Будущие в Иерусалиме

Ги сидел, склонившись над кубком с вином, но почти не пил. Его движения были отточены, пальцы — сухие, крепкие, как у охотника. И взгляд — нетерпеливый. Нетерпение было его вторым лицом. Первым — маска благородства.

— Они шепчут, — сказал он, не поднимая глаз. — Уже не только в городе. Даже в храме. Даже среди рыцарей. Вы слышали?

— О женщине? — отозвался Тибо, старый рыцарь из Бургундии, сидевший напротив. — Конечно слышал. Кто теперь не слышал.

— Она не простая гостья, — продолжал Ги. — Она — угроза. Король доверяет ей, как не доверяет даже Сибилле. А мы не знаем, кто она, откуда пришла, и почему… — он сделал паузу, — почему язвы на его теле вдруг начали затягиваться.

Тамплиер рядом с ним — высокий, сухой, с суровым лицом — кивнул.

— Люди говорят, что она ведёт себя… странно. Как будто знает вещи, которые знать не должна.

— А если знает? — тихо произнёс Ги. — А если это — знание чуждое, тёмное? Если она — посланник не Бога, а чего-то другого?

— У вас есть доказательства? — голос был ровный, но в нём чувствовалась тревога.

— Пока нет. Но если я прав — будет поздно, когда они появятся.

Он встал. Резко, будто отбросил усталость.

— Я не прошу вас действовать опрометчиво. Я прошу вас — наблюдать. Поддержать мою просьбу на совете: чужестранка должна быть проверена. Через суд веры. Через допрос. С мягкостью, но — с умом. Пусть ответит, кто она. Что умеет. Откуда пришла.

— А если король откажется?

— Он не сможет, — улыбнулся Ги. — Если мы сделаем это не просьбой, а требованием. От совета. От Церкви. От ордена.

Он подошёл к окну. Внизу во дворе шагали тамплиеры — белые плащи, тяжелые сапоги, прямые спины. Их было больше, чем вчера. Он просил об этом. И его просьбу услышали.

— Мы будем действовать открыто. Без страха. Как подобает тем, кто защищает Иерусалим не от меча — от лжи. От чужого.

И за спиной у него уже не было тишины.

Были шаги. Совещания. Идеи.

Ибо началось.

В зале было душно. Камень хранил дневное тепло, и золото на стенах — кресты, лампады, ободки икон — казалось, плавилось. Балдуин сидел один, в высоком кресле под балдахином. Его лицо скрывала маска, но глаза — не могли скрыть усталости. Он ждал.

Двери отворились.

— Ваше Величество, — вошёл один из его доверенных — мессир Рауль, седой, надёжный. — Совет требовал аудиенции. Я отговорил их входить без разрешения. Но… — он опустил глаза, — Ги теперь говорит от лица большинства.

— Слушаю, — коротко.

— Он просит... вернее, требует, чтобы Ваше Величество позволили допросить чужестранку. Эвелин. На совете. При свидетелях. В присутствии тамплиеров.

Балдуин медленно откинулся на спинку. Несколько секунд — молчание. Потом тихо:

— Они боятся.

— Да, сир.

— И уже не скрывают этого.

— Нет, сир.

Он встал. Движения — медленные, как у больного, но исполненные достоинства. Он подошёл к окну, посмотрел вниз: двор, колонны, песок, жар. Люди в белом. Тамплиеры. Они были повсюду. Ряды, как шахматные фигуры, выстроенные по чьей-то воле.

— Она спасла мне руку. Она одна, из всех. Я видел, как она работает. Видел, как её знание сильнее времени, боли, страха.

— Я знаю, сир. Но...

— Но теперь Совет считает её опасной.

— Они боятся того, чего не понимают. А кто-то, — Рауль говорил осторожно, — кто-то подлил масла в огонь. Ги умеет говорить красиво. И напористо.

— Конечно. Он давно хочет быть не мужем моей сестры, а королём. И если для этого ему нужно сжечь на костре мою спасительницу — он не дрогнет.

Он повернулся к Раулю:

— Что, если я откажусь?

— Они поднимут шум. Обратятся к патриарху. Против вас. И если народ узнает — начнётся паника. Начнут видеть в ней ведьму. Или проклятую. И даже если Вы будете защищать её — Вы потеряете поддержку.

Молчание.

— Я не отдам её, — тихо.

— Тогда, сир… нужно готовиться.

Балдуин прошёлся по комнате. Его рука сжалась в кулак.

— Я отвоюю для неё каждый день. Каждый шаг. Каждую минуту. Я слишком долго молчал, наблюдая, как трусы правят Иерусалимом. Пусть попробуют. Пусть дёрнут за цепь. Я покажу, кто держит ключ.

Он встал прямо. Плечи — ровные. Маска — безмолвная. Но из-под неё звучал голос, от которого дрожали стены:

— Пока я жив — её не тронет никто.

Она вошла, не спросив разрешения. Как всегда.

Сибилла — в золотисто-синих тканях, с тонкой фатой, спадающей с волос. На губах — напряжение. На лице — холодное великолепие королевской крови. Но глаза… глаза искали не брата, а человека за маской. Брата, которого она больше не понимала.

— Ты отказываешься? — начала сразу. — Ты действительно собираешься защищать её?

— Я защищаю не её. Я защищаю трон, — отозвался Балдуин. — А трон — это то, что стоит за моей спиной, когда я делаю выбор. Даже если вы, остальные, уже забыли, что он значит.

— Это не выбор. Это… это наваждение. Она — чужая, Балдуин. Ты не знаешь, откуда она. Она сама ничего не говорит. Что, если Ги прав?

Он медленно встал. Подошёл ближе. Тени от окон ложились на мрамор, как сеть.

— Ги прав в одном: он хочет власти. Всегда хотел. Даже через твою постель.

— Замолчи, — прошипела она. — Ты не смеешь.

— Смею. Потому что ты — моя сестра. И я знаю тебя лучше, чем ты хочешь. Ты умна, ты сильна, но ты не видишь того, что вижу я. Она — не угроза. Она — зеркало. И все, кто смотрит в него, пугаются себя.

Сибилла отвернулась. Но потом — мягче:

— Ты начал меняться. С тех пор как она появилась. Ты стал тише. Глубже. Словно… словно веришь, что можешь победить даже проказу.

— Я уже побеждаю. Но не болезнь, Сибилла. Себя.

Он приблизился. Коротко, почти ласково:

— Она — не причина. Она — катализатор. Я стал иным потому, что напомнил себе: я ещё жив. А значит — могу выбирать. Даже если мне осталась горсть лет.

Сибилла молчала. Потом выдохнула:

— Тогда выбери мудро. Потому что в следующий раз они спросят не меня. А народ. А он давно желает огня.

Вечер был тих. Слишком. Балдуин сидел в нише у окна, когда Эвелин вошла. В платье, выданном слугами — простом, сдержанном. Взгляд настороженный. Шаги — тихие.

— Садитесь, — сказал он, не оборачиваясь.

Она села. Шахматная доска уже стояла между ними. Фигуры заняли места — белые и чёрные, как две правды, которые никогда не договорятся.

— Сегодня будем играть иначе, — сказал он, делая первый ход. — Каждый ваш ответ будет движением. И если вы промахнётесь — вы поставите себя под удар.

Эвелин опустила глаза.

— Совет требует допроса. Открытого. В присутствии клира, рыцарей, старейшин. Я сделаю так, чтобы ты прошла его. Без крови. Без костра. Но для этого ты должна научиться говорить.

Она кивнула.

— Хорошо. Спрашивайте.

— Кто ты?

— Эвелин. Лекарь. Из… из другой земли.

— Какой?

— Далёкой. Слишком далёкой, чтобы её здесь знали.

Он смотрел на доску. Потом переставил фигуру.

— Уже лучше. Правда — в тоне, а не в фактах. Не пытайся убедить. Просто будь.

Она сделала ход.

— Кто тебя учил?

— Люди. Мастера. Книги. Время.

Он усмехнулся.

— Отлично. А если спросят — чьи ты богов чтишь?

— Я верю в свет. В милосердие. В жизнь, которую можно спасти. Это мой бог, Ваше Величество.

Молчание. Он смотрел на неё долго.

— Это опасный ответ. Но честный. Его можно обернуть.

— Как?

— Я скажу, что ты веришь в истинного Бога, просто иначе. Что ты странница с Востока. Что ты — проявление Божьей воли, а не еретичка.

Она опустила глаза.

— Вы… правда верите в это?

Он наклонился ближе. Его голос стал тихим.

— Я верю в тебя, Эвелин. Потому что ты — единственный человек, кто не отвернулся, увидев мои раны. А это — больше, чем вера. Это — выбор.

Шахматная фигура в его руке застыла над доской.

— Так что научись отвечать. Потому что скоро — придётся.

Когда он отпустил её, Эвелин шла по коридору медленно. Ткань платья будто цеплялась за каменные ступени. Сердце било не громко — но глухо, в самой глубине груди. Как тогда, в операционной, когда она впервые решала — жить или умереть тому, кто лежал под её руками.

Но здесь не было скальпеля. Не было аппаратуры. Не было света ламп. Только древний дворец и юный король с глазами, в которых обитала боль тысячелетия.

Он учил её. Не как палач учит жертву, как выжить. А как игрок учит напарника не проиграть — даже если ставки слишком высоки.

Она не сказала ему правду. Ни разу. Но и не соврала. Это пугало сильнее всего. Потому что часть её хотела — сказать. Положить ладони на шахматную доску и сказать всё: кто она, откуда, зачем. Что земля, по которой он ходит, давно уже пыль. Что Иерусалим станет мифом. Что он сам — останется лишь тенью на страницах книг, если не…

Но она не имела права.

Потому что если правда — яд, то время, из которого она пришла, может стать взрывом. И разрушит не только его веру. Но и саму ткань мира.

Она села на постель. Ткань простыней прохладна. В комнате пахло маслом, пылью и сухими травами. За стеной шаги — стража, или слуга. Или враг.

"Научись отвечать", — сказал он. Но как отвечать, если внутри — слишком много тайн, и все они живые?

Она посмотрела на свои руки. Пальцы, которые несли спасение. И — кровь.

Если завтра придут — она должна быть готова. Не к пытке. Не к боли.

К тому, чтобы не предать. Ни себя. Ни его.

Зал был холоден.

Стены, уставленные факелами. Пол — из серого камня, подёрнутый пылью. Длинный стол, за которым сидели: архиепископ, двое из Совета, тамплиер с жёстким взглядом, и граф Триполи. Тиберий, который не отвёл взгляда, когда её ввели.

Эвелин стояла в центре.

Она не дрожала. Но пальцы сжала в кулак.

— Имя? — спросил архиепископ.

— Эвелин. Лекарь.

— Где ты обучалась?

— На Востоке. У учёных мужей.

— Кто твой Господь?

— Тот, кто даёт жизнь. И ведёт к свету.

Шёпот за спиной. Один из рыцарей что-то сказал слишком громко. Но архиепископ поднял руку.

— Ты избегала церковной службы. Почему?

— Я не знала местных обычаев. И не хотела осквернить их незнанием.

— Ты умеешь лечить раны, которые не берут другие? Прокажённых?

— Иногда. Не всегда.

— Ты исцеляла руку короля?

Молчание.

— Я не могу говорить о теле правителя без его дозволения.

В зале — тишина. Но с галереи донёсся голос. Тихий, но несущийся над головами.

— Это правда. Я разрешаю ей.

Все обернулись. Балдуин шёл к ним. В маске, в тёмной мантии. Словно ангел смерти среди живых.

— Я — король Иерусалима. И я говорю: она спасла меня. Не полностью. Но больше, чем кто-либо из ваших аптекарей. Не магией. Не ересью. А знанием. И — милосердием.

Секунда. Другая. Граф Триполи первым кивнул. Потом — архиепископ.

Но тамплиер не сдавался.

— Она избегает прямых ответов. Скрывает свою природу.

Балдуин поднял руку.

— Её природа — не ересь. А страх. Страх перед нами, несправедливыми. Страх перед миром, который ищет ведьму, а не лекаря.

Он подошёл ближе.

— Вы хотите суд? Суд — это я. Она — под моей защитой. И я дам клятву на святой реликвии, если потребуется.

Никто не возразил.

Эвелин стояла молча. А внутри — клокотало.

Потому что в этот момент она поняла: он не просто играет в защиту. Он защищает её — как свою.