Будущие в Иерусалиме

Она вошла в покои без предупреждения. Привыкла. Балдуин никогда не сердился за это — пока. Но сегодня он поднял взгляд от шахматной доски с лёгкой тенью раздражения в глазах.

— Ты могла бы постучать.

— И ты мог бы выйти из комнаты хоть раз за день, — парировала Сибилла. — Балдуин, ты бледен. И… задумчив. Уже третий день.

Он молчал. Вернулся к фигурам. Переставил ладью, словно делал это для себя — не ради игры.

Сибилла подошла ближе. Наклонилась, глядя в лицо брата.

— Ты болен?

— Я всегда болен.

— Нет, — она чуть склонила голову. — Не так. Ты изменился. Взгляд — как будто ты держишь в уме что-то, о чём не можешь сказать.

Он улыбнулся. Но это была не та улыбка, которую она помнила с детства — теплая, открытая, немного упрямая. Сейчас — тонкая, скрывающая.

— Возможно, я взрослею.

— Ты не шутишь со мной. Не делишься ни словом. И… — она замялась. — Говорят, ты водишься с новой лекаркой.

Он снова посмотрел на неё. Взгляд острый, как клинок.

— Кто говорит?

— Придворные. Тамплиеры. Даже Рено смеялся вчера, будто знает что-то такое, чего не знаю я.

Молчание.

Сибилла скрестила руки на груди.

— Ты позволяешь ей лечить тебя. Одну. Без свидетелей. Неужели ты забыл, где живёшь?

— Нет, — спокойно. — Я как раз это слишком хорошо помню.

— Кто она?

Он сделал ход. Конём.

— Лекарь.

— Не лги мне, Балдуин.

— Я не лгу. Просто не рассказываю всего.

Сибилла опустилась на край скамьи.

— Ты не доверяешь мне?

— Я доверяю тебе больше, чем себе. Именно поэтому… не говорю.

Она прикусила губу.

— У неё лицо слишком чистое. Слова — как будто заучены не здесь. Она не здешняя.

Он молча сдвинул пешку.

— Ты влюбился в неё?

— Нет.

— Тогда… боишься?

Он долго молчал. Затем прошептал:

— Я не знаю, кто она. Но если она не враг — значит, я должен понять, что она значит. До того, как это поймут другие.

Сибилла вздрогнула. Её брат, её рыцарь света — говорил, как государь. Как игрок. Не как мальчик, которого она защищала в детстве от зла. Он сам стал кем-то, кто ищет зло в каждом.

— Ты меня пугаешь, — тихо.

Он посмотрел на неё впервые с теплотой. Протянул руку, положил на её пальцы.

— Ты всегда будешь моей сестрой. Даже если я стану чудовищем.

Сибилла не знала, что страшнее: эти слова — или то, что они звучали искренне.

Солнце клонилось к западу, растягивая тени по плитам внутреннего двора. Воздух был густым, как перед бурей. И Сибилла шла быстро — не как принцесса, а как женщина, в которой растёт страх.

Ги ждал её в галерее у сада, где всегда пахло мятой и железом. Он любил это место. Всегда говорил, что здесь легче думать. Хотя чаще всего просто шлифовал свою уверенность — как меч в ножнах.

— Ты пришла, — сказал он с полуулыбкой. — Не слишком ли часто ты навещаешь меня в тени, сестра короля?

— Мне нужно говорить с тобой.

Он поднял бровь, но не возразил. Указал на скамью. Сибилла не села. Осталась стоять, прямо, гордо — но напряжённо.

— Балдуин меняется, — сказала она.

— Он взрослеет.

— Нет. Не так. Он становится... чужим. Тише, холоднее. Осторожнее. Смотрит — будто прячет от меня целый мир. И всё началось после того, как он привёл её во дворец.

Ги не уточнил — кого. Лицо оставалось спокойным.

— Лекарь?

— Она не просто лекарь.

— И что же ты хочешь от меня?

Сибилла шагнула ближе. Её голос стал шёпотом.

— Он начал прятаться. От меня. От совета. От всех. А она — рядом. Всегда рядом. Он никому не доверял настолько близко... даже мне.

— Ты ревнуешь?

— Я боюсь. Если она им управляет — если он влюблён, если она колдунья, шпионка, кто угодно — это угроза. И ты это знаешь.

Ги встал. Шагнул к ней. Его ладонь легла на её плечо — уверенно, как обещание.

— Я знаю. И давно наблюдаю. Она — не отсюда. Не с Востока, не с Запада. Слова, походка, кожа… — он сжал челюсть. — Словно выпала из легенды. Или из кошмара.

Сибилла взглянула на него — быстро, с благодарностью, но без улыбки.

— Сделай что-нибудь, Ги.

— Что именно?

— Узнай, кто она. Заставь её ошибиться. Или… исчезнуть.

Он молчал.

— Если он под её властью, — продолжала Сибилла, — то скоро Иерусалим станет её. А не моей. Не твоей.

Он коснулся её щеки, осторожно.

— Я сделаю, как ты просишь. Но ты должна понимать: если она опасна, король уже заражён её присутствием. Лекарство может оказаться… болезненным.

— Мне всё равно, — прошептала Сибилла. — Я не отдам ему ни тебя, ни трон, ни себя.

И в этот момент Ги впервые поверил: девушка, которую он хотел склонить к союзу, больше не сомневается. Она готова идти до конца.

Ги стоял у открытого окна. Рука сжимала кубок. Вино было крепким, терпким, с лёгкой горечью. Словно кровь, смешанная с травами.

Он не пил. Смотрел вниз, на улицы, где мерцали огни. Где шёл его город. Его поле. Его шахматная доска.

"Она — ошибка. Не Богом посланная, не людская. Как будто ткань этого мира разорвалась, и из дыры вышло нечто." — мысль вертелась в голове, как клинок. Не новая, но теперь — впервые обострённая до боли.

Сибилла была права. Только не понимала всей глубины.

Он видел, как король стал другим. Не просто стал ближе к ней — стал иначе дышать. Меньше ярости, меньше боли, меньше растерянности. Будто кто-то отдал ему часть души — или занял её вместо него.

"Так не бывает."

Он вспомнил её лицо. Холодное. Или спокойное? Это была не красота — хотя красива она была безусловно. Это было что-то другое. Отстранённость. Словно она уже видела всё, что здесь происходит. И всё равно решила остаться.

"Она решила. Значит — умеет выбирать. А тот, кто умеет выбирать — умеет разрушать."

Ги сделал глоток. Горечь прорезала горло. Он стиснул зубы.

"Что ты такое, девочка? Почему ты не боишься нас? Почему ты смотришь, как равная, даже на короля, даже на меня? Сколько лжи у тебя внутри — и сколько правды ты прячешь?"

Он знал: просто убрать её — не получится. Не сразу. Не без шума. А ещё хуже — не без риска. Король был слишком внимателен. И слишком заинтересован.

"Если он любит её, если он верит ей... он продаст мне в спину меч. Он забудет о Сибилле. Обо мне. О моих людях. Он поверит ей, а не нам."

Он подошёл к столу. Разложил шахматы. Обычная партия, но он всегда держал её под рукой, как напоминание: у каждого короля — есть своя ладья. И свой предатель.

"Заставить её ошибиться. Заставить его сомневаться. Медленно. Осторожно. Больно. Только так. Если она исчезнет внезапно — он сожжёт всех. Но если он сам отвернётся..."

Он поставил чёрного ферзя против белого короля. Коснулся фигуры пальцем.

"Ты сделаешь ход, девочка. Я заставлю. И ты проиграешь."

День был жарким, но не знойным. Ветер скользил по узким проходам Иерусалима, поднимал пыль, играл с плащами и слухами. Слухи — в этом городе они распространялись быстрее, чем кровь, разлитая на камнях. И Ги де Лузиньян знал это лучше всех.

Он сидел в тени арки, наблюдая. Не сам — конечно, не сам. Рядом — доверенный оруженосец, дальше — пара слуг с пустыми глазами. Но сам он не двигался. Только смотрел.

Она шла по внутреннему двору. В обычной, скромной одежде — и всё равно будто не принадлежала этому месту. Волосы убраны просто, движения размеренные, точные. Без жеманства. Без страха. Плечи — прямые, как у тех, кто привык брать ответственность.

"Не служанка. Не дочь купца. И не монашка. Откуда ты?"

Он сжал руку в кулак. Осторожно, почти ласково. Как будто пытался удержать воздух.

— Ты узнал? — спросил он, не поворачиваясь к оруженосцу.

— Да, милорд. Она спит в северной башне, рядом с залами госпитальеров. Выходит рано. Осматривает больных. Несколько раз в день — сопровождают дворцовые. Но...

— Говори.

— Ни одной записи. Ни имени. Ни происхождения. Даже те, кто с ней говорит, не знают, кто она.

Ги хмыкнул. Глаза оставались прикованы к девушке. Она остановилась — присела рядом с мальчиком у стены, перевязывая ему локоть. Осторожно, бережно. И уверенно.

"Кто тебя научил так работать? Ты не выжила бы одна. Значит — у тебя был дом. Люди. Мир."

Он хотел знать, какой.

— Что с ранеными, которых она лечила?

— Трое выжили. Один — тяжелораненый солдат, которого уже отпевали. Теперь на ногах. Говорит, её мазь сняла гниение.

— Кто готовит для неё?

— Слуга, приставленный из королевской кухни. Еду пробовали — обычная. Но она ест мало.

— А с кем говорит чаще всего?

— С королём.

Эти два слова легли в грудь, как груз.

Ги встал. Медленно. Повернулся к слуге.

— Принеси мне всё, что оставалось в комнате, где она была впервые после прибытия. Одежду. Плащ. Рюкзак. Всё, что она принесла с собой.

— Слушаюсь.

Он смотрел, как она поднимается по ступеням. Её походка была странной — не слишком быстрая, не слишком осторожная. Она не боялась. Но будто жила на полшага вперёд.

"Ты чужая. Ты совсем чужая. Но ты уже касаешься короля."

Он знал, что время играет не на его стороне. Он чувствовал это — в лёгком наклоне плеч Балдуина, в его голосе, в паузах, которые стали длиннее. Король уже не ломался. Он менялся.

Из-за неё.

"Ты думаешь, что победишь меня мягкостью. Жалостью. Искренностью. Но этот мир — не для таких. И я докажу это."

День клонится к вечеру. Тени ложатся длиннее, свет мягче, будто всё вокруг замирает в ожидании чего-то неизбежного. В боковом коридоре царит прохлада, полы вылизаны слугами до зеркального блеска. Здесь не ходят просто так. Но Ги здесь — не просто так.

Шаги заглушены ковром. Стража у поворота не останавливает его — он слишком высоко, чтобы задавать вопросы. Он проходит ещё немного… и вдруг замирает.

Арочный проём. Полусвет. Галерея.

В нише, за шахматной доской, сидят двое.

Он — в маске, но без плаща, в тени, с чуть наклонённой спиной. Она — напротив. Спокойная, сосредоточенная. Волосы убраны, руки сложены. Фигуры расставлены аккуратно. Партия в разгаре.

Ги не двигается. Только смотрит.

— Вы жертвуете ладьёй, — говорит она. — Смело. Или безрассудно?

— Иногда это одно и то же, — отвечает Балдуин. Голос его ровен, но в нём — то самое: живость. Интерес. И что-то ещё.

— Вы думаете, я не замечу подмены? — Она улыбается. Улыбка не кокетливая, нет — скорее мягкая, чуть ироничная. Как будто знает правила лучше него, но не говорит этого вслух.

— Я надеюсь, что Вы заметите. В этом — вся суть.

— А Вы не боитесь проиграть?

— Я уже столько раз проигрывал — что мне остаётся? Лишь надеяться, что однажды кто-то будет играть честно.

Молчание. Долгое. Почти интимное. Они не смотрят друг на друга, но присутствие — плотное, как вино в воздухе.

Ги вжимается в стену, не дыша. Сердце стучит громче, чем должно. Он не понимает, что злит его больше: то, как она смотрит на короля — или как не смотрит. Без страха. Без почтительности. Без желания угодить. Как будто они — равные.

А он — он, кто годами сражался за доступ к трону, теперь стоит в темноте и смотрит на неё, как вор на сокровище, которое исчезает сквозь пальцы.

Он хочет войти. Прервать. Сломать. Но остаётся в тени.

Пока.

Пока не узнает, кто она. Пока не поймёт, как вырвать эту доверчивую нить, что соединяет её с Балдуином.

Ибо если он сейчас вмешается — король его только оттолкнёт.

А он не может позволить себе потерять Иерусалим. Не из-за неё.