«Второе перерождение»

Говорят, первые якудза родились не из жадности, а из долга.
Их не короновали — их боялись.
Их имена исчезали быстрее, чем кровь с клинка.
Когда эпоха самураев рушилась, мечи стали ненужными, а честь — роскошью.
Остались лишь те, кто не преклонился. Ронины.
Изгнанники без господ, но с принципами крепче стали.
Они собирались в тени чайных домов, заключали клятвы на крови,
отдавали жизни за слово, и душу — за клан.
Их не звали воинами. Их звали — якудза.
И среди них был один, чьё имя со временем исчезло,
но клан его жив до сих пор.
Он строил не империю — он строил судьбу.
Он верил, что истинный лидер — не тот, кто держит всех в страхе,
а тот, чьё имя произносят шёпотом, даже спустя сто лет.
Сегодня его потомки пьют не чай, а виски.
Клятвы заменили контракты.
Но клан его всё ещё носит имя,
как напоминание о том, кем он был.
РОНИН.

Тяжёлые свинцовые тучи нависли над городом, словно предчувствуя: пришло их время. Время, когда воины покидают тень — и начинается охота.

Улицы Токио наполнялись жизнью: одни торопились домой после долгого рабочего дня, другие неспешно прогуливались под вечерним небом. Город жил своей обманчиво спокойной жизнью, не ведая, что за витринами клубов, под гулом проезжающих машин и мягким светом фонарей прячется иной мир — мир, где честь давно сменилась властью, а слова — оружием.

— Господин Каташи, — произнёс один из подчинённых, войдя в помещение. Он склонил голову в почтительном поклоне, не осмеливаясь поднять взгляд.

В глубине комнаты, в полумраке, на мягком кожаном кресле сидел мужчина лет тридцати восьми. Он молча курил, наблюдая за уличной суетой через широкую витрину.

На нём был строгий чёрный костюм, рубашка с расстёгнутыми пуговицами, подчёркивавшая его расслабленную уверенность. На шее — татуировка розы, обвитой шипами, символ его принадлежности к древнему клану. Чёрные волосы спадали на плечи, под прямым носом выделялись аккуратные усы и короткая борода. На пальцах сверкали массивные кольца — каждый из них был не просто украшением, но знаком власти.

Он медленно выдохнул дым, не отрывая взгляда от улицы, и спокойно произнёс:

— Сегодня будет долгая ночь.

Подчинённый замялся, словно взвешивал каждое слово, прежде чем нарушить тишину вновь.

— Господин Каташи... — произнёс он осторожно. — Наследник... господин Тейджо... вновь замечен в клубах. Он не возвращался в резиденцию второй вечер подряд. Есть сведения, что он был в районе Роппонги — сопровождали девушки и несколько неизвестных лиц.

Каташи не ответил сразу. Он сделал затяжку, медленно выдохнул дым и только потом произнёс, почти равнодушно:

— Он жив?

— Да, господин. Однако... господин Ронин крайне недоволен. Он требует, чтобы вы лично взяли ситуацию под контроль.

Каташи нахмурился. На мгновение его лицо, всегда собранное и властное, дрогнуло. Но он быстро вернул себе привычное выражение.

— Он — не ребёнок. И не воин. Он — проблема, которой мы обязаны дать форму. Или похоронить.

Он встал, поправив пиджак, и подошёл к витрине. За стеклом по-прежнему текла жизнь, безразличная к семейным династиям, долгу и крови.

— Сообщи охране, чтобы нашли его до полуночи. Без лишнего шума. Если он снова окажется в тех местах — пусть вытащат, даже силой. И привези его ко мне.

— Слушаюсь, господин.

Каташи провёл рукой по лицу, словно стирая с себя напряжение.

— Дед не простит ещё одного позора. Он верит, что в Тейджо есть что-то большее. Я пока не уверен... Но мы оба знаем, что его время приближается. Хотим мы того или нет.

Каташи ещё некоторое время молчал, глядя в окна на уличные огни. Его взгляд был тяжёлым — не от злости, а от усталости, накопленной за годы службы, лояльности и контроля над тем, что давно уже вышло за рамки логики.

— Не надо никого отправлять, — сказал он наконец. — Я поеду сам.

Подчинённый удивлённо поднял глаза, но тут же снова склонил голову:

— Разумеется, господин.

Каташи неспешно взял плащ подлокотника кресла и надел его, не торопясь застёгивать пуговицы. Он выпрямился, и в ту же секунду от него повеяло холодной решимостью — той, за которую его уважали, и той, которой боялись даже враждебные кланы.

— Если дед увидит его в этом состоянии — это будет не просто гнев. Это будет стыд. А стыд в нашей семье — хуже смерти.

Он повернулся к выходу, бросив напоследок:

— Подготовь машину. Пусть будет внизу через пять минут. Без охраны.

— Слушаюсь, господин Каташи.

Каташи вышел, оставив за собой лишь аромат табака, мягкое поскрипывание кресла и тревожную тишину. Он ехал не просто за племянником. Он ехал за тем, кого должен был вылепить из пепла, прежде чем дедушка Ронин окончательно потеряет веру в продолжение рода.

На пятом этаже частного клуба в Синдзюку стоял запах дорогого табака, виски с ванилью и перегоревшего электричества. Музыка гремела из стен, как будто даже бетон привык танцевать по пятницам.

Тейджо Ронин сидел у панорамного окна, держа в пальцах бокал с янтарной жидкостью. Он не пил — просто смотрел, как капля скользит по стеклу. На него никто не смотрел. Все знали: с ним лучше не разговаривать.

— Ты опять здесь, — раздражённый голос раздался за спиной.

Каташи, его дядя, был единственным, кто имел право заходить без стука. И единственным, кому Тейджо иногда отвечал.

— Где же мне быть? — спокойно сказал он. — Я ведь не лидер. Пока ещё.

— Твоя жизнь не про бокалы и девок. Это не отпуск, Тейджо. Это проклятие, которое ты унаследуешь. Ты хоть понимаешь, куда идёшь?

— Я никуда не иду, дядя. Я просто жду, когда всё это рухнет.

Каташи сжал зубы, но промолчал.

Он смотрел на племянника, который, несмотря на молодость, носил на лице усталость, будто прожил десять жизней. Высокий, с идеально подстриженными волосами, в чёрной рубашке нараспашку. На шее — клык, как у охотника. На запястье — татуировка клана.

В нём было что-то дикое, но глубоко мёртвое. Как лиса, которую приютили, но она всё равно укусит.

Каташи молча смотрел на него. В его взгляде не было гнева — лишь усталость и нарастающее отчуждение. Он видел перед собой не просто племянника, а безразличную тень человека, которого когда-то должен был воспитать как наследника.

— Это не рай, Тейджо, — наконец произнёс он. — Это твоя клетка. И если ты будешь продолжать метаться, как зверь, в один момент разнесёшь всё к чертям. Вместе с собой.

Тейджо продолжал смотреть в окно, лениво водя пальцем по ободку бокала.

— Может, в этом и есть смысл, — проговорил он тихо. — Построить клетку, чтобы потом самому её разрушить.

Каташи подошёл ближе, положил ладонь на спинку дивана, не сводя взгляда с Тейджо.

— Ты даже не представляешь, сколько людей носит твою фамилию, потому что верят в твоё имя. Не потому, что ты заслужил. А потому что ты — внук.
— Я не просил об этом. И не просил быть чьей тенью.

В голосе Тейджо не было ни вызова, ни боли. Только ледяное безразличие.

Каташи помолчал, затем тихо сказал:

— Я не твой враг, Тейджо. Но ты с каждым днём становишься врагом самому себе.

Парень встал, поправил ворот рубашки, небрежно бросив взгляд на дядю.

— Всё, что я делаю, — это живу так, как умею.
— Это не жизнь. Это отравление будущего, — спокойно ответил Каташи. — И однажды придёт день, когда ты поймёшь, что не успел исправить.

Они смотрели друг на друга долго. Молчание между ними было плотным, как дым в клубе. Каташи первым отвёл взгляд.

— Поехали, — бросил он.
— Я с тобой не поеду.
— Нет. Ты поедешь. Потому что на этот раз я не прошу. Я говорю.

Тейджо замер. И, к удивлению всех — включая самого себя — медленно взял пиджак со спинки кресла.

— Вперёд. Развлеки меня, дядя.
Машина въехала на территорию комплекса через массивные металлические ворота, украшенные коваными символами рода. Асфальт блестел от недавнего дождя, воздух был влажный, липкий, как сама тишина, что окутывала этот дом. Здесь не было ярких вывесок и роскоши на показ. Всё, от каменного сада до черепичных крыш, дышало холодной дисциплиной.

Каташи выключил фары и заглушил двигатель.

Тейджо первым вышел из машины, не оборачиваясь. Шёл медленно, словно не к дому, а к приговору.

— Ты даже не спросил, зачем мы вернулись, — спокойно заметил Каташи, догоняя его.

— А что, если я не хочу знать? — отозвался Тейджо, не оборачиваясь. — Каждый раз, когда ты что-то мне рассказываешь — это звучит, как приговор. Или как лекция.

— Может, потому что это и есть приговор. Ты продолжаешь убивать сам себя. Только медленно. Изнутри.

Тейджо остановился перед входом в резиденцию и наконец посмотрел на дядю.

— Ты думаешь, я не знаю? Думаешь, мне не плевать?
— Нет. Ты как раз тот, кто знает. Но тебе плевать. А это опаснее любого врага.

Они вошли внутрь. В просторном холле пахло сандалом, на стенах висели чёрно-белые фотографии старейшин. В самом центре — портрет господина Ронина, главы клана. Старик на портрете смотрел свысока, будто живой.

Тейджо бросил взгляд вверх.

— Он всё ещё ждёт от меня чудо?
— Он всё ещё верит, что в тебе есть что-то, что мы просто не можем достать, — тихо ответил Каташи. — А я... я уже начинаю думать, что ты просто сломан. Не снаружи. Внутри. И что хуже — ты гордишься этим.

Тейджо рассмеялся. Горько, хрипло.

— Я не сломан. Я просто единственный, кто больше не играет в вашу комедию. Всё это — маскарад: честь, долг, наследие. За этими словами скрываются лишь кровь и торговля. Ты сам в это веришь?

Каташи ответил не сразу. Он посмотрел на племянника, как на чужого.

— Я верю в порядок. И в цену за него. Если ты не способен нести бремя — тебя сметут. А я не дам этому клану умереть вместе с тобой.

— Тогда, может, пора выбрать себе другого наследника?

— Ты — не выбор. Ты — обязанность. Кровь. Твой отец умер, чтобы ты жил. А ты превращаешь это в посмешище.

Тейджо замолчал. И вдруг — тише, без насмешки:

— Я не просил родиться Ронином.

— И я не просил хоронить брата.

Ночь была тихой, но не спокойной. Внутренний сад резиденции шептал своим ветром, стебли бамбука покачивались, будто вздыхали. Луна пряталась за тучами, оставляя лишь матовый свет на мокрых дорожках между камнями.

Тейджо лежал на татами в своей комнате. Комнате, которую когда-то обустроили по всем канонам — с раздвижными ширмами, лаконичной мебелью, запахом кипариса и старого дерева. Здесь всё должно было успокаивать. Уравновешивать.
Но не его.

Он перевернулся на бок. Закрыл глаза. Снова открыл.
В груди было пусто, будто внутренности выжжены изнутри.

Он встал. Босыми ногами прошёлся по прохладному полу, отодвинул сёдзи — бумажную перегородку — и вышел в сад. Воздух пах сыростью, и тишина почти звенела.

С другой стороны дома — у главного входа — хлопнула тяжёлая деревянная дверь. Каташи, в свободном хаори и без пиджака, вышел, медленно прикуривая сигарету. Он всегда курил у порога. Как будто дым не должен проникать внутрь дома, к предкам, чьи портреты всё ещё висели на стенах.

Он затянулся. Усталость лежала на лице — не физическая, а внутренняя, как у человека, несущего слишком долго чужой груз.
— Подкуришь?

Он не вздрогнул. Он узнал голос раньше, чем повернулся.

— Шина, — тихо кивнул он, обернувшись.

Шина Фукумото стояла, облокотившись на перила.

Среднего роста, короткая рваная стрижка. Красная кожаная куртка с потёртыми плечами, чёрные джинсы, плотные армейские ботинки. На правой щеке, от скулы до шеи — изящная татуировка змеи, изгибающейся, как будто она шепчет что-то прямо на ухо. Сквозь красные линзы солнцезащитных очков блестели внимательные глаза.

Каташи молча протянул ей сигарету, щёлкнул зажигалкой. Шина прикурила, вдохнула, и выдохнула дым с лёгкой усмешкой.

— Не виделись сто лет, — сказала она с лёгкой улыбкой. — Всё так же куришь в одиночестве, как в университете.

— А ты всё так же появляешься без предупреждения, — ответил он, сделав новую затяжку. — Полагаю, не просто из ностальгии?

Шина прошла ближе, остановившись у деревянной стойки.

— Прошла мимо. Увидела свет. И подумала: вдруг Каташи снова мучается из-за своего непутёвого племянника?

Он усмехнулся, но без радости.

— Он... как вода. Ни формы, ни цели. Сегодня был груб с дедом. Ходит, как по полю мин... И каждый раз будто ищет, где бы взорваться.

Шина опустила глаза, задумчиво.

— Это больно — видеть, как кто-то близкий разрушается на твоих глазах... и знать, что ты ничем не можешь помочь.

Каташи молчал. Дым поднимался между ними, как невидимая стена. В конце концов он спросил:

— Ты не ответила... Зачем пришла?

Шина подняла взгляд. В нём не было кокетства — только усталость и цель.

— У меня кое-что есть для Ронинов. Не оружие. Но... товар, который может стать либо благословением, либо проклятием.
Она замолчала, прежде чем добавить:
— Думаю, лучше деду узнать первым.

Каташи резко выкинул сигарету на камни, раздавил носком.

— Это снова игра, Шина? Или ты и правда пришла помочь?

— А разве одно исключает другое?
Каташи фыркнул.
— Он сорвался с цепи. Опять. Клубы, уличные гонки, женщины. Он не видит смысла ни в одном утре. Даже дед теряет терпение.

— Хм. А ты? — Она затушила сигарету об перила и сразу закурила новую. — Ты ещё надеешься, что он изменится?

— Я больше не надеюсь. — Каташи медленно выдохнул. — Но он единственный наследник. А дед — не вечен.

— Может, ему просто нужно встряска. — Она посмотрела на него поверх очков. — Не приказ. Не наказание. Что-то... личное. Что-то, что заставит его проснуться.

Каташи молчал.

Шина продолжила, слегка прищурившись:

— Я знала парней, хуже него. Один даже однажды угрожал мне с самурайским мечом на шее. Сейчас он — мой лучший солдат. Иногда... нужно быть не родителем, а врагом. Заставить их выбрать: или ты — или никто.

— У тебя всегда был талант к мотивации. — Каташи усмехнулся. — Но с Тейджо... он не из тех, кто принимает вызовы.

— Тогда, может, ему стоит показать, что он не один в этом дерьме. Что его не ненавидят. Что его не боятся — а ждут.
— Она сделала последнюю затяжку. — Может, он просто не знает, зачем жить.

Каташи опустил голову.
— Я боюсь, что он знает... и это — самое страшное.

— Если хочешь, — сказала Шина спокойно, — я могу с ним поговорить. Не как учитель, не как старшая... А как человек, который однажды сам выбрал путь назад.

Каташи посмотрел на неё.
— Зачем ты это делаешь, Шина?

Она выкинула сигарету в ливневый жёлоб.

— Потому что ты единственный из старых, кто когда-то спас меня от себя самой. Считай, я возвращаю долг.
Шодзи (раздвижная бумажная дверь) бесшумно закрылась за спиной Каташи. На веранде снова воцарилась тишина. Только дождь шептал на карнизах, будто уговаривая город забыть то, что происходит по ту сторону стен.

Наверху, в комнате с мягким освещением и татами на полу, Тейджо сидел, прислонившись спиной к стене. Его коротко подстриженные волосы чуть взъерошены, взгляд устремлён в сторону, но не фокусируется ни на чём. В руке он держал незажжённую сигарету — без смысла, без цели. Он даже не собирался курить. Он наблюдал.

Через приоткрытую щель двери он видел, как дядя разговаривает с Шиной. Курят. Говорят. О нём.

Глаза Тейджо были пугающе пусты. Ни злости. Ни боли. Только молчаливое равнодушие. Как будто в нём давно не осталось ничего живого.

«Снова они обсуждают меня... Как будто я проект. Как будто я ошибка, которую можно переписать. Всё это — клубы, кровь, честь, деньги, иероглифы на спине — не моё. Никогда не было.»
Он медленно опустился на пол, скрестив ноги. Напротив него — большой вертикальный холст в чёрной раме. Белый. Идеально пустой. Он купил его в Киото в порыве глупого вдохновения, думая, что однажды сам напишет на нём своё «начало».

Теперь он просто смотрел.

«Пусто. Вот как выглядит моя жизнь, если убрать одежду, имя, сигареты и фамилию. Ни одного мазка. Ни одной эмоции. Просто белое.»
Он положил сигарету на подставку. Подумал, как давно не слышал своего настоящего имени. Не титула. Не прозвища.

«Тейджо... Кто ты, если не наследник?»
Он закрыл глаза и прошептал:

— Окаасан... нандэ... (母さん...なんで...)
(Мама... почему...)