Будущие в Иерусалиме

Ги стоял в галерее с видом на внутренний двор. Его пальцы теребили перстень, словно тот мешал. Под пальцами — острое, холодное золото. Символ власти. Но власть ускользала — капля за каплей.

Суд должен был сломать её. Или хотя бы заставить короля усомниться. Но нет — она вышла оттуда, словно героиня из жития. Спокойная. Тихая. А за спиной — тень Балдуина, ставшего на её сторону. Перед всеми. Перед храмовниками. Перед епископом.

— Он сходит с ума, — сказал Ги вслух, но только для себя. — Или уже сошёл.

Скрип шагов.

— Мессир?

Перед ним — брат Арну из ордена. Высокий, суровый. В голосе — вино, кровь и пыль.

— Она теперь под его защитой, — пробормотал Ги. — И вы ничего не сделаете?

— Пока он дышит — нет. Но если она станет угрозой для церкви…

— Она уже угроза. Ты видел, как он её защищал? Он забывает, кто он. Забывает Бога. Стал играть в милосердие, как девка в любовь.

— Тебе нужен союз, — медленно проговорил Арну. — А не только гнев. Совет, храмовники, епископ. Их можно склонить — но шаг за шагом.

Ги кивнул. Уже думая наперёд.

— Начните с Совета. Слухи. Документы. Записи, которых не было. Пусть она станет загадкой не для него — а для всех остальных. Страх лучше любой правды.

— Мы подготовим. Что ещё?

— Найдите лекаря. Или двух. Пусть скажут, что методы Эвелин опасны. Пусть начнётся шёпот. Подозрение.

Он развернулся. В глазах — уже не досада, не ярость. Что-то иное. Сосредоточенное. Хищное.

— А потом… потом мы ударим. Не напрямую. Через доверие. Через веру. Через то, что он ценит. Пусть сам задаст себе вопрос: а если она не та, за кого себя выдаёт?

— И если он не спросит?

— Мы сделаем так, чтобы спросил.

Эвелин не сразу поняла. Один из оруженосцев, проходя мимо, перекрестился, будто мимо гроба. В аптекарском шкафу она нашла флакон с надписью «яд», хотя точно помнила, что это был уксус для промывания. Служанка, приносившая ей воду, уронила кувшин — и сбежала, не извиняясь. Всё это были пустяки. Но пустяки складываются в тревогу.

Она работала молча. Не жаловалась. Но ночью плохо спала. А утром — уже ловила себя на том, что проверяет заперты ли двери.

Слухи никогда не кричат. Они шепчут. Где-то в капелле монах говорил другому:
— Женщина без имени и рода. Лекарь, но без школы. Ходит с коробкой дьявольских вещей…
— А как король исцелился так быстро? Ты веришь в чудо?

А в Совете старый рыцарь сказал епископу:
— Она появилась из ниоткуда. Знает слишком много. Лицо — ангельское. Но, может, именно такие и были у падших?

Ги не говорил. Он слушал. Он только подкидывал детали, которые рано или поздно срастались в легенду — страшную, сладкую, опасную.

— Она спит отдельно, — сказал кто-то. — Никто не видел, как она молится.
— А тело её покрыто странными знаками. Я слышал от служанки.
— И язык её иной. Иногда говорит слова, которых никто не понимает.
— Колдунья. Или демон. Или шпионка сарацинов.

Поначалу все это звучало нелепо. Но в Иерусалиме вера и страх жили в одной комнате. А ещё — обида. Раны, которые не исцелили другим. Люди, которых она спасла, вдруг начинали молчать.

Однажды Эвелин вошла в палату, а там — пусто. Больной исчез. И никто не мог сказать, кто его увёл. Только кивок — и тишина. Как перед бурей.

Он слушал молча.

Монахи говорили тихо, но слова били точно:
— Некоторые из братьев уверены, что это колдовство.
— Видели, как она касалась тела больного — и тот встал.
— Молва растёт, Ваше Величество. И если Церковь решит…
— …это будет инквизиция.

Балдуин не шелохнулся. Только пальцы чуть сжались на подлокотнике трона.
Он кивнул.
— Благодарю. Вы свободны.

Когда за ними закрылась дверь, он остался один. Гул в висках стал громче. Он знал, что это будет. Знал — и всё равно недооценил скорость.

Она не говорила, кто она. Не пыталась лгать. Молчание — вот её защита. Но молчание не спасает от огня. Не спасает от страха толпы.

Он подошёл к окну. Внизу — двор, арки, свет. Там ходила она. Девушка, что лечила без страха. Девушка, чьи пальцы тронули его руку — и боль отступила. Но именно это и стало её виной.

Враг теперь не Ги. Не жадные тамплиеры.
Настоящий враг — страх.
А страх — самый сильный король.

Он прошептал:
— Если они решат, что ты ведьма, я не смогу остановить их, не вызвав бурю.
— Но я всё ещё король. И я умею играть в бурю.

Он уже придумал.

Первое: сделать её нужной. Не загадкой — а инструментом. Пусть лечит кого-то важного. Открыто. При свидетелях. Под его именем.

Второе: перевести разговор из области чудес — в область науки. Доказать, что она — не волшебница, а “целитель”. Дать ей покровителя. Кого-то из священников. Пусть даже продажного — но с титулом.

Третье: отрезать слухи. Через страх. Несколько доносов. Несколько задержаний — не ради казни, а ради напоминания: за клевету на того, кого защищает трон, можно потерять язык.

И ещё…
Он коснулся шахматной фигуры — коня.
Она не знает, как говорить с сильными. Он научит. Медленно. Через игру. Через вопросы. Чтобы когда её снова спросят — она умела отвечать.

Она будет готова.
И она выживет.
Он заставит этот город принять её. Или сгорит вместе с ним.

В зале заседаний было холодно.

Солнце ещё не пробилось сквозь арочные окна, но люди уже собрались: латники с орлами на щитах, сановники с кольцами на пальцах, прелаты с мерцающими крестами. Каждый — с обострённым слухом и ещё более острым интересом.

Балдуин вошёл первым. В своей маске. В своей тишине. Он уже не нуждался в фанфарах, чтобы обозначить власть.

— Сегодня, — сказал он, — я представлю вам того, кто отныне будет служить короне.

Дверь отворилась. Вошла она.

Эвелин ступала медленно. Плечи прямые, лицо — спокойное. Но он чувствовал: под этим спокойствием была сталь, натянутая на пределе.

Она не поклонилась. Лишь опустила голову — строго по протоколу.

— Эвелин, — сказал он, — прибыла из далёких земель. Она обладает искусством, которое может быть полезно нашему дому.

Кто-то из рыцарей хмыкнул.
Кто-то — переглянулся.
Прелат в алом рясе сказал, как бы невзначай:
— Искусство… Вы имеете в виду — врачевание?

— Именно, — Балдуин подошёл ближе. — Она владеет методами, которые спасли моего кузена от заражения. Я проверил её лично. Я доверяю ей.

Тишина.
Каждое слово отдавалось, как камень в воду.
И каждый ждал, кто бросит первый вызов.

Им стал архиепископ Эмерик.
— Ваше Величество… Простите за дерзость. Но если её искусство столь велико — не боитесь ли вы, что оно… не от Бога?

Балдуин наклонился к столу. Медленно, точно.
— А если от Бога — не боитесь ли вы, что проглядите Его дар?

Эмерик побледнел. Но промолчал.

— Пока она здесь, — продолжил король, — она под моей защитой. Все, кто причинит ей вред, причинят вред короне. Все, кто посмеет назвать её ведьмой — посмеют назвать меня безумцем.

Он сделал паузу.
— Кто против?

Молчание. Не полное согласие — но достаточно.

Он повернулся к Эвелин.
— Добро пожаловать ко двору.

Она не ответила. Только кивнула. Но он видел: губы сжаты, пальцы дрожат — от напряжения, не от страха. Она поняла: с этого дня её жизнь — больше не её.

Он ждал её в покоях.

Тишина была почти священной: запах масла и железа, мягкий свет сквозь полупрозрачные шторы, каменный пол, холодный даже в полдень. За дверью оставался двор, шёпот, подозрения. Здесь — он был один. Только он. И боль.

Когда Эвелин вошла, он не повернулся сразу. Сидел в кресле, спиной к ней, глядя в окно. Руки, скрытые в складках тёмного плаща, казались неподвижными, как у статуи.

— Ваше Величество, — тихо.

Он ответил не сразу.

— Вы хорошо справились. На Совете. Не дрогнули. Не солгали… хотя и не сказали правду.

Она подошла ближе, и голос её стал чуть твёрже:

— Я здесь, потому что Вы велели. Вы говорили, что хотите осмотра.

— Хочу, — кивнул он, всё ещё не поворачиваясь. — Не руки. Не спины. Лица.

Пауза.
Он встал.
Развернулся. Маска смотрела прямо на неё — с пустыми щелями глаз и замкнутым ртом из железа. Как лик святого мученика. Или демона.

— Вы хотите осмотреть то, что я скрываю, — произнёс он глухо. — Но знаете ли Вы, что увидите?

Эвелин не дрогнула.
— Я должна знать, насколько глубоки поражения. Если я не пойму, что происходит с Вашим лицом, я не смогу начать лечение.

— «Лечение», — повторил он. — Звучит так... буднично. Как будто речь не обо мне. А о ране на чьей-то чужой коже.

Он подошёл ближе. На шаг.
Потом ещё.
Теперь она могла чувствовать дыхание под маской.

— Если я сниму её, — сказал он тихо, — Вы не отвернётесь?

— Нет.

— Вы не перекреститесь?

— Нет, Ваше Величество.

— И не подумаете, что перед Вами чудовище?

Она сделала вдох.
— Я не должна думать. Я должна лечить.

Он медлил. Очень долго. В груди что-то сжалось.
А если она увидит — и отшатнётся? Если в её глазах будет отвращение, жалость, страх?.. Если даже она?..

Он снял перчатки.
Потом — потянулся к застёжке на шее. Тонкая цепь, почти невидимая, подалась с лёгким щелчком.
Он замер. Рука дрожала.

Глупо. Ты пережил войны. Потери. Предательства. И боишься — её взгляда.

Он снял маску.

Тяжёлый металл зазвенел, соприкоснувшись с камнем.

Эвелин не сказала ни слова. Но её лицо изменилось.
Не от ужаса. От боли.

Язвы покрывали часть щеки, виска, линию подбородка. Они были живыми — влажными, багровыми, как будто плоть сопротивлялась. Но сквозь них… он был красив. Линия скул, высокая переносица, ясные глаза с упрямым светом. Он — не был чудовищем. Он был молод. И он страдал.

— О Господи… — вырвалось у неё. И тише, почти беззвучно:
— …какой же Вы красивый.

Он услышал.
Слово ударило, как камень в сердце.

— Что?

Она опустила взгляд, но уже было поздно.

— Простите, я… — начала она.

— Вы назвали меня красивым, — он смотрел прямо в неё. Не с насмешкой. Не с иронией. С чем-то, что трудно было назвать. — Почему?

— Потому что… — она вздохнула. — Потому что правда. Потому что я вижу.

Он отвернулся.
Подошёл к окну.
На миг — молчание.

Она не солгала. Она не отвернулась. И она сказала то, что я не слышал… никогда.

Он проговорил тихо:

— Спасибо.

Она сделала шаг к нему.
— Я начну лечение завтра. Но Вам нужно будет позволить мне полностью осмотреть поражённую часть. Без маски. Без света. Наедине. Это важно.

Он кивнул.
— Вы получите, что нужно. Но знайте: теперь каждый шаг — на виду. И если Вы ошибётесь… однажды, не передо мной… они не простят.

— Я не ошибусь, — сказала она.

Он улыбнулся — едва заметно.
— Посмотрим.

Вечер опустился на дворец тихо, без ветра. Воздух был сухим, но пахло травами — в сумке  Эвелины лежало что она принесла собой: лаванда, мирра, капля масла гвоздики.

Она стояла у стола, разлаживая склянки. Пальцы действовали уверенно, но сердце било не ровно — в груди, в шее, в висках.

— Закрой дверь, — сказал он, негромко.

Она повиновалась.

— Присаживайтесь. Мне нужен свет. И... тишина, если можно.

Он сел, не глядя на неё. В первый раз — на равных. Не как король, не как судья. Как мужчина, пришедший отдаться в руки чужой женщине. Почти безоружный.

Эвелин взяла лампу, отрегулировала пламя. Свет упал на его лицо.
На язвы — да. Но и на его глаза, неподдельно живые. На губы, тонкие, сухие, но не искажённые. На шею с тенью пульса. Он был живым. Он был красив.

— Будет щипать, — сказала она, смешивая настойку. — Но это остановит воспаление.

Он кивнул.
— Я привык к боли.

Она села напротив.
Взяла ватку.
Провела по щеке — осторожно, медленно. Кожа под её пальцами дёрнулась. Но он не отпрянул.

— Вы дрожите, — заметил он.

— Я сосредоточена, — ответила она. — Не хочу ошибиться.

— Вы не боитесь трогать меня?

— Я боюсь не успеть.

Он замолчал. И какое-то время — только её движения. Протирала, прижимала, наносила густую мазь с прополисом.
Потом — бинт. Легко, но крепко. Она знала, что делала.

И в какой-то момент он посмотрел на неё — так близко, что она ощутила тепло его кожи.

— Почему вы всё ещё здесь? — спросил он.

— Потому что Вы ещё живы.

— Не только поэтому.

Она медлила с ответом. А потом всё же сказала:

— Потому что я вижу Вас. Не только язвы. Не болезнь. А Вас.

Он резко отвёл взгляд, будто её слова — это острие.
Потом тихо, почти по себе:

— Когда я был ребёнком… я молился каждую ночь, чтобы Господь взял меня, а не оставил вот так. Ни один из них не видел во мне человека. Ни один.

Эвелин подняла руку и коснулась его лба. Не как врач. Как человек.

— Я вижу.

Он закрыл глаза.

— Ещё немного, — сказала она. — Я почти закончила.

Когда она наложила последний бинт, он вдруг взял её запястье. Осторожно, но твёрдо.

— Зачем вы это делаете?

Она не сразу поняла.

— Это — долг.

— Нет, — он качнул головой. — Долг — не так смотрит. Не так касается. Не так молчит рядом.

Он отпустил руку.

— Вы ведь чувствуете, как и я. Только не признаётесь.

Эвелин опустила глаза.
— Я знаю, где нахожусь. И кем я Вам не являюсь.

— Пока, — сказал он.

Снова тишина. Между ними — воздух, натянутый, как струна.

— Вы должны уйти, — сказал он спустя минуту. — Сейчас. Пока я всё ещё думаю, а не чувствую.

Она встала.
Он не смотрел, как она уходит.

Но когда дверь за ней закрылась, он выдохнул — не от боли.
От того, что слишком долго не позволял себе быть живым.