Мари Мюллер.

День такой жаркий, солнце светит как никогда ярко, трава как никогда зеленее, ветер – приятнее, люди – улыбчивее. Дома, словно пряничные, похожие на те, что мамы обычно готовят на Рождество и украшают конфетами, кремом и драже. Они стоят так плотно друг к другу, что кажется, когда идешь между них, нечем дышать и кажется, ни один лучик солнца не может пробиться сквозь этот лабиринт.

Среди этой пелены кирпичных, похожих друг на друга домов с острыми крышами проглядываются бары и полуразваленные кафе, и пекарни. Одна такая пекарня, слившаяся с толпой домов, совсем бы была незаметна, если бы не надпись большими буквами «Пекарня К. Люсена», около входа которой постоянно дежурил, как можно было догадаться сам К. Люсен – пузатый, высокий мужчина в белой рубашке с лысой головой, которая блестела на солнце, словно пончик с глазурью.

А если повернуться к пекарне спиной, пройти по узенькому переулку вперед, а потом повернуть направо, можно было выйти снова на развилку, где стоял такой же неприметный «Бар Баптиста». В этом городе, как можно было заметить, почти все пекарни и бары назывались в честь хозяев, а если нет, то носили простые названия «бар» или «пекарня».

Судя по всему «Бар Баптиста» пользовался особой популярностью здесь. Он не отличался высокой кухней или изысканным интерьером, но по какой-то непонятной причине здесь был весь город. То ли их привлекал оранжевый свет, похожий на свечение закатного солнца, то ли вкусное пиво разных сортов, то ли картины голых женщин на стенах.

Грейс сидела на высоком деревянном стуле за барной стойкой, подперев голову ладонью с поникшим видом и грустным взглядом, словно в любой момент была готова расплакаться. Худощавый бармен с колючей щетиной все время поглядывал на Грейс, протирая стеклянные пивные кружки. Поглядывал он, стоит заметить, весьма странно, прищуриваясь. Наконец, бармен решился заговорить.

- А я Вас знаю. Вы та самая... Мари... Мари Мюллер, - поставив несчастный стакан, прищурившись, басом спросил он.

- Да, та самая, - Грейс выдавила смешок и перевела взгляд на бармена.

-Вот это да, где бы я Вас еще мог встретить. Моя жена очень любит ваши романы. Просто обожает.

- Правда? Я очень рада, - Грейс вытянулась на стуле. – - А что насчет Вас?

- Честно, меня ни один не зацепил. Слишком романтичные, ну Вы понимаете. Только не обижайтесь, сами понимаете, дело вкуса, - он снова принялся протирать стаканы. Грейс понимающе покачала головой. Ответ мужчины её нисколько не обидел, а даже наоборот, обрадовал. За всю свою скудную карьеру писательницы она то и дела слышала: «Блестящий роман!», «Восхитительный, мурашки по коже!» от людей, которые романы вовсе не читали.

- Нет, что Вы. Не плеснёте мне пива, темного, - с улыбкой произнесла Грейс. Только сейчас она заметила, что тот оттенок грусти, что был совсем недавно, потихоньку начал исчезать.

- Вы не немка, да?

- Почему Вы так думаете?

- Темное пиво немцы не пьют, - проговорил с улыбкой бармен, цитируя строчку из какого-то старого анекдота. Они вместе посмеялись и Грейс, обхватив тонкими пальцами запотевший от холодного пива стакан, произнесла:

- У Вас не будет ручки и листка бумаги?

Бармен, кивнув, прошел в комнату, из которой пробивалось красное свечение, пробыл там минуту и вернулся с потертой ручкой и слегка желтоватым листком бумаги. Грейс кивнула, выражая благодарность, и села за столик в центре бара, на котором стоял причудливый светильник, который светил желтым светом.

« 15 августа 1964 год. Франкфурт. Бар Баптиста.

Здравствуй, Грейс.

Сейчас мы во Франкфурте, в городе бесконечных улиц, баров и домов. Сейчас я сижу в набитым битком людьми баре. Тут невыносимо жарко и я планирую дописать это письмо и пойти к Руди. Хочу сначала сказать, что темное пиво – отстой, лучше бы я взяла светлое. Отец его постоянно пил, наверное, поэтому я всю жизнь думала, что оно вкусное, но попробовать решилась только в сорок один год.

Ты ведь помнишь, что жизнь состоит их черных и белых полос, и они идут друг за другом? И сейчас у меня самая черная полоса, которую только можно себе представить. И знаешь, что раздражает больше всего? Это то, что каждый вокруг твердит, что я должна быть сильной, что я должна бороться и то, что Бог не дает нам испытания, с которыми мы не сможет справиться. А мне плевать, плевать на силу и чертового Бога.

Я так устала, устала весь день сидеть в больнице и притворяться, что мне не больно, не больно смотреть на Руди в таком состоянии, писать письма Агнет, в которых писать, что «я держусь», а потом приходить в комнату в мотеле и захлёбываться в своих слезах, лежа на диване.

И больше всего раздражает в этом всем – мне совершенно некому рассказать все это, кроме как себе в этих поганых письмах. Кому я расскажу? Агнет? Я не хочу, чтобы она беспокоилась, и чтобы ехала сюда в её то возрасте. Руди? Он и сам лежит на чертовой больничной койке и даже не может сходить в туалет или даже пошевелить пальцем.

А еще эти глупые врачи, которые просто разводят руками, когда задаешь вопрос о лекарстве. Видите ли, нет никакого лекарства от болезни Крейтцфельдта — Якоба. И ты просто вынуждена приходить в больницу и видеть, как человек, которого ты любишь больше жизни, перестает тебя узнавать и просто лежит и не может произнести и слова. И от одной мысли, что он доживает свои последние минуты в мучениях и боли, я просто схожу с ума.

Я просто не знаю, как жить дальше, когда Руди не станет. Весь тот идеально сложенный пазл просто развалиться на мелкие-мелкие кусочки, которые вонзятся в самое сердце и с каждый днем будут причинять давящую боль. Каждый раз она будет все сильнее, когда будешь проходить мимо кафе, в которых вы ели мороженое и мимо улиц, на которых фотографировались. Вспоминать, как познакомились, как постоянно переезжали, как он читал твои романы, как завели кота. И из-за этого потихоньку, день за днем, будешь сходить с ума.

Я до сих пор не понимаю, почему жизнь преподносит нам великолепных людей, словно как какие-то подарки, а затем забирает их?

До следующего, может быть, письма, Грейс»