7. Мюнхен.
Залитый солнцем город проснулся с первыми лучами. Люди уже снуют по мощеным улочкам, одетые по последнему писку германской моды. Оранжево-розовый свет рассеивается, отражается в окнах невысоких кружевных зданий, попадает на красные, черные, серые машины из-за чего те блестят, словно бриллианты.
А люди бегут по делам, не останавливаясь. Сколько бы городов не посетила Грейс, везде было одно и то же – люди, всегда куда-то опаздывающие. Наверняка, это была уже привычка, привычка спешить, даже когда ты никуда не опаздывал. В этой безумной спешке, эти люди не замечали моментов своей жизни: не замечали, как стареют их родители, как дети с трудом выговаривают первое слово, как по-особенному сегодня светит солнце, что уже настала осень. А, как осознав, что они все пропустили, с удивлением ахают и восклицают, как же быстро летит время. Грейс была уверена, что они бы и в старосте спешили, если бы на то были силы.
Наверное, ей, немного меланхоличной натуре, никогда этого не понять. Она не любила куда-либо спешить. Ей было приятно сидеть часами в окружении книг, вчитываться в каждую, а еще время от времени наблюдать за городом в окно или начинать писать очередной рассказ, или, как придет время, написать новое письмо.
Она стояла в центре новой квартиры, которая была безвкусно обставлена, но это её совершенно не волновало. На ней были старые вельветовые темно-зелёные брюки, закатанные до колена и старая белая рубашка мужа, которая так и сползала с худых плеч.
Перед ней стоял холст, величиной с неё саму, измазанный разными красками. Грейс долго и внимательно рассматривала его, а иногда добавляла новые цвета, нанося их прямо пальцами. Рисовать она никогда не умела, но размазывать пальцами краски по холсту доставляло ей небывалое удовольствие.
Под ногами путался пушистый серый кот, который иногда садился около ног женщины и завороженно, большими, зелёными, стеклянными глазами наблюдал, и его дыхание раздавалось эхом по всей комнате.
Где-то вдалеке слышно цоканье каблуков и Грейс сразу понимает, что это идет с работы Руди.
Он заходит и сразу ему открывается вид на его жену в его рубашке и всю перепачканную в краске. По правде сказать, за шесть лет у него ни разу не проскочила мысль о том, что он недоволен своим выбором. Он почти каждый день слышал на работе от других рабочих, что они устали от своих жен. И Руди никогда не понимал этого, ему всегда казалось, что если он кого-то выбрал и полюбил – то это не просто так. Наоборот, ему казалось, что за шесть лет он полюбил Грейс еще больше и в совершенно любом виде, в нарядном платье или как сейчас, в его рубашке, растрепанную. Он и не знал, что бы делал, не встретив её тогда, в госпитале. Её образ отпечатался в памяти надолго, словно шрам на теле и он дал себе обещание найти её любой ценой.
Он, посмотрев на неё, нежно улыбнулся и аккуратно подошел к ней, обнял её за плечи и поцеловал в макушку.
- Что ты чувствуешь, смотря на эту картину? – тихо спросила она, заключенная в объятия его сильных рук.
- Ярость, - выпалил он первое, что пришло ему на ум. На самом деле он никогда ничего не смыслил в искусстве и не понимал, как с помощью семи цветов можно было передать то, что у тебя творилось в душе.
Грейс покачала головой, и они оба рассмеялись.
- Я сейчас закончу с письмом, и пойдем ужинать, - произнесла она, уткнувшись носом в его щеку, чувствуя аромат сажи и мяты.
- Тебе помочь?
Грейс отрицательно покачала головой. Руди никогда не читал её писем, только слышал о них. Она все так же хранила их в той красивой шкатулке, пряча от посторонних глаз. Руди никогда не расстраивался, что не читал её писем. Он понимал, что это что-то личное, сокровенное.
Мужчина прошел в соседнюю комнату, а женщина вытерла руки мокрой тряпкой от краски и села за печатную машинку.
«14 августа 1958 год. Мюнхен.
Здравствуй, Грейс.
Я снова в своем родном, любимом городе, в котором родилась. Мы переехали сюда совсем недавно, сняли какую-то потрепанную, маленькую квартирку на площади. Я чувствую себя так спокойно тут, даже дышится легче. Мы переехали, потому что нам с Руди захотелось чего-то нового, захотелось отвлечься от своих мыслей.
Агнет пару раз приезжала к нам в гости. Ей тут очень понравилось, но ей не хочется оставлять свой уютный домик в Гамбурге, уж очень он напоминает ей о муже. Она всячески поддерживает меня и постоянно напоминает, чтобы я не оставалась одна. Пока Руди на работе, я развлекаю себя как могу.
Недавно попробовала себя в живописи. Да, это немного смешно, ведь я совершенно не склонна к рисованию, но, рисуя, я чувствую, как энергия внутри меня растет. Это словно писать, только не используя слова.
Мы завели кота. Мы нашли его на улице, как только приехали. Он сидел около какого-то ларька, перепуганный, и мы решили, что это самый настоящий знак. Мы назвали его Максом. Он оказался очень ласковым, всегда сидит со мной рядом, когда я рисую или пишу, или готовлю ужин. Не любит оставаться один. Думаю, это своеобразная альтернатива ребенку.
Знаешь, я тут недавно подумала, какой бы была моя жизнь без Руди? Наверняка, сейчас я бы была в Гамбурге, в том книжном магазине, не выпустив ни одного рассказа. С ним моя жизнь такая насыщенная и в тоже время с ним очень спокойно, словно он та самая недостающая деталь пазла. И мне даже не хочется думать, что мы можем потерять друг друга в этих бесконечных улицах и больше никогда не встретиться.
Каждый день думаю о маме и отце, храню то письмо, которое писала мне мама. Каждый раз, выходя на улицу, в моем сердце появляется надежда встретить её, идущую в платье с большими цветами. Её каштановые волосы бы трепал ветер, и она бы хмурила брови, когда лучи касались её лица. Я храню её фотографию вместе с письмами в шкатулке, боюсь забыть её лицо и, когда она, наконец, будет здесь, в платье с цветами, на одной из улиц, пройти мимо, даже не поняв, что это она.
Августу бы могло исполниться двадцать три года, представляешь? В двадцать три года я спала в здании без окон, и единственным моим желанием было – чтобы поскорее наступил завтрашний день. Я даже не представляю, как было тогда тяжело маме, когда он умер. В какой-то степени я благодарна, что не видела его, когда он умирал, потому что его лицо бы мерещилось мне повсюду.
До следующего письма, Грейс»