Будущие в Иерусалиме

Ночь в Иерусалиме была тёплой и сонной. Каменные стены держали дневной жар, воздух за окном стоял недвижимо, как вода в колодце. Эвелин лежала без сна. Непривычная подушка, резкий запах извести в постели, звук шагов, глохнущий где-то внизу.

Но что-то ещё не давало ей уснуть.

Она не могла назвать это страхом — скорее, внутренним холодком. Словно за спиной осталась тень, которую она не увидела.

Комната была простой. Узкая кровать, у стены сундук, напротив — резной стол с кувшином и светильником. Ничего лишнего. Её рюкзак — спрятан глубже, под запасной накидкой. Аптечка — внизу, закутана в кусок ткани, чтобы не блестела металлургией будущего.

Когда она вошла вечером, ничего не бросилось в глаза. Но теперь, лежа в темноте, она вдруг поняла: крышка сундука лежала чуть иначе. Её старая заколка — та, что всегда клала слева от зеркала, — была на правой стороне. А кувшин? Чист, как будто его переставляли. Раньше на нём была капля засохшей воды у горлышка. Сейчас — ничего.

Она приподнялась на локтях. Тишина. Никаких признаков чужого присутствия.

Она подошла к сундуку, нащупала рюкзак. Внутри — всё было на месте. Аптечка, телефон, таблетки, ламиколь. Она знала вес своих вещей, помнила каждый сгиб и залом молнии. Всё казалось целым.

Но кожа под пальцами была тёплой. Слишком тёплой.

Как будто кто-то держал её недавно.

Эвелин закрыла глаза. Сделала глубокий вдох. Спокойно. Ты параноишь. Или нет?

Она не подала виду. На следующее утро не сказала никому ни слова. Но в тот вечер, когда вернулась снова, подложила в рюкзак обрывок нити, почти невидимый. Положила таблетку в новую обёртку — сложенным иначе углом. Переставила всё так, чтобы заметить малейшее изменение.

Потому что в её комнату приходили.

И, скорее всего, вернутся.

Иерусалим. Глубокая ночь. Маленькая комната за капеллой Храма. Камень холоден, свеча коптит, и Ги де Лузиньян сидит за узким столом, перебирая что-то в ладонях.

— И что ты нашёл? — его голос тихий, ленивый, почти сонный. Но по тому, как напряжены плечи, как сжата челюсть, можно понять: он ждал.

— Ничего, милорд, — отвечает человек в сером. Шрам через бровь, глаза опытного охотника. — Никаких ядов, никаких писем. Но…

— Но? — Ги поднимает голову. Веки у него тяжёлые, но взгляд — острый, как наконечник шпаги.

— Всё слишком… чисто. Слишком правильно. Девушка будто знала, что за ней придут. Даже вещи уложены так, как будто выставлены на осмотр. Кроме одного. — Мужчина вытаскивает крошечную полоску ткани. — Это было внутри рюкзака. Перевязочная нить, незаметная. Ловушка. Она проверяла: тронул ли кто-то её вещи.

Ги замолкает. Пальцы касаются нити. Он усмехается.

— Значит, она думает. И не доверяет. Интересно…

Он откидывается на спинку стула. Тень от свечи играет на стенах, как лезвие кинжала.

— Продолжай. Но осторожнее. Если она боится — пусть боится дальше. Это нам на руку. Чем больше она будет молчать — тем больше захочет услышать её брат.

Он встаёт. Подходит к окну. Город внизу спит.

— Найди ещё хоть одну вещь, которая не вписывается. И мы сожжём её маску.

Поздний вечер. Тени в залах длиннее, чем стены. В покоях короля тихо: только шорох бумаги и потрескивание факела. Балдуин сидит, прислонившись к спинке кресла, как будто отдыхает. Но глаза его — напряжённые.

Капитан стражи в чёрном встаёт перед ним. Устало кланяется.

— Ваше Величество. Мы не тронули её вещей, как Вы приказали. Но…

— Но? — голос короля резкий, как сталь на грани срыва.

— Кто-то вошёл в её комнату ночью. Не из нас. Замок был вскрыт. Следы небрежны, но — опытная рука. Искали что-то.

— И?

— Она не заметила. Или… сделала вид, что не заметила. Утром всё лежало слишком ровно. Мы думаем, она поняла.

Балдуин сжимает подлокотник кресла. Медленно, словно удерживая ярость.

— Уходите.

Когда стража покидает покои, он долго остаётся один. Тихий гнев кипит внутри, не имея выхода. Потом он подаёт знак — позвать её.

Эвелин пришла чуть настороженной. В лице — осторожность, взгляд скользит по окнам, по теням, будто за каждым поворотом — западня.

Балдуин не смотрит на неё. Он двигает фигуру по доске.

— Слон на С4. Слишком смело, — говорит он.

— Иногда смелость — это единственный путь, — тихо отвечает она, садясь.

Он не отвечает сразу. Затем резко ставит фигуру на место и поднимает взгляд.

— Сегодня ночью в Вашу комнату входили. Вы знали?

Она замирает. На мгновение дыхание перехватывает, будто ей ударили в грудь.

— Нет, — слишком быстро.

— Не лгите. Вы слишком аккуратны. Вы из тех, кто замечает, если книга сдвинулась на два пальца. Вы знали.

Молчание. Она опускает глаза.

— Они ничего не взяли. Или не нашли. — Он говорит спокойно, почти отстранённо. — Но они были там. Искали. И Вы молчали.

Эвелин сжимает ладони на коленях.

— Я… не знала, кому говорить. Не знала, кто это устроил. — Голос глухой. — Если бы я пожаловалась, и это были Ваши люди, мне бы не поверили. А если… не Ваши…

— Значит, Вы мне не доверяете, — спокойно подытожил он.

— Я не знаю, кому здесь можно доверять, — её голос сорвался, но она быстро взяла себя в руки. — Я одна.

Он встал, прошёл мимо неё к окну. Солнце било сквозь проёмы жёсткими лучами, высвечивая каждую пылинку.

— Вас обыскивают. За Вами следят. Вас боятся. А Вы молчите. И ждёте. Чего?

Она не ответила. Не могла. Слова были бы или ложью — или приговором.

Он ушёл оставляя её одну.

Она стояла между колоннами, пытаясь унять дрожь — не телесную, нет, — ту, что рождается где-то под кожей, в самых хрупких частях души. Здесь каждый взгляд был лезвием, каждая тень — ловушкой.

— Вы не первая, кого боятся, — раздался голос за её спиной. — Но, может быть, первая, кому я завидую.

Эвелин обернулась. Сибилла.

Принцесса подошла неспешно, лёгкая, как шелест ткани. В глазах — нет ни враждебности, ни дружелюбия. Только холодный интерес.

— Ваше Высочество, — Эвелин склонилась чуть ниже, чем было нужно.

Сибилла приблизилась, разглядывая её с осторожной настойчивостью, как проверяют драгоценный камень на трещины.

— Вас обыскивали этой ночью, — сказала она просто.

Эвелин чуть напряглась, но молчала.

— И Вы молчите. Даже брату. — Сибилла склонила голову. — Удивительно. Я бы закричала. Позвала стражу. Подняла двор на уши.

— Вы сильнее, чем я, — осторожно отозвалась Эвелин. — А я просто... спасаю себе жизнь.

— Но Вы уже спасли чью-то. Не одну, говорят. Откуда у Вас эти знания? — В голосе Сибиллы была лукавая нежность, почти улыбка. — Вы — не монахиня. Не послушница. И говорите... не как женщина Востока.

Эвелин молчала.

— Я не враг, — Сибилла приблизилась почти вплотную. — Но и не подруга. Мне просто интересно: зачем Вы здесь? Вы не искали власти. Не искали покровителей. Но теперь Вы слишком близко к моему брату. Слишком тихо, слишком точно.

Эвелин выдержала взгляд. Медленно, с усилием, сказала:

— Я не ищу ничего. Только — жизнь. И покой, если он возможен.

Сибилла коснулась её плеча — жест лёгкий, почти ласковый.

— В Иерусалиме нет покоя. Особенно — женщинам с тайной.

Она ушла, как пришла — невесомо. А Эвелин осталась — с пульсом, учащённым до боли, с чувством, что шагнула в игру, где не знала даже правил.

Слухи в Иерусалиме не рождались — они просыпались. Как пыль в солнечном луче — их не видно, пока не приглядишься. Но стоило шепоту однажды коснуться камня — он прорастал трещинами.

Ги де Лузиньян сидел в своём зале. Окно было приоткрыто, воздух горяч, как дыхание пса. Перед ним — два человека. Один из них служил на кухне, второй — оруженосцем у старого тамплиера.

— Вы не слышали. Вы — видели, — произнёс Ги медленно. — Женщина вошла в покои Его Величества, и оттуда доносились странные звуки. Он смеялся. Он... играл с ней.

— Да, милорд. Слуги шепчутся. Никто не смеет говорить вслух, но...

— Но Вы скажете, — прервал он. — И не здесь, а у колодца, в прачечной, в конюшнях. Так, чтобы услышали нужные уши. Не слишком громко. Не слишком явно. Дайте людям догадаться. Пусть боятся.

Он отпустил их и остался один. Вино в кубке не тронул.
Слухи не должны быть острыми. Они должны быть липкими. Чтобы прилипали к уму и не отмывались.

Несколько дней спустя

— Говорят, она колдунья, — прошептала служанка, когда проходила мимо Эвелин.

— Или мусульманка, замаскированная под христианку. Видела, как она на травы шепчет? — отозвалась вторая.

— Нет, ты слышала? Её мазь оживила человека, которого уже хотели отпевать!

— И Его Величество стал иным. Говорят, раны его... перестали гнить. Как может быть такое?

И вот уже при вечерней трапезе один из рыцарей мрачно бросает:

— Странно, что с тех пор как она появилась, король ни разу не звал к себе священника.

— А ты видел, чтобы она молилась? Ни разу. Даже перед хлебом.

Слухи росли. Их не знал никто — и повторяли все. В каждом — капля страха, капля сомнения. И над всем — тень Ги, чьё лицо в эти дни хранило ледяное спокойствие.

— Ваше Величество…

Голос у служителя дрожал. Он стоял у дверей зала, не решаясь войти. Балдуин сидел за длинным столом, склонённый над письмами, но маска его поднялась — и взгляд, пронзивший пространство между ними, был холоден.

— Говори.

— Простите, но… я обязан был. В городе — разговоры. Они растут, множатся. Не только среди простых. В стенах замка тоже.

Балдуин медленно отложил перо.

— О чём?

— О ней. О… чужестранке. Говорят, что она пришла из пустыни, как знак. Кто-то считает — ангел. Кто-то — ведьма. Говорят, что исцелила тяжелораненого, которого уже… оплакали. И что вы, Ваше Величество, скрываете правду.

Пауза. Глухая. В ней жила ярость — ещё не сказанная.

— Правду? — голос короля был спокоен, но глух. — Какую?

Служитель понизил голос, почти до шёпота:

— Что вы… выздоравливаете. Что язвы затягиваются. Что вы стали крепче. И что это — её рук дело. Люди спрашивают: кто она? И чего хочет.

Балдуин встал. Его силуэт — тонкий, прямой, почти неживой — застывал в свете окон, как тень от креста.

— Кто начал?

— Ги де Лузиньян, Ваше Величество. Он говорит осторожно, но подбирает уши. Через слухи он… настраивает. Говорит: "Король держит рядом незнакомку, чью плоть не тронет проказа. Может ли человек быть настолько чист? Или это — ложь?"

Долгая тишина. Потом:

— Уходи.

Когда дверь закрылась, король медленно опустился на скамью. Пальцы сжались в кулак. Боль в руке отозвалась привычной судорогой. Он смотрел в пространство — как в трещину будущего, которая начала расползаться в его замке.

«Ты стала моим чудом… и моей угрозой», — подумал он. И шёпотом, как будто кто-то слышал:

— Ты слишком рано появилась.

Эвелин почувствовала их первым делом утром — взгляды. Сначала — в трапезной. Потом — во дворе, где она просила сосуд с водой. Затем — в коридоре, где раньше всегда ступала легко, как в нейтральном пространстве.

Теперь воздух там был, будто насыщен подозрением. Густой, плотный. И чуть скрипнула дверь — она обернулась слишком резко.

«Не бойся, — говорила она себе. — Ты просто чужая. Это пройдёт».

Но не проходило.

Даже Фара, служанка, смотрела теперь с настороженностью. И каждый разговор вокруг вдруг замирал, стоило ей войти.

Она попыталась отвлечься на работу. Проверила бинты у раненого стражника. Приготовила настой. Просчитала дозировку. Всё было правильно.

Но пальцы дрожали.

И только вечером, когда она вернулась в свою комнату, прикрыла за собой дверь и села на край постели, поняла: её боятся.

Не как ведьмы. Не как чужестранки. Глубже.

Её боятся как того, кто может что-то изменить. А такие люди опасны.