Глава 10. «Я так больше не могу»
Сегодня я сдала свой первый экзамен, а отметить даже не с кем… Мне одиноко.
* * *
Оливия Кошер
Я вышла из аудитории чуть ли не последняя. Зато уверенная, что проходной наберу, и пересдача меня не ждёт. Во всяком случае, я очень на это надеюсь.
— Ну что, в кафе, отмечать сдачу экзаменов? — уже навеселе прокричала Мэдисон, держа Миллера под руку. Бедный парень помимо своего рюкзака согласился понести и её сумку. Что любовь творит с людьми?
— Да, мы молодцы, что не померли прямо в аудитории. Но результатов ещё нет. Учитывая твоё везение, ты можешь всё запросто завалить, — усмехнулся Питер, посмотрев на девушку сверху вниз.
— Как всегда, обламываешь мне весь кайф, — Тейлор, как ребёнок, показала ему язык, на что юноша лишь довольно улыбнулся.
Ник всё ещё был не в себе. Я тоже пребывала в замешательстве.
— Ребят, вы идите, мне надо ещё кое-что сделать. Как освобожусь, наберу, — прервав идиллию пары вставила своё слово и я.
Приятели дружно кивнули.
* * *
— Звали? — я постучалась в деревянную, массивную дверь кабинета и, не дожидаясь ответа, зашла внутрь. Любимый порог так и хотел, чтобы моё лицо поцеловалось с полом.
— Как всегда бесцеремонна, — отложив документы в сторону и поправив укладку тёмно-русых волос, сказала женщина.
— Не вижу нужды в том, чтобы церемониться с родной матерью, — в кабинете стоял удушающий аромат ванили. Это запах её духов, бьющий в нос и проникающий в самые лёгкие.
Лучи солнца, проходящие сквозь кофейные шторы, падали на стол, на котором, по обыкновению, царил нервирующий порядок. Ничего лишнего. В одной стороне стакан с письменными принадлежностями, в другой рабочие документы и всевозможные папки.
Уровень перфекционизма этой дамочки настолько прокачан, что выбрать для собственного ребёнка профессию – плёвое дело. Или убить человека ненароком. Главное, чтобы всё шло по плану. По её плану.
Только одна полка книжного шкафа не вписывалась в весь этот рабочий интерьер. Там не было ни документов, ни бумаг, ни каких-либо ручек или карандашей.
Целую деревянную дощечку занимала одна только рамка. Она явно портила всю эту напускную серьёзность.
На фотографии была изображена семья. Наша семья из прошлой жизни.
И он.
Живой. Улыбающийся.
Я невольно съёжилась, а по коже побежал табун мурашек, сопровождаемый резкими болями в запястье. И без того белая кожа побледнела до состояния обморока, показывая сквозь себя синие вены. Возможность говорить была утрачена из-за кома вот-вот подступающих слёз.
Но нет. Я не тряпка.
Перед ней показать свои слёзы – это неуважение. Неуважение к самой себе.
— Не часто я слышу из твоих уст слова о нашей кровной связи. Но сейчас не об этом, — сказала лекторша, нарушив моё чувство полной ностальгии и временной прострации, смешанной с частым вдыханием сладкого и приятного аромата.
— Тогда зачем? Я что-то где-то разбила? На меня жалуются другие преподаватели? Или ты уже успела глянуть на мою работу и найти там миллион ошибок? — язвительно процедила я, прикусив нижнюю губу чуть ли не до крови.
Эмоции зашкаливали, переполняли меня, как горячий чай маленькую чашку. Досада, горечь и обида. Хочется грубить, язвить, препираться, но при всём моём желании вспоминаются слова отца. Приходится тушить в себе пожар несказанности.
— Я позвала тебя не для этого, Оливия.
— Тогда я могу уходить? — встав с неудобного бархатного кресла, я направилась к двери. — Не могу больше вдыхать этот пресный аромат.
— Просто сядь и выслушай меня, — уже приказным тоном сказала дама.
Я послушно села. Без страдальческого выражения лица, нет. Скорее, с некой улыбкой, так как такими темпами разговор будет намного искреннее. И быстрее.
Она тяжело вздохнула и начала дискуссию:
— Оливия, после завершения сессии к нам поступит студент по обмену, я хочу, чтобы ты с Ником и остальными ввела его в курс дела.
— Это работа старосты, — безразлично произнесла я, смотря в окно на надвигающиеся тучи с высоты второго этажа. Будет дождь, а я даже зонтик не взяла...
— Она собралась в академический отпуск, как тебе уже известно, — я решила промолчать, игнорируя горькую правду.
— Я поняла. Это всё?
— Да.
В сердце кольнуло. Я глупа, потому что надеялась хоть на какой-то разговор между матерью и дочерью.
— Может... у тебя всё-таки найдётся что-нибудь ещё, что бы ты хотела мне сказать?
Она слегка замешкалась.
— Нет, это всё. Ты можешь идти.
Маргарет, немного крутясь на стуле с колёсиками и смотря куда-то в сторону шкафа, тяжело вздохнула и скрестила руки на уровне груди.
С минуты постояв и полюбовавшись статной леди в строгом костюме, я вышла из кабинета и хлопнула входной дверью. Не сильно.
«Мэдди, я тут надолго, не ждите меня», — это единственное, что я отправила подруге и выключила мобильник насовсем. Идя по опустошённым коридорам университета, по тоннелям, что так безлики, холодны и полны тайн, я думала о своём, выпадая из реальности.
Добравшись до своей квартиры, расположенной на втором этаже, я зашла внутрь. Ноги предательски подкосились, становясь ватными. Тело сразу же скользнуло вниз по стене, сворачиваясь калачиком. Изумрудные глаза смотрели в пустоту, завораживая своей отстранённостью и холодностью.
Зачем она хранит эти пережитки прошлого? Почему она до сих пор мучает нас?
Меня. Себя. Его.
Почему она не интересуется моей жизнью? Неужели ей на самом деле плевать на меня? Тогда зачем... зачем я угождаю всем её прихотям?
Слёзы полились водопадом с самого высокого утёса, не обходя никакие преграды. И, как бы я не хотела, останавливаться они не собирались. В голову лезли странные мысли, не дающие покоя и терзающие хрупкое сознание вот уже на протяжение нескольких лет. А сердце играло неповторимую мелодию, неприятно покалывая. Оно то бешено скакало из стороны в сторону, то и вовсе замирало, не подавая никаких признаков жизни. Именно в такие моменты больнее всего. Страшно осознавать, что ты живёшь с такими способностями своего же организма.
Это я виновата?
«Не знаю».
Я была плохой дочерью?
«Не спорю».
Она похоронила свою любовь ко мне вместе с папой?
«Возможно...»
Я хотела сделать глубокий вдох, но не получилось. На секунду тело разучилось дышать. Вернее, будто бы мне дали баллон с определённым уровнем грязного воздуха и сказали: «Давай, дыши», — а вдохнуть нужное для жизни количество кислорода и вовсе не получилось. Вслед за этими нелепыми попытками идут только нестерпимые боли, отдающие по всему телу неприятной лавиной раскалённого воска.
«Не могу дышать. Задыхаюсь. Душно», — с некой угрозой приходило в голову, а тело вжималось в стену всё сильнее. Так, что позвоночник впивался в стену. Было больно, но недостаточно, чтобы заглушить удары сердца.
Родные стены квартиры окрасились в безжизненные, серые оттенки, нанося тем самым ещё более сокрушительный удар по восприятию. В помещении стоял спёртый запах персиковых духов и природного аромата шалфея. Нотки любимого благоухания не спасали, а напоминали об одиночестве и беспомощности. Совместные фотографии над комодом, закреплённые только верёвочкой на маленьком гвоздике, покачивались из стороны в сторону из-за сквозняка. Там я улыбалась. Там я счастлива.
Стало адски больно, поэтому пришлось только сильнее прижать заплаканное и опухшее лицо к острым коленям. Сидя на пороге дома и жалобно всхлипывая, я старалась остановить начавшуюся истерику.
В голове возникали образы прошлого. Большая, счастливая семья, перенёсшая уйму трудностей...
Он был наивным художником, выросшим в приюте. По совершеннолетию выгнанный из детдома, папа упивался свободой: бродил по улицам, перекантовывался где чёрт позволит, рисовал, продавал, голодал и просто жил. А потом случилось главное потрясение в его жизни – он встретил её.
«Мы встретились зимой. Тот год был особенно холоден – ноги окоченевали, картины покупали плохо, есть было нечего. Думал, это будет моя последняя зима. Однако встреча с ней согрела моё сердце, один взгляд – и я не мог забыть его, прокручивал в голове. Она – благородная дама, в шитом пальтишке, с острым взглядом и стойкой осанкой. «Если это мой последний миг, то я хочу запечатлеть её на моей последней картине», — подумал я тогда. Я видел её каждый день около местного университета; каждый день, оказывается, видела и она меня. Когда картина была готова, она подошла ко мне. «Хорошо ли я вышла?» — она улыбнулась, и тогда я понял, что это не конец, это начало чего-то нового».
Мама же росла в строгой семье, где иерархия – закон, внешность – важнейшее качество женщины, а оценки – приоритет. Она была волевой, несгибаемой.
«В том году было решено, за кого я выйду замуж. Я, мечтавшая о карьере, стабильности и благополучии, не придавала этому особое значение. А потом он, уличный художник, привлёк моё внимание. «Маньяк! Пялится и пялится. Что за отбросы только не водятся на улицах», — первое впечатление было ужасным, но с каждым днём страх уходил прочь, любопытство брало верх. Его робкий взгляд, а потом смущённое отведение головы заставляли улыбаться. Суровый ветер, метели, хлопья снега – он рисовал, мы встречались взглядами, я влюблялась. Без слов, одними лишь глазами».
Мне нравилось слушать эту историю вновь и вновь. Даже после того, как мама призналась во всём семье, была опозорена и унижена, она любила папу. Первые годы совместного проживания казались сущим адом даже мне – простому слушателю. Папа нашёл работу, мама окончила учёбу. Рождение ребёнка принесло свои трудности, однако не мне жаловаться. Я росла в любви.
Мама устроилась на работу в университет, отец вновь взялся за краски, они купили дом, и всё вроде бы прекрасно.
Однако потом пошли ссоры, ругань, обзывательства. После десяти мама решила, что детство закончилось. Учёба, репетиторы, многослойные тетради с домашкой, уроки этикета, наказания – она просто не знала, как воспитывать ребёнка; он тоже не знал. Ей не нравилось, что я отдаю предпочтение творчеству. Почему? Боялась, что я также, как отец, проведу большую часть жизни в нищете.
Вспомнив те шесть лет ада, я вновь зарыдала. Счастье вылилось в неизбежность и затопила собой всё хорошее. Я пыталась думать о лучшем, но тщетно.
«Главное – не сломайся. Никогда не ломайся пополам. Допусти трещину, но не больше. Заклей её, пока не стало слишком поздно. Иначе сквозь душевные раны ты услышишь насмешки, злорадство и презрение людей, которые так и ждут, когда же ты разорвёшься, как плюшевая игрушка в руках несмышлёного младенца».
Камнем на душе лежали страдания минувших лет.