Нимфа и фавн

И проснулась в своей постели, вновь. Очень смутно ощутила привкус чьего-то имени на языке; оно было невесомым и ласкало рецепторы — словно горсть сахарной ваты, словно шипучка, стреляющая от слюны.

Лаура села в постели, осоловело осмотрелась: вокруг была её комната, такая родная и душная, набившая уже оскомину. Всю жизнь Лаура засыпала и просыпалась в этой комнате без единого сновидения, пока однажды, месяц назад, что-то не поменялось в её статичном и привычном расписании. Лаура пыталась понять, что именно пошло не так в её жизни, но существенно ничего не изменилось ни в её окружении, ни в ней самой. Гертруда, взбалмошная подруга Лауры, оставалась такой же взбалмошной, а друг Паоло так и оставался просто — другом. Давно нужно было отстранить его от себя, уж слишком часто он нарушал личные границы...

Потянувшись, Лаура откинула пушистое одеяло в сторону и свесила ноги с кровати. Светлые волосы мелкими кудрями облачали её плечи и струились по спине, немного нервно, быть может, но именно эта нервность по-своему отражала её нестабильную натуру. Увидевший сейчас Лауру сказал бы, что её волосы находятся в тотальном беспорядке; она не утруждала себя заплетением кос на ночь, ибо они неприятно оттягивали кожу головы. Она разрешала своим волосам лежать на подушке так, как им заблагорассудится, ибо волосы были её единственным достоянием, не требующим вмешательств извне.

Она оделась, подвела тушью глаза, вытянув ресницы так сильно, что кончики щекотали верхнее веко. Потом она спустилась вниз, с неприязнью взглянув на лифт, постоянно ломающийся. Обычно она им не пользуется, а тут так сильно захотелось влезть в тесную кабину, да прижаться к металлическим стенкам, да устремить нагловатый взгляд в камеру — если застряну, как скоро спасёшь? Но лифт то ли не работал, то ли делал вид, что не работал, поэтому в итоге Лаура раздражённо цокнула и пошла по лестнице.

Вышла из дома, бредя знакомыми улочками и скверами. Она то и дело оставляла свои любопытные взгляды на гуляющих парах, слишком свободных для того, чтобы учиться или работать. Временами ей было интересно, о чём они разговаривают или чем занимаются в другое время своей жизни — когда не просиживают штаны в парках. Здесь все вели себя так, словно у них было слишком много дел для того, чтобы учиться или работать. Лауре хотелось быть такой же, но она не могла. Ей нужно было помогать маме, хотя предлог «помощи» был слишком абстрактный.

Мама заклинала дочь, советовала, настоятельно советовала ей учиться хорошо, чтобы в дальнейшем поступить в приличный колледж. Лаура слушалась, да и как можно маму ослушаться? Вот только в душе у неё тихонько поднимался бунт — его сложно было заметить невооружённым взглядом, даже сама Лаура, привыкшая всегда жёстко констатировать факты, без излишнего изысканного самокопания, даже Лаура не могла почувствовать, что в душе её назревает революция. Она поздно это почувствует. Слишком поздно.

Скверы кончились, знакомые улочки остались позади, и Лаура вступила на школьный двор. Здесь царила особая атмосфера: всё здесь дышало жизнью, активностью и даже веяло любовью. На подстриженных газонах сидели парочки — они беседовали то попарно, то компаниями, то просто молча смотрели по сторонам, быть может, кого-то выискивали в толпе; Лаура прошла мимо, улыбнувшись красивому темнокожему парню. Каждый раз, когда она видела его, первые мгновения не могла вспомнить — он или не он? Они все такие похожие, эти парни.

Она вспомнила, как он делал первые шаги на пути к ней, больше похожие на шаги воина-завоевателя, чем простого доброго бейсболиста. Он несколько раз безуспешно пытался познакомиться с ней, предлагал прогуляться, звал Лауру на игру, а она выстроила вокруг себя непроницаемую стену недотроги, словно бы сама мысль о физическом контакте была ей неприятна. Потом, когда Лаура сподобилась прийти на игру, в её жизни что-то переменилось; и смотреть она стала иначе, и думать начала по-другому, и даже в голове и в мыслях у неё затаился червячок, жадно протаривающий червоточину её сердца. Это она поняла сразу: его игра недвусмысленно закружила ей голову. Это значит, что теперь она либо поддастся его очарованию, коего он от неё требует почти с остервенением голодной кошки, либо даст отпор такой силы, что сама пострадает от его удара.

Страдать она не любила, а потому мягко, почти невесомо, упала в объятия подростковой любви — ей безумно нравилась идеализированная романтика внутри безобразия современной жизни.

И вот уже год они встречаются. Год Марк Фоер волнует её мысли и кружит сознание. Она и не знала, что может так влюбиться. Он не был романтиком, он даже не пытался как-то вникнуть в её странную — почти одухотворённую — любовь, он просто видел, что она красивая и добрая, а он тоже красивый и добрый; быть может, даже добрее, чем Лаура. Его доброта проявлялась немного странно: он был сердобольный, жалостливый с ней и другими людьми, но на поле становился просто невыносимым тираном, воином, гладиатором. Он играл до остервенения, до потери всякого человеческого начала в себе — и именно это «двоемирие» его души так завораживало и порабощало Лауру на протяжении долгого, мучительного года отношений.

И когда же их сказка закончилась? А она вообще имела шанс на продолжение?

Лаура отгоняла от себя эти мысли — даже несмотря на то, что они слишком часто будоражили её сознание и неприятно волновали сердце; ей нравились испытываемые чувства, но в последнее время их заглушили спокойствие и стабильность.

Он встал и тут же прошёл за ней в здание. Лаура обернулась, притянула Фоера к себе, чтобы лукаво чмокнуть его в бархатную щёку, которая пахла чем-то цитрусово-резким. Он пальцами поиграл с её светлыми локонами, схватил за шею, надавливая на кожу, отчего у Лауры по спине пробежали мурашки.

Она не любила прикосновения, но ради него терпела, ощущая при этом особое жертвенное удовлетворение. Она ведь так благосклонна, раз позволяет ему себя касаться!

Марк, как только они начали встречаться, стал проявлять некоторые собственнические замашки: он мог снять руку с руля машины и прикоснуться с внутренней стороне бедра Лауры, как бы поглаживая, и вместе с тем не претендуя ни на тело, ни на этот участок кожи. Лаура вздрагивала от его прохладных рук, потом перехватывала своими — горячими. Не то чтобы она противилась его интимным прикосновениям, просто сама она переставала себя контролировать в такие моменты, а потеря контроля — самое чудовищное событие в её жизни. Поэтому она не пила алкоголь. Хорошо, она редко пила алкоголь. Он не давал ей того, что даёт остальным — зыбкое чувство сладостного забвения. Марк был жёстким не только на поле, не только в самый разгар игры, когда его брал азарт; он был жестким и с Лаурой — и она списывала это на то, что даже в отношениях с ней он входит в некий раж, переступает такую черту, за которой ему начинает казаться, что всё вокруг не игра, не шутка любви и нежности, а самая настоящая битва.

Их любовь была похожа на розу, в которой сладкий кровавый бутон тщательно скрывал стебель, укрытый шипами.
Проблемы начались позже, они были не слишком заметные, особенно постороннему глазу, но Лаура прямо-таки чувствовала, как с каждым разом их роза всё сильнее костенеет и наращивает шипы, теряя былую нежность. Заслуга ли это игривого (с минусом) Марка? А может, это её заслуга, Чертовой Недотроги?

От последнего невольно сжимались пальцы. К несчастью, прямо на шее Марка.

Она отстранилась, скрывая за улыбкой медленно нарастающее желание вцепиться ему в кадык — ногтями или губами. Странная из неё получается Недотрога. Касаться не любит, но не может не испытать наваждения от желания это сделать и посмотреть, что будет с собеседником. Что будет с ней самой, что будет с противоречивыми течениями внутри неё.

— Ты пойдешь в театральную студию со мной? — спросила Лаура, обхватывая руку Марка и буквально ведя его за собой — ещё одно прикосновение, которое она позволила себе.

Театральная студия при школе — место, где за символическую плату Лауре пообещали преподать навыки актерского мастерства. Она давно чувствовала в себе тягу к артистической деятельности, а тут такой шанс! Студия наберет учеников и будет обучать их, а финальный штрих — выступление в одной театральной постановке в узком кругу лиц (в основном, среди работников театра, если это не выльется в школьную премьеру).

— Прости, у меня сегодня тренировка, — отозвался Марк. — Может, позовешь свою... подругу?

— Гертруду? Да ну, она же даже не знает, что я туда собираюсь пойти! Я хотела ей сюрприз сделать. Пригласить на свой спектакль. Когда я его подготовлю, конечно.

В его лице что-то слегка изменилось, и это не укрылось от проницательной Лауры. Она и раньше замечала, как при звуке имени Гертруды Марк кривил губы и едва заметно хмурился, словно бы не одобрял подругу своей девушки.

— Забавно будет посмотреть, как твой «сюрприз» произведёт впечатление на Герту, — Марк ядовито рассмеялся. — Она, стало быть, оценит!

Лаура больно стукнула Марка по плечу.

— За такие слова будешь наказан.

— И как же? — заискивающе поинтересовался он.

Лауре захотелось шлёпнуть его по лицу, но она сдержалась. Не на глазах же у всех. Иногда его излишняя заносчивость прямо бесила.

Она вспомнила один из их первых разговоров — тогда Лаура шла к кабинету химии, а Марк увязался за ней, словно бы он был бычком на привязи или выгуливаемой собакой.

— Лаура Минелли? — спросил он насмешливо.

Он уже тогда был очень самоуверен. Лаура это не оценила по достоинству, а стоило бы — тогда сейчас она не была бы в таком расстройстве чувств. Ну почему же она оборачивается, когда её зовут? Лучше всего упрямо гнать вперёд, чтобы ни один мужчина больше не смог крикнуть ей вслед такое, что заставило бы её обернуться.

Лаура обернулась, получше перехватила сумку и обворожительно улыбнулась. Тогда это было в последний раз. Она уяснила крепко.

— Ну да. Это я. А ты?..

— Марк Фоер, — сказал он. — На химии сижу за тобой.

— Никогда не оборачиваюсь. Прости.

Он решил проводить её до кабинета, она не сопротивлялась. Ей льстило внимание этого парня, он был красивый — смуглая кожа с отливом бронзы, тёмные волосы до мочек ушей, светлые, неестественно светлые изумрудные глаза — подарок чужой крови, наверное? Эти глаза полностью завладели вниманием Лауры, она не сводила с них взгляда.

— Ты же шаришь в химии, я прав? — спросил Марк.

— Да, немного, — ответила Лаура. — Я больше математику люблю. Но химия кажется мне интересной.

— Да, конечно. Это мило. Мило, что тебе нравится точная наука.

— А тебе что нравится? — спросила она.

Они шли так близко друг к другу, что стоило Марку только отвести руку на пару сантиметров от тела, как он кожей встретился бы с рукой Лауры. Ей почему-то очень хотелось так сделать.

— Мне? Бейсбол. Я больше по спорту, нежели по умственным нагрузкам.

Совсем некстати Лаура вспомнила, что некто позади неё регулярно получает неудовлетворительные оценки по химии. Она неловко кашлянула — почему-то вся эта ситуация до нелепого веселила её.

Не стоит им больше общаться, подумала она тогда. Зря не последовала своему совету.

— Значит, ты спортсмен? В нашей сборной? — спросила Лаура, когда они подошли к классу.

Марк только ухмыльнулся; действительно, ну что за глупые вопросы? Потом он пригласил её на игру, а она не пришла — забыла. Потом он встретил её возле шкафчиков и пригласил ещё раз, она пропустила уже намеренно. Если бы — ах, если бы! — она проигнорировала его просьбу и в третий раз, сейчас они не были бы так прочно связаны. Она бы смогла дать ему отпор такой силы... и сама бы не пострадала. А теперь приходится любить и вкушать плоды любви.

Марк будто бы вытягивал из неё силы, но не в том смысле, что после встреч с ним ей не хотелось жить, напротив, она пылала счастливым жаром, была непринуждённа и весела. Но что-то упорно грызло её, мучило и будто бы ждало, что она оступится или совершит что-то непоправимое. Словно страшный Рок навис над ней и глумится её попыткам жить эту жизнь спокойно и безмятежно, как все.

И тогда она вновь возвращалась ко сну — спиралевидному, раскрученному против часовой стрелки, словно бы против самого времени; и этот сон никак нельзя было привязать к реальности, потому что Лаура любила тёмнокожего в реальности, а во сне — кого-то бледного. И лица разглядеть она не могла. И имени у этого человека не было.
Быть может, он даже не существовал.

Но Лаура чувствовала, что это не так.

— Эй, Лаура!

Она сфокусировала взгляд на раздражённом лице Марка. Он явно был чем-то недоволен.

— Ты опаздываешь, — сказал он. — Где витаешь?

— Не важно, — огрызнулась она, впрочем, неискренне.

Она отпустила его руку и пошла в класс. По иронии, у них сейчас была химия. Он побрел за ней, не окликая её и ничего не говоря — только его тяжелое дыхание было свидетельством тому, что он едва сдерживался, чтобы не войти в раж.

После уроков Лаура ещё некоторое время подождала Марка у выхода, но, когда тот так и не появился, она выпорхнула на улицу — свежий ветерок немного и как-то залихватски поиграл с её кудряшками, разгоняя томление от постоянного сидения за партой. Она была ему благодарна. Но ей стало холодно.

Театральная студия носила лаконичное латинское название «Volatus», что означает «Полет». Да, здесь действительно могли научить летать — в этом Лаура не сомневалась. Она усмехнулась пришедшей вдруг мысли — если бы театр смог разжечь в ней такие тревоги и способности, которые в прямом смысле подняли бы ее к небесам... Забавная мысль. Крайне неправдоподобная.

Эта студия была пришкольная — то есть, все постановки, ставящиеся на сцене, могли показать школьникам, а школьники могли поучаствовать в представлении. Студия даже располагалась напротив — и вдохновенно манила таких отчаянных бабочек, как Лаура.

Она вошла в двери и неловко замерла в просторном зале ожидания — тут повсюду были афиши постановок, стояли цветы в вазах и больших черно-белых горшках, за кассой скучала женщина. Лаура подошла к ней, получила указания, как найти художественного руководителя и кивнула, отправляясь в другой зал.

Тут были диванчики и кресла, но рассиживаться в них у Лауры не было времени; она взяла со стола буклет с анонсами спектаклей, задумчиво повертела в руках — и машинально сунула в сумку, может быть, пригодится. Двинулась вверх по лестнице, в сторону малого зала. Винного цвета ковёр мягко приглушал ее неуверенные шаги. Она взбиралась по ступенькам поступью боязливого кролика — и каждый шорох вызывал в ней некоторую тревогу.

Поднявшись достаточно, она увидела, что дверь, ведущая на малую сцену, приоткрыта, а оттуда доносятся голоса. Лаура робко заглянула, одновременно осматриваясь и выискивая какое-нибудь доброе лицо, которое могло бы помочь ей с поступлением в театральные ряды.

Она бросила взгляд на сцену и случайно заметила там вовсю пляшущего парня со взбитой каштановой причёской, стоящей торчком. Казалось, он так тряс головой, что волосы, не выдержав, попросту встали прямо, отказываясь падать на открытый лоб и светлые брови. Он был одет в костюм явно не по размеру — рукава белой рубашки выглядывали из-под темного пиджака. Выглядывали и края рубахи из-за брюк, словно заправляться ему было некогда. Лаура подошла чуть ближе, но по прежнему оставалась за шторами входной двери, всматриваясь в него, пока он энергично отчитывал:

— Наконец, как все, я смертен — это сознаю я тоже, и что смерть застигнуть может каждого в любое время, оттого-то гроб и люлька сходны меж собою формой...

Он вдохновенно вскинул руки, поводил лицом из стороны в сторону — Лаура усмехнулась этому нелепому движению, но прерывать его поток живительной речи ей почему-то не хотелось. Что-то такое было в этих бледных руках, в торчащих волосах, в безумном взгляде, томно превращающихся в прищур агатовых глаз, во всех его движениях словно сквозила нарочитая небрежность к какому-либо выразительному движению в принципе, он словно игнорировал саму возможность подкрепить слова героя хоть какими-то действиями.

Он продолжал меж тем:

— Человек, чтоб взять и бросить, равно руки простирает... — Он развел руками в стороны. — Он протягивает руки вверх ладонью для принятья, для бросанья ж вещи наземь обращает вниз ладони: вот вся разница в движе... О, Господи!

Лаура вздрогнула; слушая его энергичное выступление и активную жестикуляцию, она не заметила, что он внезапно посмотрел на неё. И испугался — она была не из его труппы! Она вообще не была в этом театре ни актрисой, ни работником!

— Вы, блин, кто такая? — воскликнул он, конфузясь.

Чудесно-идиотская сцена его шутовской театральности и пафоса вдруг посерела, поскучнела, выцвела; он перестал притягивать взгляд, перестал быть ярким пятном на этой невзрачной сцене.

Лаура покраснела от неловкости. Она вышла из-за штор, укрывающих входную дверь, и это её действие заставило актера невольно отступить, словно бы он боялся её приближения. Но он просто не ожидал, что в театр во время репетиций могут проникнуть посторонние.

— Да я ищу худрука! — пискнула Лаура. — Хочу записаться на курс. Мне нужно переговорить с ним.

— С мистером Филом? Переговорить? — парень явно был озадачен, так озадачен, что готов был рассмеяться. — С ним не переговаривают. С ним договариваются.

— Какая разница? Он мне нужен, — сказала Лаура, сложив руки на груди.

— Боюсь, чтобы его найти, тебе придётся заглянуть под сцену, — произнёс парень, пальцами ероша и без того торчащие волосы.

Казалось, ему доставляло садистское удовольствие вытягивать прическу вверх, отчего она смотрелась странно. Лауре невольно захотелось пригладить ему волосы, зачесать их назад — но вместе с тем прикасаться к незнакомцу она не желала. Она вообще не желала прикасаться к кому бы то ни было.

— У него кабинет под сценой? — невозмутимо спросила она, поднимая бровь.

Парень замешкался от прямоты её вопроса. Он хотел что-то сказать, но видимо решил, что это будет не совсем уместно, а потом продолжал молча буравить её взглядом, так ничего и не выдав.

— Хорошо, я сама найду, — буркнула Лаура, поправляя волосы.

Они вечно норовили залезть ей в лицо. Не обращая внимания на какие-то жалкие попытки протеста этого парня, она не обернулась и не посмотрела на него, когда он пару раз окликнул её чем-то нелепым вроде: «Мисс!»

Уши жгло от стыда, от этой глупой стычки с придурковатым актером, который, между тем, невольно захватил её своей «безрамочной» игрой — игрой вне сценических рамок, игрой почти что шута, немного странного, но такого завораживающего.

— Вам туда не стоит заходить, ох, Боже ты мой! — говорил он, а Лаура не слушала и даже не пыталась узнать, почему он так завёлся.

Она вошла в какую-то дверь, совершенно невзрачную, сливающуюся с коричневой деревянной стеной — и очутилась в месте, которое одним словом можно было бы назвать «Инферно».