким обвинениям — они обрушиваются с треском и рассыпаются под тяжестью истины. Но шёпот…
Шёпот проникает под кожу. Остаётся. Становится мыслью. А мысль — страхом.

— Не странно ли, — говорил он, словно в раздумье, словно между прочим, — что она, ухаживая за ним, не заболевает?

Тамплиер напротив промолчал. Только брови чуть дрогнули.

— Прикосновения, перевязки, всё, что требует близости, — продолжал Ги, не глядя в глаза, — и ни единого признака заражения. Хотя другие… боятся смотреть на него с десяти шагов.
Он сделал паузу.
— Может быть, у неё… иммунитет? Или… особое разрешение?

Тот, кто слушал, хмыкнул. Ги не стал подталкивать. Семя брошено. Оно само пустит корни.

Позже — в другом зале, за спинами придворных дам, Ги слегка наклонился к одному из старших сенешалей:

— Король не допускает никого к себе после заката. Кроме неё. — Улыбка была тонкой. — Она приходит. Остаётся. Никто не слышал приказа — но стража знает, что ей можно всё.

— Вы намекаете…

— Я? — Ги развёл руками, лицо — оскорблённое благородное недоумение. — Я ничего не утверждаю. Просто странности множатся. Слишком… плотные стены. И слишком молчаливая гостья.

Ему не нужно было больше. Он знал: они сами продолжат. Сами додумывают. Сами захотят знать — и сами отравятся.

Сначала она подумала, что ей просто кажется.

Ведь после боли — всегда приходит онемение. После страха — настороженность. После ночей, проведённых на грани — даже утро пахнет иначе. И всё же…

Во дворце было что-то не так.

Охранник, что раньше кивал ей сдержанно, теперь чуть медлил, прежде чем отвести взгляд.
Служанка, с которой она однажды говорила о травах, сегодня пробормотала «миледи» и быстро исчезла, словно торопилась — или боялась быть замеченной рядом.
Даже коридоры казались другими: длиннее, тише, прохладнее.

Она не носила длинного рукава, и на коже ещё темнели следы побоев. Хромота почти прошла, но тело помнило.
Она шла медленно, словно чувствуя на себе чужие глаза — но ни одного открытого взгляда. Только ощущение. Как будто в спину ей дышал кто-то, кто не решался подойти.

В библиотеке она задержалась у окна. Свет играл на её пальцах. Ветер шевелил тонкий занавес.
А внутри — всё гудело.

Они что-то говорят.
Она не знала, что. Не слышала. Но чувствовала, как изменилось отношение к ней.
Нечто невидимое — росло вокруг, как плесень, и она не знала, с какой стороны оно придёт в следующий раз: словом или ударом.

Он ведь не знает об этом, — подумала она вдруг.
О короле.

Он не мог знать, как смотрели на неё эти люди. Или знал?

Мысли закрутились: бросить всё — уйти? Но куда? Врата закрыты. Мосты сожжены. Мир за пределами Иерусалима давно уже не для неё. А здесь… хотя бы он был.

Он.
После той ночи, когда она не смогла прийти… Ладонь.
Тёплую тяжесть на коже, такую живую, такую — не властную, а человеческую.

И всё же: страх возвращался.

Если он узнает… что тогда?
Поверит ли? Или подумает, как другие: молчит — значит виновна?
Она не знала.

И всё равно — когда услышала, что он хочет видеть её, сердце отозвалось не тревогой, а чем-то другим.

Надеждой.

Он ждал её.
И знал, что она придёт.

Не потому, что обязанность. Не потому, что долг.
А потому что она всё ещё не ушла, несмотря на всё. Несмотря на страх, боль, слухи. Нападение.

Дверь отворилась тихо.
Она вошла, не поднимая глаз.

Платье на ней было скромным, закрытым. Волосы убраны, но выбившиеся пряди щекотали щёки. Лицо бледное, на скуле ещё багровел след. Она всё ещё немного прихрамывала, стараясь не подавать виду, но он — заметил.

— Ты хромаешь, — сказал он, спокойно.
Она чуть вздрогнула от его голоса. Но не остановилась.
— Это… почти прошло.

Он жестом указал на кресло, но она не села. Просто стояла — как раньше, в самом начале.
Между ними — снова было что-то тонкое, как шёлк, натянутый между пальцами: чуть тронешь — и порвётся.

— Ты не пришла утром.
— Простите…
— Я не злюсь, — перебил он. — Просто хотел знать, как ты. После…

Она отвела взгляд.
— Жива, — только и сказала.

Он подошёл ближе. Очень близко.
Просто поднял руку… и коснулся её лица. Аккуратно, тыльной стороной ладони, там, где багровел синяк.
Она дёрнулась, но не отстранилась.

— Почему ты всё ещё здесь?
Тихо. Не как обвинение — как вопрос, почти мольба.
— Я не знаю, — прошептала она.

Он хотел сказать: уходи, если боишься.
Но сказал другое:

— Мне больно думать, что ты могла бы быть в безопасности где-то ещё.

Она подняла на него глаза.
Серые. Яркие. Такие уставшие.

И он подумал, как же сильно она держится — не для себя, а будто ради кого-то.
И вдруг осознал:
Ради него.

Он взял её за руку. Не властно, не требовательно — просто взял.
Тепло её пальцев отозвалось в нём чем-то странным, забытым. Живым.

— Я не позволю больше… чтобы тебя били, — сказал он. — Никому.

Она чуть кивнула. И вдруг — тихо, сдавленно:

— Тогда… не отпускайте. Пока.

Тиберий не искал их. Он шёл в сторону апартаментов короля с докладом от одного из командиров гарнизона — пустяк, но срочный. Уже было поздно, коридоры пустели, и тишина обволакивала камень — звенящая, почти монастырская.

Он поднялся на второй пролёт — и замер.
Ужасно не вовремя.

Они шли рядом.
Король и она.

Он не держал её за руку. Но его шаг был медленнее обычного — выверенный, будто подстраивался под её прихрамывание.
А она… она больше не выглядела потерянной.
Уставшей — да. Взъерошенной. Но рядом с ним — она шла.

Тиберий не двинулся. Остался в тени, как и привык.
Но взгляд его впился в их силуэты.

Он видел, как Балдуин чуть склонился — сказал что-то, и она… улыбнулась. Почти незаметно, искоса. Не как слуга королю. Не как врач пациенту.
И когда она повернулась к нему, Тиберий увидел её лицо при свете факела.

Тот же след на скуле. Та же тень под глазом.
И этот нежный, неуместный, почти невероятный взгляд — к нему.

К королю.

И вот тогда он понял.

Это больше, чем спасённая чужестранка.
Это — чувства. Возможно, глупые. Возможно, несвоевременные. Но уже неотменимые.

Когда они скрылись за дверью, он долго стоял в полумраке, не шелохнувшись.
Мысли рвались — одна, вторая, третья.
И ни одна из них не была хорошей.

"Если Ги заподозрит это…"

Он выругался себе под нос.
Тихо. Очень тихо.
Потом повернулся и пошёл прочь.

Завтра утром он будет первым, кто войдёт к королю.
И скажет:
— Если вы хотите её уберечь — нужно делать это умно.

Свет едва просачивался сквозь тяжёлые портьеры. Комната всё ещё дремала, но Балдуин не спал. Он сидел у окна, в простом тёмном плаще, с чашей остывшего вина в руке.

Когда дверь распахнулась — даже не повернулся.
Он знал, кто это.
Тиберий не нуждался в стражах, чтобы быть услышанным.

— Вы видели нас. — Голос короля был тихим.
— Да. — Тиберий подошёл ближе, не садясь. — Я видел.

Молчание между ними было тяжёлым, как наковальня.

— Если бы вы были просто королём, — наконец сказал Тиберий, — я бы не сказал ни слова.
— А кем я ещё могу быть? — с усмешкой.
— Мужчиной. Который начал чувствовать то, что ни он, ни она не могут себе позволить.

Балдуин медленно поставил кубок на подоконник. Повернулся.

— Ги начнёт с новой стороны.
— Он уже начал. Шепчет, плетёт, кивает в сторону дверей. — Тиберий скрестил руки. — Вчера ночью на рынке говорили, что она лечит вас не молитвами, а телом. Что вы исцеляетесь, потому что касаетесь её.

Король дернулся. На миг — злость. Потом… усталость.

— Если бы это было так просто.

— Может, и было бы проще, — жёстко отозвался Тиберий. — Но у нас нет такой роскоши. У вас — нет. У неё тем более. Вы должны будете её спрятать… или защитить. И делать это так, чтобы никто не заметил.

— Я не прячу её.
— Нет. Вы выводите её в зал Совета.

И в этой фразе — не упрёк. Констатация. Опасная, но честная.

— Что ты предлагаешь?
— Дать ей другую роль. Не «гостья». Не «врач». Что-то иное. Что-то, что её легализует.
— Монастырь?
— Слишком легко вытащить. Но, может, прикомандировать к лазарету. Или… — он замялся, — или сделать её приближённой. Официально. Не любовницей. Помощницей. Писарем. Тем, кто нужен при вас — всегда. Но вне постели.

— Хочешь, чтобы я солгал?
— Хочу, чтобы вы её защитили. Не сердцем. А умом.

Балдуин закрыл глаза на секунду. Образ её плеча, залитого кровью, промелькнул вновь.
Он никогда не простит себе этой слабости — того, что не знал, что она страдает, пока он спал за стеной.

— Я подумаю.
— Подумайте быстро, — Тиберий разворачивается к двери. — Потому что Ги — не ждёт. Он уже готовит Совет. На этот раз — грязно. Слишком грязно, чтобы молчать.

И он ушёл.

Он не знал, как долго стоял перед дверью.
Его шаги не слышала охрана. Он сам отказался от сопровождения.
Только он — и решение.
Тиберий прав: больше ждать нельзя.
И если он не решит — решат за него.

Балдуин тихо открыл дверь и вошёл.

Комната была погружена в мягкий полумрак. Стекла запотели от ночной прохлады. Внутри пахло чем-то чистым — пеплом, медицинскими травами, и тонко, как шрам, — её кожей.

Она сидела у окна. Не спала. Он знал это сразу.
Плечи напряжены, руки на коленях, взгляд — в стекло.
Но когда он вошёл, она обернулась. Без испуга. Без поклона.

— Я знал, что вы не спите, — тихо произнёс он.

Эвелин не ответила. Губы тронула едва заметная тень.

Он подошёл ближе, медленно, как к краю воды.
Они смотрели друг на друга, пока в комнате не стало тесно от молчания.

— Я пришёл не как король, — сказал он наконец. — Не как судья. И даже не как мужчина. Я пришёл как человек, которому нужно сделать выбор.

— Я слушаю, — прошептала она.

— Я больше не могу защищать вас так, как защищал. Это вызывает страх. Вопросы. А теперь — кровь.
Он сел напротив, почти на одной линии с ней.
— Я должен принять решение.
Он взглянул ей в глаза:
— Я могу отправить вас под покровительство Ордена. Формально — защита. На деле — клетка. Вы будете в безопасности, но без права слова, без свободы. Лишь тело, не воля.

Она выпрямилась.
— А если нет?

— Если нет… вы останетесь здесь. Но я приму вас под королевскую печать. Как официального лекаря. С этим титулом вы войдёте в свет. Но с этим титулом вы станете моей.
Он выдержал паузу.
— Для всех.

— А для вас? — она почти не дышала.

Он смотрел на неё так, как раньше смотрел на закат над Иудейской пустыней — в молчаливом благоговении.

— Для меня… вы уже что-то большее.
Он опустил взгляд.
— Но я не знаю, имею ли право.

Она встала — медленно, чуть пошатываясь. Её тело всё ещё не восстановилось полностью. На скуле — следы. Рука перебинтована.
Она подошла ближе. Встала напротив. Потом — на шаг ближе. Он не отстранился.

— Вы должны выбрать, — сказала она тихо. — Но не ради них. А ради себя.
— Я боюсь, — сказал он.

— Значит, вы живой.
Она коснулась его плеча — неуверенно, почти извиняясь.
— И значит, можете выбрать то, чего хотите. Не то, что от вас требуют.

Он молчал.

А потом — коснулся её руки.
Сам.
Не как проверка, не как жест власти.
А как признание.

— Вы останетесь, — сказал он. — Но не как подданная. Как та, за кого я буду драться.

— Что это значит? — Сибилла стояла у окна, белые пальцы сжимали край занавеси. — Он ввёл её в зал. Официально. Под своей печатью. Она сидела ближе, чем рыцари. А её не должно быть там вообще. Он вызвал бурю.

— Он бросил вызов, — Ги говорил тише, но от его спокойствия мороз шёл по коже. — И не вам. Мне. Всем. Он встал между нами — и ею.

Сибилла обернулась. В её глазах плескалась злость, но под ней была боль — такая, как у тех, кому закрыли дверь.

— Он сам губит себя, — процедила она. — Народ не простит. Совет уже ропщит.

Ги склонился ближе, словно шепчет проклятье:

— Совет? Совет ждёт. Я уже вложил нужные слова в нужные уши. Я уже запустил страх.
Он выпрямился.
— Сегодня один из тамплиеров спросил, почему лекарка живёт при короле. Почему её не проверяют. Почему именно её допустили к телу.
Он повернулся к Сибилле.
— А завтра они начнут шептать, что она не просто женщина. Что она… ведьма. Соблазнительница. Что её прикосновения исцеляют, но она не болеет. Не ест. Не молится. Она иная.

Сибилла едва дышала.

— Это опасно, Ги.

— Опасна она, — отрезал он. — И он сам ведёт её к алтарю. К трону. К крови.

Он подошёл к столику, налил вина, не глядя.
— Но пусть. Мы дадим ему ещё немного веры, будто он всё контролирует.
Глоток.
— А потом — Совет попросит ответы. Не намёки. Не жесты. А доказательства, почему она здесь.
Он усмехнулся:
— И если он не даст их… народ попросит другие доказательства. Например — похороны.

Сибилла сжала губы.

— А если он пожертвует ею?

— Тогда он сломает себя, — Ги пожал плечами. — И мы возьмём трон по руинам.

Он поставил кубок и подошёл ближе.

— Мы почти у цели, Сибилла. Всё, что нужно — подождать. Или подтолкнуть.

Она не ответила сразу.

А потом тихо сказала:

— Только не делай из неё мученицу. Я не хочу, чтобы он помнил её через боль.

Ги усмехнулся.
— Он уже это делает. И потому — проиграет.