Глава 23
Самуэль
— Что она хочет сделать? — удивлённо спрашиваю я, не веря своим ушам. Мой голос отдаётся недоверием и тревогой, ведь ситуация кажется невероятной.
— Мне кажется, она собирается пробраться в дом Сильвестра и достать его ноутбук, — говорит Габриэль, его голос звучит взволнованно, почти с тревогой. — Самуэль, это очень опасно. Это может стоить ей жизни. Ее сразу же уберут, если узнают.
Я мгновенно отключаю телефон и, не раздумывая, выхожу из кабинета на поиски Агаты. За этой маленькой девчонкой нужен глаз да глаз, ведь она уже не в первый раз оказывается в сложных ситуациях. В сердце крутится тревога, и я понимаю, что её действия могут привести к непредсказуемым последствиям.
Спускаюсь на первый этаж и замечаю, как она спокойно болтает с одним из сотрудников компании. Я наблюдаю за ними, пытаясь понять, что и как происходит. Когда я приближаюсь, парень бросает пару фраз Агате и быстро уходит, оставляя нас одних.
— И что ты собираешься делать? — спрашиваю я, внимательно смотря на неё.
Она поворачивается ко мне, делает вид, будто ни о чём не знает, и с лёгкой иронией в голосе говорит:
— Не понимаю, о чём вы, мистер Беллини.
— Ты собираешься прямо в дом к Сильвестру? Идти туда, чтобы искать его ноутбук? Ты знаешь, к чему это может привести?
— А не пофиг вам на меня? Сегодня утром вы говорили совсем другое.
Её глаза сразу сужаются, выражая злость и вызов, щеки начинают краснеть — признаки того, что она разозлена и настроена решительно. В её взгляде читается желание показать свою независимость и понять, что скрывается за нашими словами.
— Не лезь на рожон, — сурово говорю я, делая акцент на последние слова. — Это всё, что я хочу сказать. Ты должна понять, насколько опасна эта игра, и что последствия могут быть гораздо серьёзнее, чем ты предполагаешь.
Я вглядываюсь в её лицо, пытаясь понять, что движет ею, и осознаю, что любой мой шаг может стать решающим. Время поджимает, и я осознаю — ситуация становится всё более напряжённой и рискованной.
— Не ваше дело, отстаньте от меня. Это всё, что я хочу сказать.
— Ведёшь себя как маленький ребёнок, — говорю я, прямо смотря ей в глаза, пытаясь донести свою реальность, свою силу. Она ухмыляется, не скрывая своего насмешливого взгляда, и мне кажется, что в глазах Агаты мелькает невидимая искра презрения.
— Увольте меня, — продолжает она. — У вас это хорошо получается.
Наша «миленькая» беседа прерывается внезапным входом нескольких человек, одетых в белые халаты. Их спокойное движение и профессиональные выражения лиц создают ощущение, что они — часть системы, которая раз и навсегда поставит точку в этом кошмаре. Может, кому-то стало плохо или кто-то почувствовал себя хуже.
— Вы Самуэль Беллини? — один из них подходит ко мне и приборно спрашивает. Его голос тихий, но полон уверенности, словно он точно знает, зачем пришёл.
— Да, это я, — отвечаю я, сдерживая в себе напряжение, которое всё больше скапливается внутри.
Агата смотрит на меня и вдруг у неё вырывается смешок.
— Видимо, тебя в дурку увозят. Давно пора.
Её голос звучит с ноткой издевки, а в глазах мелькает скрытая радость, которая кажется мне чуждой и зловещей одновременно.
— Ещё нам нужна Агата Портер, — продолжает второй медработник, качая головой и даже с лёгкой улыбкой, в которой угадывается немного сочувствия. Он, похоже, привык к таким ситуациям и знает, как всё это выглядит со стороны.
Агата показывает свою ярость, её лицо остывает, а улыбка медленно сползает. Теперь моя очередь смеяться — и я смеюсь, словно саркастический клокот внутри меня нашёл выход.
— А меня-то за что?
— Что происходит? — спрашиваю я серьезным голосом.
— Нам поступила информация о возможном расстройстве у вас. Нужно пройти обследование в больнице. Шизофрения и раздвоение личности.
— Какая шизофрения? — удивлённо восклицает Агата.
— Кто вам это всё сказал? Они лгут, — уверяю я, пытаясь сохранить холодный и уверенный тон.
— Если вы отказываетесь добровольно, нам придётся применить меры принудительной госпитализации. Это для вашей безопасности и безопасности окружающих.
— Да вы сумасшедшие, — удивляется Агата.
— Мы действуем в соответствии с законом. Сейчас ваша безопасность — главное.
Нас с Агатой берут за локоть и осторожно, но настойчиво ведут наружу.
— Эй! Отпустите меня! Я здорова! — Агата вырывается, но у неё не получается. — Ну подумаешь, я иногда говорю сама с собой, зачем мне психушка? Это делают почти все!
Её тут же толкают в санитарную технику: маленькую, закопченную, пахнущую лекарствами и формалином кабину.
— Я требую адвоката! Вы не имеете права так нас увозить! — дрожу голосом, но мои слова до них не доходят; меня стремительно засовывают внутрь, и машины уже трогаются с места. Мы уезжаем в неизвестном направлении, по темной, чуть мерцающей дороге, которая кажется без конца.
— Это твоих рук дело, ненормальная? — вырывается у меня.
— Лечь с вами в одну психбольницу? — удивленно вздыхает Агата, глядя в окно, будто бы надеясь понять что-то важное. — Нет, я удивлена не меньше вас.
— Что за чертовщина происходит? — шепчу я сам себе, чувствуя, как в сердце расползается тревога.
— Интересно, кто им сказал, что я сама с собой болтаю? — Агата, слегка улыбаясь, чешет бровь, разглядывая мелькающие за окном здания.
— Значит, тебя забирают не зря, — произношу я с усмешкой и чуть ли не жгучим сарказмом в голосе.
— По тебе психушка и так давно плакала, ты же не в себе, — добавляет Агата без тени сомнения, — ты же сама не понимаешь, что происходит.
Мы молчим какое-то время, погружённые в тишину, которая будто сжимает нас с обеих сторон. Время затягивается, и только шум наших дыханий нарушает её спокойствие. Внезапно Агата прерывает тишину, голос звучит мягко, почти шепотом:
— Самуэль…
Я поворачиваюсь к ней, внимательно смотрю в глаза.
— Что, Агата? — спрашиваю я тихо, стараясь понять её настроение.
Мой взгляд встречается с её зелёными глазами, которые всё так же ярки и выразительны, несмотря на наше состояние.
— Нас и вправду запрут в психушке в смирительной рубашке?
Я моргаю, удивлённый внезапной искренностью. Она редко позволяет себе так открыто говорить о страхах и сомнениях.
— С чего ты взяла? — отвечаю я, стараясь звучать спокойно. — Мы же не больные. Мы просто оказались в такой ситуации.
Агата вздыхает, чуть наклоняя голову.
— Ну, я иногда разговариваю сама с собой… Значит, я действительно больна?
— Агата, — мягко говорю я. — Людям полезно разговаривать самим с собой. Это помогает понять себя лучше. А мне приятен твой голос, когда ты что-то бормочешь под нос. Твой внутренний мир — как книга, которую интересно читать.
Ответить мне Агата не успевает. Машина внезапно останавливается, и мы ощущаем лёгкое трение о землю. Внутри слышен шорох, и шнурки дверей открываются. Нас аккуратно выводят из автомобиля и ведут внутрь небольшой больницы. Внутри пахнет лекарствами, спиртом и каким-то мягким, терпким запахом медикаментов, характерным для терапевтических учреждений. Свет блеклой люстры мягко освещает коридоры, ведущие в отделение, и ощущается, что вся эта обстановка — лишь часть большей системы, где штампы и процедуры заливают индивидуальность в набор стандартных решений.
Я оглядываюсь вокруг: стены украшены плиткой, и прохлада в воздухе служит напоминанием о том, что здесь всё прописано по строгим правилам. Мы идём по коридору, молча, и на лице Агаты ещё можно заметить ту лёгкую тревогу, что не исчезает, несмотря на наш внешний спокойный вид.
Психиатрическая клиника выглядела как забытое временем здание, стоящее в стороне от мира — словно тень, нависающая над реальностью. За тяжёлыми дверями скрипучих коридоров царила атмосфера стерильной холодности, где каждый звук — шаг, скрип пола или тихое эхо голоса — казался слишком громким и чуждым. Стены, выкрашенные в блеклый серо-белый цвет, напоминали клетку, откуда нет спасения, а прохладный, едва уловимый запах дезинфекции и лекарств пронизывал воздух, словно напоминал о безысходности.
Небольшие окна пропускали тусклый свет, превращая пространство в бесконечный полумрак, где тени играли на границах сознания и безумия. Ощущение времени растворялось — часы здесь тянулись бесконечно долго, словно мгновения растягивались в вечность. Тишина, нарушаемая лишь приглушёнными голосами и звуками шагов, давила своей непроницаемостью, загоняя мысли в угол.
В комнатах царил аскетизм: голые стены, простые кровати с тонкими матрасами, белые халаты и лица, скрывающие за собой страх и отчаяние. Вся эта обстановка напоминала лабиринт — не только из коридоров, но и из сознаний, где потеря себя была лишь вопросом времени.
Нас с Агатой разделили, каждый оказался в отдельном кабинете. Меня провели в просторную, но пугающе стерильную белую комнату. Гладкие стены, запах дезинфекции, глухая тишина — всё это навевало тревогу. Единственным элементом, выбивающимся из общей стерильности, было массивное кожаное кресло посередине. Рядом стоял мужчина в медицинском халате — судя по всему, санитар.
— Врач сейчас подойдёт, ждём, — коротко сказал он и указал мне на кресло.
Я подчинился, но в голове бурлило раздражение.
Долго ждать не пришлось. Через пару минут в кабинет вошёл доктор — мужчина лет сорока с усталым, но внимательным лицом. Он посмотрел на меня, слегка улыбнулся, будто это была обычная встреча, а не принудительное помещение в психиатрическую клинику.
— Как вы себя чувствуете, мистер Беллини? — спокойно спросил он, усаживаясь напротив.
Я усмехнулся, глядя ему прямо в глаза:
— Ужасно. Ведь меня только что насильно притащили в психушку. Это какая-то ошибка. Немедленно выпустите меня отсюда, иначе у вашей больницы начнутся серьёзные проблемы.
Улыбка врача чуть померкла, но он всё так же сдержанно ответил:
— Угрозы ни к чему. Мы всего лишь хотим задать вам несколько вопросов.
— Дайте мне позвонить, — перебиваю я. — Отвечу на всё, но сначала я должен поговорить с одним человеком.
— Боюсь, это невозможно, — всё так же спокойно произнёс врач.
Его невозмутимость начала действовать мне на нервы. Сдерживаться стало всё труднее. Моё терпение лопнуло.
Вскочив с кресла, я схватил его за халат и резко притянул к себе, слегка встряхнув:
— Пиши, — процедил я сквозь зубы. — Немедленно записывай, что я психически здоров и отпускай меня. И девушку, что пришла со мной — вы даже не представляете, что на вас обрушится, если она пострадает. Ясно?
— Но…
— Если вы сейчас меня не отпустите, я сделаю всё, чтобы вы потеряли лицензию врача. Расскажу, как вы нарушаете права пациентов и закрываете глаза на незаконные действия. Поверьте, я знаю, как это сделать.
Врач отшатнулся, лицо побледнело. Он понял, что конфликт может закончиться не только физическим противостоянием, но и разрушением всей его карьеры.
— Ладно… — выдохнул врач, медленно отпуская Самуэля. — Только успокойтесь.
Я отпустил его, и он быстро поправил помятый халат, бросив на меня тревожный взгляд.
— Телефон, — бросил я строго, не отводя взгляда.
Он, не говоря ни слова, протянул мне мобильный. Я быстро набрал номер Адриано. В это время врач поспешно вышел из кабинета, оставив меня одного.
Прошло около пятнадцати напряжённых минут. Я продолжал сидеть в том же кресле, сжимая в руке телефон, пока за дверью слышались лишь отдалённые шаги и короткие переговоры. Наконец дверь отворилась. В кабинет снова вошёл тот самый врач. Он выглядел заметно осторожнее, чем раньше, и, встречаясь со мной взглядом, явно старался не провоцировать.
— Вы можете идти, — сказал он неуверенно. — Только… есть одна проблема.
Я тут же напрягся.
— Какая ещё проблема? — голос мой был холоден, как лезвие ножа.
Врач замялся, потупил взгляд и, явно подбирая слова, произнёс:
— Девушке, которая приехала с вами… Ей ввели сильнодействующее успокоительное. Она начала сопротивляться, вырывалась. Это была мера предосторожности…
— Что вы с ней сделали?! — вспыхнул я мгновенно. Гнев захлестнул меня, как ударная волна. Я резко шагнул к нему, и он вжал голову в плечи, отшатнувшись.
— Умоляю, простите… Мы не думали… не знали, какова её связь с вами… Мы просто действовали по протоколу…
— Немедленно. Отведите меня к ней, — процедил я срывающимся голосом.
Он торопливо закивал и жестом указал выйти из кабинета. Мы двинулись по коридору, поднялись на этаж выше. Врач шёл чуть впереди, с опаской оглядываясь на меня, словно я был зверем, которого случайно выпустили из клетки.
Наконец мы остановились у двери палаты. Он открыл её и жестом предложил войти. Я сделал шаг вперёд — и на секунду замер.
Агата лежала на узкой больничной кровати у окна, в белом халате, плотно укрытая пледом. Её взгляд был направлен вверх, в потолок, словно она наблюдала за чем-то невидимым. Когда я вошёл, она повернула голову ко мне, помахала рукой и слабо улыбнулась.
— Агата? — позвал я, подходя ближе.
— О, Самуэль… — её голос был необычно мягким, словно растекался в воздухе. — Как хорошо, что ты пришёл.
Я повернулся к врачу:
— Что вы с ней сделали? Клянусь, я разнесу вашу больницу к чёртовой матери, если с ней что-то случится!
— Ей ввели седативное, — пробормотал он, поджав губы. — Очень слабое, клянусь. Через пару часов эффект пройдёт. Это просто успокоительное, не более. Она сопротивлялась, была напугана, мы подумали, что…
Я уже не слушал его оправдания. Всё моё внимание было приковано к Агате. Я подошёл ближе, опустился на край её кровати и аккуратно взял за руку.
— Агата, как ты себя чувствуешь?
— Очень спокойно, Самуэль… — она улыбнулась, её глаза блестели, но в них не было привычной живости. — Здесь так тихо. Мысли не толпятся, не гремят в голове, как раньше. Нет тревоги. Всё стало… лёгким.
— Послушай меня. Адриано уже в пути, скоро он приедет и мы уедем отсюда. Домой. Всё будет хорошо. Поднимайся.
— Нет, — тихо, почти шепотом ответила она. — Мне здесь спокойно. Здесь… нет боли.
Я нахмурился. Что-то в её голосе, в этой отрешённости, в странной пассивности пугало меня больше, чем сама клиника.
— А ну, быстро встала! — повысил я голос, стараясь встряхнуть её, вернуть к реальности. — Это всё лекарства. Ты не в себе.
Она медленно повернула ко мне лицо, и в её взгляде мелькнула обида.
— Самуэль, пожалуйста, не говори со мной в таком тоне… — прошептала она. — Мне это неприятно. Очень. Будь добрым.
— Твою мать… — вырвалось у меня сквозь зубы.
— Не говори плохие слова.
— Тебя дома ждёт Люцифер, — сказал я, стараясь говорить мягко, почти ласково. — Он по тебе соскучился.
Она сомневается, долго смотрит, потом вдруг шепчет
— Люцифер?.. Боже, точно… Как я могла забыть про него? — она села на кровать, чуть качнувшись. — Он же без меня совсем один… Да, пойдём. Я возьму его на руки… А ты… ты потом приведёшь нас обратно. Сюда. Здесь хорошо.
— Конечно, — киваю я, подыгрывая, хотя внутри всё сжимается. — Обязательно приведу.
Я аккуратно поднимаю её на руки — она лёгкая, почти невесомая, как ребёнок, послушно прижимается ко мне. Покидая эту стерильную, душную, чужую больницу, я чувствую, как напряжение в груди немного спадает — только немного, потому что всё ещё впереди.
Как только мы выходим на улицу, во двор заезжает машина. За рулём — Адриано. Он, увидев нас, тут же выскакивает из салона.
— Ничего не спрашивай, — говорю я, качая головой и сажая Агату на заднее сиденье.
Он лишь бросает быстрый взгляд на неё, затем на меня. Его глаза становятся тревожными, но он молчит и садится за руль.
Мы трогаемся. Внутри машины — гробовая тишина, нарушаемая лишь мягким гудением мотора. Агата смотрит в окно и водит пальцем по стеклу, оставляя на нём бледные, туманные узоры. Они не похожи на что-то конкретное — спирали, волны, будто из её подсознания вырываются образы, которым не хватает очертаний.
Я не могу отвести от неё глаз. Она здесь, рядом, но будто в другом измерении — где-то, куда я не могу дотянуться.
— Адриано, ты какой-то напряжённый, — вдруг произносит Агата, не отрывая взгляда от окна.
Он фыркает, сжимая руль крепче.
— А ты какая-то слишком спокойная, — парирует он. — Слишком… ненормально спокойная.
— Она не в себе, — вставляю я. — Эти ублюдки вкололи ей седативное, потому что она, видите ли, «вырывалась». Вырвалась, значит, опасна. Логика этих чертовых докторов!
— Самуэль, — вмешивается Агата, поворачивая ко мне лицо. — Воздержись от плохих слов. Пожалуйста, будь милостив. Сделай глубокий вдох… и медленный выдох… — она улыбается, и в этой улыбке пугающее спокойствие, почти механическое, неестественное.
— Видишь? — бросаю я в сторону Адриано.
Он хмурится, не отвечает. В салоне вновь повисает тишина. Агата вдруг наклоняется ближе и, коснувшись моей ладони, замечает:
— У тебя царапина… здесь. — Она касается тонкой, едва заметной полоски на коже, словно это рана, требующая немедленного лечения.
— Ерунда, — отмахиваюсь я, не придавая значения.
И тут она делает нечто странное. Осторожно берёт прядь своих длинных волос и начинает наматывать её на мою ладонь, обвивая как нить, связывающая нас во что-то странное, хрупкое, но неуловимо важное.
— Агата… что ты…?
И вдруг — она начинает петь. Тихо, едва слышно, почти шепотом, но с такой чистотой, что у меня по спине пробегают мурашки:
— Солнца яркий луч…
Путь найди во мгле…
Я прошу, верни…
Что так желанно мне…
Глаза её закрываются, голос словно уходит вглубь салона, растворяясь в воздухе.
— Твою мать… — резко выдыхает Адриано, глядя на неё в зеркало заднего вида. — Они ей действительно мозги промыли.
Агата молча убирает прядь своих волос с моей ладони. Она смотрит на тонкую царапину ещё мгновение, будто всерьёз надеется, что её волосы действительно обладают магической силой — и в этот момент вздох ускользает с её губ. Тихий, едва слышный, но в нём — разочарование, усталость и, возможно, лёгкая печаль. Затем она отворачивается к окну, снова погружаясь в молчаливый диалог с улицей, по которой скользит наш автомобиль.
Меня удивляет, как даже под действием сильного седативного препарата она не забывает о своей старой детской фантазии — истории о Рапунцель и волосах-лекарях. Она всегда называла свои волосы «волшебными нитями», будто они были связаны с чем-то большим, чем просто кератин и краска. Клянусь, если я завтра напомню ей о том, как она пыталась залечить мою царапину своими волосами, она отмахнётся и скажет что я идиот, выдумщик, и, вероятно, сам нуждаюсь в стационарном наблюдении. Как обычно.
Остаток пути проходит без происшествий. Машина мягко покачивается на поворотах, и в ней царит полутемнота, только огни уличных фонарей прорываются сквозь окна и расползаются на стекле живыми бликами. В какой-то момент я начинаю рассказывать Адриано, что произошло — без пафоса, спокойно, хотя мне и самому сложно поверить в абсурдность произошедшего. Он сначала молчит, потом поджимает губы… и срывается. Его смех взрывается неожиданно громко, он едва держит руль, вытирая слёзы с глаз.
— Боже… — хохочет он, качая головой. — И почему я вообще не удивлён, что это случилось именно с вами двумя?
Он смеётся искренне, как будто только что посмотрел добрую, сумасшедшую комедию. Впрочем, я понимаю его — если бы кто-то рассказал мне эту историю со стороны, я бы тоже смеялся.
Как только мы подъезжаем к дому, я первым выхожу из машины, затем аккуратно подхватываю Агату на руки. Она не сопротивляется — просто прижимается ко мне, как будто так и должно быть. Её дыхание ровное, она выглядит спокойной, но в этом спокойствии нет прежней лёгкости — это скорее обволакивающая вата, тишина без мыслей.
— Останься в машине, — бросаю я Адриано. — И выясни, кто устроил весь этот цирк. Кто посмел засунуть нас в дурдом. Это должно было быть не случайно.
— Учтено, — серьёзно отвечает он, хотя уголки его губ всё ещё подрагивают от сдерживаемого смеха.
Я вхожу в квартиру, осторожно ступая, словно несу не девушку, а хрупкую стеклянную вазу. Укладываю Агату на диван, аккуратно расправляя под ней плед, и сам сажусь рядом, тяжело выдыхая. Всё закончилось — или, может быть, только начинается. В голове клубится слишком много мыслей, и каждая требует объяснений.
Но вдруг в комнату входит третий участник драмы — Люцифер. Чёрный, как уголь, ленивый и грациозный кот, который тут же прыгает на диван и устраивается на коленях у Агаты. Она с первой же секунды начинает его гладить, нежно, как будто обретает что-то давно потерянное.
— Мой хороший… мой любимый… радость моя… — шепчет она, уткнувшись лбом в мягкую шерсть. — Ты скучал? Да? Я тоже скучала.
Я вдруг понимаю: я не хочу, чтобы она была спокойной. Агате не идёт покой. Не идёт эта странная ровность и безмятежность, будто вытерли все острые углы её характера. Нет. Ей больше идёт быть бурной, шумной, дерзкой. Кричать на меня, спорить, обвинять и обнимать через секунду. В ней всегда было слишком много света и тьмы одновременно — и я влюбился в это сочетание. Её «нормальность» — это сумасшествие, искрящееся, живое, настоящее. Без него она не она.
— Ну всё, — вдруг говорит она, глядя на меня своими огромными глазами, сияющими ясным светом. — Теперь едем обратно. К ним. Они хорошие, правда. Там… так спокойно…
Она крепче прижимает Люцифера к себе, будто берёт с собой его тоже.
— Подожди чуть-чуть, — отвечаю я, слабо улыбаясь.
Прошёл час, может, чуть больше. Агата, обняв Люцифера, почти не шевелилась, лежала на диване, уткнувшись лицом в его тёплую шерсть. Я молча сидел рядом, словно караул, боясь даже встать за водой, чтобы не оставить её одну, не дать ускользнуть снова — в тот странный, стерильный покой, где ей почему-то было «хорошо».
Она вдруг приподнялась, глядя куда-то сквозь меня, словно в пустоту за моей спиной.
— Мне нужно вернуться, — проговорила она тихо, будто самой себе. — Там… спокойно. Там всё понятно. Там не больно. Я не чувствую ни страха, ни гнева… Только тишину.
— Агата, — мягко окликаю я. — Послушай…
— Там никто не кричит. Никто не предаёт. Никто не умирает.
— Здесь тоже никто не умирает, — пытаюсь я улыбнуться, но в голосе дрожь. — Здесь есть я. Люцифер. Твои книги, твой кофе с апельсиновой корицей… Ты всегда говорила, что ты ненавидишь молчание, оно «громче всех криков», помнишь?
Она смотрит на меня — глаза прозрачные, но в них словно пелена. И всё же где-то там, в глубине, дрожит сомнение.
— Я устала, Самуэль… очень устала.
Я сажусь ближе и кладу ладонь ей на плечо.
— Я знаю. Я тоже.
Агата чуть склоняет голову, снова ложится, уткнувшись щекой в подушку. Люцифер тихо фыркает и перекладывается ближе к её груди.
— Можно тогда просто… лечь спать? — шепчет она.
— Конечно, — отвечаю я, не колеблясь ни секунды.
— Ляг со мной, прошу тебя.
Я поднимаюсь, беру её за руку и веду в спальню. Она идёт медленно, будто в забытьи, словно сквозь воду. Я укладываю её в кровать, как ребёнка, аккуратно, расправляя одеяло. Снимаю с неё носки — она всегда ненавидела спать в носках — и сажусь рядом. Несколько секунд смотрю, как она лежит, как ровно и неглубоко дышит.
Потом сам ложусь рядом. Протягиваю руку — не обнимая, нет. Просто чтобы она знала: я рядом. Что я здесь. Что её не бросят.
Она вдруг поворачивается, прижимается лбом к моей груди.
— Только не говори, что всё будет хорошо, — тихо говорит она.
— Не скажу, — отвечаю.
Она не отвечает, только сжимает пальцами ткань моей футболки. Сначала слабо, потом крепче. Как будто возвращается. Как будто снова верит.
— Спасибо, что не боишься быть со мной в моём аду, — шепчет она, уже засыпая.
— А я давно сделал его своим, — шепчу в ответ и прикрываю глаза.
Ночь опускается медленно. В этом мраке нет тишины — есть дыхание, есть Люцифер, свернувшийся у ног, есть тепло руки в руке. И этого пока достаточно, чтобы держаться.