Будущие в Иерусалиме

Совет ещё не начался, но люди уже переговаривались, бросая взгляды в сторону двери. Тамплиеры, магистры ордена, Сибилла, Ги де Лузиньян — каждый стоял особняком, будто пространство между ними нельзя было преодолеть словами.

Двери открылись. И король вошёл.

Он шёл медленно, уверенно. Плащ тёмно-синий, маска блестит в солнечном свете. А под маской — тишина. В нём было что-то другое. Жесты стали точнее. Осанка — строже. Глаза — спокойнее, почти хищные.

Ги почувствовал это первым.
«Он держится иначе. Он уверен в себе».
Нечто сдвинулось — и это было опасно.

Балдуин сел на трон, не вымолвив ни слова. Только кивнул.

— Начнём, — произнёс он наконец. — И говорите сегодня правду, господа. У меня нет времени на вежливость.

И всё замерло.

Он говорил иначе. Слишком ясно, слишком разумно для прокажённого юноши, которого все считали слабым. Он парировал, направлял, кидал слова, как иглы. И в каждом ответе слышалась мысль: я знаю больше, чем вы думаете.

«Если она и правда исцеляет… Если он чувствует себя лучше… Значит, всё, что я строил, — рушится», — сжал кулак Ги.

Балдуин чувствовал взгляды. Он знал, что над ним сгущается не страх — а зависть. И не жалость — а подозрение.

И всё же он говорил. До последнего. Пока свет не пал на серебро его маски, и комната не осталась в тени.

Утро встретило её прохладой. Камень под ногами был влажным от росы, в окне — птицы и дым костров. Эвелин стояла у чаши с водой, пальцами касаясь запястья, будто могла нащупать там спокойствие.

Он красивый.

Мысль не давала покоя. Не потому, что была крамольной — а потому, что была настоящей. Она не солгала. Не сдержалась.
Она увидела человека — не короля, не тело, не язвы.
Человека. Живого. Ранимого. Близкого.

Она знала, что это опасно. Что прикосновения не должны становиться признанием. Что слова могут быть оружием — даже когда они шепчутся себе, как молитва.

Она боялась. Не его. Себя.
Своей слабости. Своего желания остаться.
Своего бессилия сказать правду.

Он ведь не просто лечится. Он в ней нуждается. Не как во враче. Как в ком-то, кто не отводит глаз. Кто знает цену боли — и не отворачивается.

И она не знала — кем она становится.
Спутницей? Узницей? Свидетелем чего-то великого — или жертвой игры, которую сама не выбрала?

Но она знала, что вечером — вернётся.

Потому что иначе — не сможет дышать.

Солнце уже скатилось за зубцы крепости, когда Балдуин велел позвать сестру.

Сибилла вошла, не торопясь. Улыбка — ровная, взгляд — чуть снисходительный. Но в ней чувствовалась осторожность.

— Ты звал меня, брат? — мягко. — Надеюсь, не снова из-за Ги? Или всё же из-за той женщины?

Балдуин молчал. Лёгкий поворот головы — и серебряная маска поймала отблеск лампы.

— Слухи, — наконец произнёс он. — Плодятся, как крысы. Ты их слышала?

Сибилла склонила голову, её пряди затенили щёку.

— Люди всегда говорят, когда не понимают, что происходит. И когда слишком боятся, чтобы спросить прямо.

— А ты? — Голос Балдуина стал чуть тише. — Боишься?

Сибилла подошла ближе.
— Я боюсь потерять тебя, — сказала просто. — Больше, чем любую угрозу. И больше, чем девушку, которая держит твою жизнь в своих руках.

Молчание.

— Она — не угроза, — сказал он наконец. — Но и не слепой дар. Я не знаю, что с ней. Кто она. Почему всё это происходит. Но если ты или твой муж… — он сделал паузу — …пытаетесь использовать это как повод, чтобы навредить ей — остановитесь.

Сибилла подняла подбородок.

— Я ничего не делаю. Но люди в Совете уже боятся. Она — слишком чужая. Слишком таинственная. Ты сам дал им повод — ты изменился. Твой голос, осанка, суждения. Ты словно…

— Словно выздоравливаю? — с иронией.

— Словно становишься другим. А это пугает их.
Пугает меня, Балдуин. Потому что ты стал молчаливым. Замкнутым. И… слишком близким к ней.

Он встал. Тихо, не спеша. И подошёл к сестре.

— А может, я стал собой, Сибилла. Просто теперь — никто не может это скрыть.
И, да. Я близок к ней. Но не так, как ты думаешь.

Сестра медленно кивнула. Но в её глазах была тревога. Не ревность. Не злость. А предчувствие.

— За всё в этом мире придётся заплатить, брат, — прошептала она. — Только бы не пришлось платить тобой.

Она ушла, оставив за собой запах ладана и мягкий стук шагов.

А Балдуин остался у окна. Смотрел в темноту, как будто мог в ней разглядеть нечто важное.
Заплатить…
Он знал. Он уже платил. Но если бы кто-то снова зашептал: а если бы ты мог выбрать — снова… ты бы?..

Он бы ответил.

Да.

Галерея. Вечер.

Она вошла в галерею  когда солнце уже начало садиться. Тепло дня ещё дрожало в воздухе, но тени стали длиннее. Балдуин стоял у окна, спиной к ней. Он не обернулся.

— Вы опоздали, лекарь.

— Прошу прощения, Ваше Величество, — тихо. — Мне понадобилось время, чтобы приготовить состав.

— Состав. — Он усмехнулся почти беззвучно. — Звучит как слово ведьмы. Вы не варите зелья, случаем?

Эвелин не ответила. Подошла ближе. В руках — ларец с мазями, перевязь из свежих бинтов, маленькая стеклянная склянка с раствором. Она всё приготовила. Всё предусмотрела. Кроме его взгляда.

Он повернулся. Уже без плаща. Сорочка снова распахнута, будто намеренно. Рана на плече, язвы на груди. И маска — тяжёлая, тёмная — полностью скрывала лицо. Цельная, гладкая, с узкими прорезями для глаз. Ни намёка на выражение, ни тени эмоции — будто он был не человеком, а железным идолом боли и воли.

Когда он говорил, голос звучал чуть глуше, но в нём всё равно было слишком много человеческого: спокойствие, усталость, и что-то почти нежное, но спрятанное под слоями стали — как само лицо.

— Начинайте, — сказал он просто.

Она опустилась на колени рядом, разложила всё аккуратно, обнажила повязку. Работала молча, бережно. Кожа была чуть теплее, чем прежде. Это — хорошо. Значит, воспаление начинает отступать.

Он не шевелился, не стонал. Только смотрел на неё.

— Вы молчите, — заметил он. — Опять.

— Я сосредоточена.

— Или боитесь?

Она подняла глаза.

— Я боюсь за Вас, если инфекция распространится.

— Лекарь, — он склонился ближе, — Вы не замечаете, что говорите со мной так, как будто мы — рядом. Почти на равных. Как будто слухи не касаются Вас.

Она замерла. Он продолжал:

— Они говорят, будто Вы — демон. Или ведьма. Или созданная чарой плоть. Тамплиеры спорят, вас казнить или изолировать. Совет — делится. Один из баронов предложил… отправить Вас в монастырь. Навсегда.

— Вы этому верите? — её голос дрогнул.

Он не ответил. Только посмотрел. Долго. В упор. Потом вдруг, едва слышно:

— А я — верю глазам.

Он наклонился ещё ближе, и если бы не маска скрывающая все лицо
она почувствовала бы тепло его дыхания.

— Почему Вы не боитесь меня?

— Боюсь, — прошептала она. — Только не того, что Вы думаете.

— И чего же?

— Что всё, что я делаю — не спасёт Вас.

Повисла тишина.

Он посмотрел на её руки. Они не дрожали. Почти. Только пальцы чуть судорожно сжались на краю бинта.

— Вы могли бы уйти, — тихо. — Но остались.

— Уход — это не мой метод.

Он усмехнулся. Протянул руку, дотронулся до её запястья.

— У вас кожа холодная.

— У вас — горячая.

Они смотрели друг на друга. Больше, чем положено. Больше, чем позволено.

Он отстранился первым. И сказал глухо:

— Вы сильнее, чем я ожидал.

Она отвела взгляд. Перевязала плечо. Потом убрала всё в ларец.

Когда она встала, он не сдержался:

— Почему?

— Что именно?

— Почему Вы всё ещё рядом?

— Потому что… — она чуть улыбнулась, едва заметно. — Потому что короли тоже должны иметь кого-то, кто просто останется.

И ушла.

Он смотрел ей вслед долго. И впервые за много дней — не чувствовал боли в теле. Только в сердце. Но это была другая боль. Та, что приходит, когда понимаешь — привязался.

Ранний свет стекал по стенам, обнажая контуры замка. Воздух был прохладным, почти прозрачным — как бывает только в Иерусалиме весной. Покой был обманчив.

Эвелин вышла тихо. Дверь в покои короля за ней мягко закрылась. На ней — та же одежда, что накануне, волосы распущены, щеки чуть румяны. Она не торопилась, но и не задерживалась. В руках пустая коробка из-под перевязочного материала.

Она не знала, что её уже заметили.

У поворота стояли двое — один из старших стражников и служитель из личной свиты короля. Слишком рано для смены караула. Слишком поздно для ночного обхода.

Они переглянулись.

— Видел? — шепнул один.

— Видел.

— Это же... она?

— Она.

— И что, выходит из его покоев на рассвете?

— Выходит.

Они замолчали. Но взгляд, брошенный вслед её спине, был тяжелее тысячи слов.

Они знали, куда идти и что сказать.

Слухи любят пустоту. Они входят в неё, как вода в трещину — и разрушают даже камень.

К обеду знали уже все. В коридорах шептались. В шатрах рыцарей обсуждали. Придворные жёны переглядывались, пожимая плечами. Кто-то говорил — она колдунья. Кто-то — любовница. Кто-то — демон, нашедший себе короля.

Но все говорили одно:
Она имеет над ним власть. И чем-то держит его — чем-то сильным. Возможно, телом. Возможно, чем-то худшим.

Король же... молчал.

Он пришёл на Совет в своём обычном — чёрное, серебро, широкий плащ. Лицо снова закрывала маска. Он был холоден, точен в словах, как всегда. Но каждый, кто знал его, чувствовал: он смотрит иначе. Слушает — иначе. И держит всех на расстоянии, как клинок держат остриём вперёд.

Он знал. Слухи дошли до него ещё до того, как он вышел из своей комнаты.

Он вспомнил, как она стояла перед ним — не дрожа, не отступая, видя его лицо полностью.

Они будут говорить всё, что угодно, подумал он. Но я видел, как она молчала — не потому что боялась. А потому что не хотела предать.

И это была её сила.

— Что ты сказал?

Голос Сибиллы был ровным. Даже слишком. Она стояла у окна, лицо её было скрыто светом, но пальцы сжались на подлокотнике кресла, как когти птицы.

Слуга опустил голову.

— Простите, госпожа... но слух уже расползается по дворцу. Говорят, чужестранка — слишком часто у короля. Особенно по ночам.

— Слухи, — холодно повторила она. — Откуда?

— От стражи. И... несколько рыцарей уже обсуждали это при Совете.

Сибилла медленно обернулась. Платье скользнуло по полу, как вода. В глазах её не было страха — только расчет.

— Значит, они уже принимают это за правду.

— Возможно, да, миледи. Особенно после сегодняшнего утра.

Сибилла подошла к столику, налила себе вина. Выпила глоток. Потом медленно сказала:

— Женщина. Лекарь. Никому не известна. Но он пускает её так близко... и не просто близко. Он позволяет ей говорить с ним иначе. Слишком иначе.

Она вспомнила лицо брата за ужином накануне. Молчаливый, сдержанный — и всё же в глазах было нечто живое. Как искра в золе. Как дыхание в пустыне.

— Он снова чувствует, — прошептала она.

Слуга не осмелился ответить.

— Это хуже, чем болезнь, — тихо добавила Сибилла. — Он снова верит. А вера делает его опасным.

Она подошла к зеркалу. Смотрела в отражение долго. Как будто искала в себе ответ.

— Найди Ги. Я хочу знать, что он будет делать. И пусть усилит слежку за ней. Без прямых приказов. Без открытого вмешательства. Если король и правда... запал — это будет началом конца.

Слуга поклонился и вышел.

Сибилла осталась в комнате одна. Свет падал ей на лицо. Она стояла, как королева в тени — и в глазах её медленно росло пламя.